Он улыбнулся. Он улыбнулся мне. Это не была деланная, будто приклеенная улыбка, какой он улыбался мне раньше...

У него круглые глаза с густыми ресницами, изогнутыми так сильно, что, кажется, будто он вечно кокетничает, даже если он всего лишь смотрит и говорит обычные вещи.

- Как тебе там? - спросил он, неопределенно махнув головой.

Я зашел в его кабинет, обставленный светлой ореховой мебелью, похожей на застывшее солнце. В шкафу, за стеклом, стояли статуэтки из желтого металла. Света в комнате было даже слишком много и мне хотелось закрыть глаза.

Я не спал больше суток, но должен был перемучаться до вечера, чтобы мое тело вспомнило то время, по которому я жил прежде, чем отсюда уехать.

Там, где я живу теперь, был уже вечер, и солнце, заливавшее собой кабинет, казалось не уместным, как будто яркий дневной свет, растворившийся в орехе и металле, совершал с глазами, с телом, со мной что-то предосудительное. Не страшное, но неприятное. Вроде пилинга в косметическом кабинете, из которого ты выходишь к чужим теткам с распухшей, распаренной в манную кашу физиономией и неудобным трескучим вопросом для себя самого: "Зачем ты здесь?".

Нет, я не испытывал неудобства. Мне было гораздо легче, чем прежде. Я уже не казался себе не тем, за кого меня принимают. Я мог бы запросто подойти к шкафу, вынуть из него комковатого металлического человека и рассмотреть со всех сторон. Возможно, он бы и удивился моему движению, но протестовать бы не стал, как не назвал бы его невежливым. Я был уверен. Он принимал нашу разницу, которая существовала всегда, но теперь усложнилась, выгнулась в новую фигуру. И если раньше это была лесенка, то теперь, скорее, два шара с тонкой перепонкой посередине, возникающей на глазах, с легким гудением выскакивающей из глубины прозрачными звеньями, которые сами собой собираются вместе в неделимое целое.

Моя ночь - это его день. И наоборот. Но разве в этом дело?

- Хорошо, - ответил я, пытаясь не слишком настойчиво им любоваться.

Я попытался быть вежливым. Не более. Но уставшее тело забыло спрятать инстинкты и, кажется, выдало меня.

Кроме вечно удивленных глаз у него небольшой пухлый рот с капризно изогнутой верхней губой. У него длинная шея, красиво соединяющая небольшую бритую голову с тренированными плечами. У него выпуклая грудь. У него ноги. Талия. В него нельзя влюбиться.

Невозможно, потому что страшно.

Я слишком опытен, чтоб позволять себе эту голгофу - любить человека, заведомо красивее, чем ты. Нужно выбирать по себе, потому что чудес не бывает

- Оно и видно, - одобрительно отозвался он, а я стал хлопать себя по карманам, неожиданно смущаясь, что по моему землистому невыспавшемуся лицу и векам, к которым, кажется, приделаны гири, может быть видно, что мне хорошо.

Он сказал без намека на зависть. И это меня задело, потому что подтверждало, что чудес не бывает. Перепонка между нами стала осыпаться назад в глубину, как будто не казалась только что неделимым целым.

Он дал понять, что каждый сам по себе. Что каждому свое. Я - днем, он - ночью, и наоборот.

Он прав. Но я не мог не чувствовать мороз по коже. Ведь все, может быть, не случайно. Не просто. И написано не нами. Ведь зачем-то мне надо было оказаться в центре родного города, уже ставшего чужим, столкнуться с коллегой, который вопреки протестам привел, представил сказочным "а, смотрите, кто к нам приехал" и потом деликатно закрыл за собой дверь, оставив нас наедине. Лицом к лицу. В той близости, которой я так боялся в незапамятные времена, не желая выдать, что восхищен его костюмами, его щегольскими шапочками, его шеей - длинной, крепкой шеей красивого зверя, глядя на которую хочется пить. Кому это надо было? Зачем?

Может быть, меня поместили в самый центр застывшего солнца, чтобы я мучался? Чтобы я корчился, как кусок мяса, который положили на угли? Или, может, для того, чтобы самому сделаться источником мучений, ведь теперь я тоже знаю правила игры?

- Надолго? - он улыбнулся.

В его глазах я прочел ожидание.

Мои фантазии, освеженные полубодрствованием, натолкнулись одна на другую, выуживая из ничего сведения, которые я, кажется, и не знал никогда. В конце концов, думал я, его бросила вторая жена, выбрав себе более богатого, который может позволить себе сотню кабинетов, словно залитых солнечным медом. В конце концов, он предупредителен настолько, что нельзя не угадать в нем ровню, как бы дороги ни были его рубашки, как бы ни старался он без зазоров совпадать с добротной официальностью своей мебели. В конце концов, он слишком предупредителен ко мне.

Но может быть, я просто слишком хорошо с ним знаком, позволяя себе кроить его судьбу так, как хотелось моему полусонному разуму? Ведь если ты плохо знаешь человека, то определяешь ему всего одну дорожку: плохому дурную и наоборот. Но когда портрет усложняется, то вариантов его судьбы оказывается гораздо больше, и в тот момент, когда я сидел в бежевом кресле, в самом центре медовой комнаты, мне ужасно, просто до звона в затылке, хотелось, чтобы у нас был шанс. Он выкарабкался из ничего, но я сам - тоже собственная заслуга. У меня не висит живот, не облетают волосы, я стал заниматься спортом и даже сумел на пару миллиметров округлить свою грудь, прежде казавшуюся мне куриной, пока на нее не нашлось даже больше желающих, чем мне бы хотелось. Я вспомнил про свои губы, которые были полны и даже красивы, если забыть про легкую асимметрию, нанесенную давным-давно в подворотне за неумение не выпендриваться. Я научился слушать, понимать, выглядеть, соответствовать. Я оказался лучше, чем думал про себя прежде. Пусть даже старше на пару лет.

- На пару дней, - произнес я, стараясь говорить слова, а не их смысл, чтобы не спешить события, тем более, что их может и не быть, - Не дольше.

- Я рад тебя видеть.

Он улыбнулся. Он улыбнулся мне. Это не была деланная, будто приклеенная улыбка, какой он улыбался мне раньше, когда я еще был его наемным работником, когда не уехал за другой жизнью. Тогда он высказывал мне одобрение.

Сейчас он его искал.

Я поднял голову, будто бы рассматривая лампу под потолком - угловатое сооружение из белого металла. Странно. Она была включена, словно солнце не светило в окно, словно день собирался стать ночью.

Лампа из витого железа слабо гудела, а мне казалось, что это рой ангелов, которые вот-вот слетятся на мои плечи. Вцепившись в острыми птичьими коготками, они вытянут меня из темной дыры, в которой я вяло барахтаюсь уже несколько месяцев подряд - так долго, что ради просвета даже решился побывать там, где все давно не мое и лишнее.

Нет, я не обманывался. Я знал абсолютно точно, что это была настоящая улыбка. Она была окрашена чувством. Не обязательно ко мне. И это я знал тоже. Возможно, он улыбался человеку, который пришел из дня, когда у него ночь. Но важно ли это?

Мне показалось, что я иду по маленькой, тонкой, будто стеклянной, полоске света. Я иду по ней - еще вялый, невыспавшийся, но уже готовый к тому, что мое сердце сейчас ухнет вниз, замрет в глубине и вернется назад, возвратив все на свои места.

- Я тоже рад, - мой ответ прозвучал как-то слишком пренебрежительно.

Я слишком сильно старался скрыть свое возбуждение, как будто он предложил переспать, а я медлил с ответом, хотя его уже знал.

Как просто. Мне нужен был всего лишь намек на чувство. Попытка любви из двадцати слов.

- Как тебе там?

- Хорошо.

- Оно и видно. Надолго?

- На пару дней. Не дольше.

- Я рад тебя видеть.

- Я тоже рад.

Ровно двадцать.