Незаметно дни все быстрее слеплялись в недели, а от недель оставались рожки да ножки так стремительно, что Сидоров не успевал перелистывать календарь

- Бедненький! - сказала бабка-акушерка, когда Сидоров вылез из мамы.

У него был большой рот на большой голове и тщедушное тельце. Сидоров обиделся и заорал.

- Ой! - сказала акушерка, роняя Сидорова на кафельный пол.

Так он получил первый урок в своей жизни: "Не ори, когда не просят".

И Сидоров замолчал. Он молча учился ходить, смотреть телевизор и не дергать за хвост Тузика, потому что укусит. Мама таскала его по врачам, которые делали ему козу, клали на холодные столы, и помучав какими-то штуковинами, находили болезни со сложными именами

- Ай, как нехорошо! - качали лысыми головами врачи, а один профессор прямо при Сидорове сказал, что он не жилец.

- Безнадежный случай, - сказал профессор.

Мама испугалась и стала баловать Сидорова. От этого у него развилась аллергия на сладкое, ненависть к игрушкам и тяга к учению. В четыре года он научился читать, а в шесть знал все про число "пи". Но мама-то об этом не догадывалась. В школе для отсталых детей он научился бить первым, делать подъем с переворотом и слушать песни дельфинов, которые должны должны пробудить у детей какие-то участки в голове и сделать их очень умными.

Сидорову нравилось слушать дельфинов и представлять, как он плывет с ними на закат и говорит на их языке.

- Ваш сын мог бы работать в зоопарке, - сказала однажды маме учительница биологии, - У него бы хорошо получилось ухаживать за животными.

На радостях мама купила Сидорову аквариум с рыбками гуппи. Но вместо того, чтобы сказать что-нибудь, они только открывали рот. Гуппи быстро надоели Сидорову, а потом в одночасье передохли.

Время шло. Сидоров креп, взрослел, мужал и даже побывал на похоронах профессора, который давным-давно прописал ему недолгую жизнь.

- Вот и верь после этого врачам, - говорила Сидорову мама.

Она прочитала некролог в газете и сказала, что им надо обязательно посмотреть на его труп.

Мертвый профессор Сидорову не понравился. У него был подвязана челюсть, а когда гроб стали закрывать, то лента вдруг соскользнула, и профессор открыл рот, будто собираясь сказать что-то на прощание. Но не издал ни звука, совсем как гуппи, которых Сидоров накормил крысиным ядом.

В армию Сидорова не взяли. В зоопарке места для него тоже не нашлось: учительница биологии, у которой там работал двоюродный брат, вышла замуж за моряка и уехала во Владивосток. Сидоров хотел написать ей письмо, но адрес куда-то потерялся, поэтому он, как и большинство его одноклассников, пошел на завод собирать розетки.

Ему нравилась эта работа. Руки прикручивали винтики к пластиковым квадратикам, а Сидоров мог думать о дельфинах, плыть с ними по морю на закат и стрекотать сколько вздумается.

На заводе его любили. Он всегда выполнял план и пил водку наравне с другими мужиками. А одна девушка даже хотела от него ребенка и обещала научить французскому поцелую. Сидоров послушно открывал рот, как в детстве у профессора. Только вместо железных предметов она совала ему язык. Было щекотно и мокро, а ребенок от этого никак не заводился. Однажды Сидоров от усталости прикусил девушке язык. Она обиделась и родила от другого.

Сидоров начал толстеть, сделавшись точной копией отца, от которого осталось только несколько фотографий: обняв маму, он стоит у кромки моря, на нем плавки с ромбами, а фигура похожа на грушу.

Сидоров тоже стал грушевидным.

- Движение, и еще раз движение, - махая руками, как мельница, сказал врач, к которому Сидоров пришел со своей одышкой.

Он послушался и начал выходить в парк, где собаки таскали за собой хозяев, а дети хотели внимания своих мам, которые увлеченно обсуждали друг с другом телевизионные сериалы.

У самого Сидорова мамы уже не стало. К старости она стала храпеть по ночам. Сидоров думал, что это не страшно, а у нее оказалась астма. Однажды утром Сидоров зашел к ней в комнату и нашел маму синей. Она лежала с открытым ртом. Сидоров не стал ждать, что она ему что-то скажет. Он просто подвязал ей челюсть лентой, не понимая, откуда знает, как надо обращаться с покойниками.

- Отек Квинки! – объяснили врачи, прежде чем увезли маму в морг.

Теперь некому было говорить Сидорову, что он должен сесть на диету, менять белье каждый день, найти интересную девушку и сделаться отцом. Дома у Сидорова стало тихо. Он даже телевизор стал смотреть с выключенным звуком. Ведущий открывал рот, а Сидоров мог придумывать такие новости, какие ему хочется. Ему стало покойно.

Незаметно дни все быстрее слеплялись в недели, а от недель оставались рожки да ножки так стремительно, что Сидоров не успевал перелистывать календарь. А потом он вообще, перестал обращать на картонный квадрат с красными маками, болтающийся на большом гвозде в прихожей. В квартире Сидорова установилось вечное лето. Какая, в принципе, разница, май сегодня или декабрь? Розетки одинаковы во все времена года. Вот только летом дышать становилось труднее.

- У тебя будто курица в груди квохчет, - говорила ему женщина, когда-то учившая его французскому поцелую.

Она поширела, на ногах у нее вылезли синие вены, а дочка чуть было не выскочила замуж в десятом классе. Мать заставила ее сделать аборт и устроила к себе на завод. Теперь она сидела напротив Сидорова и каждый раз, когда он смотрел в ее сторону, скашивала глаза к переносице. Издевалась. Сидорову было неприятно: она могла быть ему дочерью, и ему пришлось бы стыдиться ее, как стыдилась ее мать. Сидоров перестал смотреть на девицу.

Он старел. Не быстрее, и не медленнее, чем его сверстники, но на него все чаще смотрели с испугом. Курица в груди разрослась и стала квохтать все громче. Особенно часто она подавала голос по утрам в пропыленном автобусе. Люди толкались и кричали, а Сидоров тянулся к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Но получалось не всегда, и тогда Сидоров начинал хлопать ртом и издавать странные звуки. Наверное, так кричали бы дельфины, если бы их посадили в душный автобус. Но Сидоров о них уже не думал. Он боялся курицы у себя в груди, которая распухла так, что его руки начали дрожать и сбиваться, собирая розетки.

- Пора вам на покой, - сказал ему молодой начальник и с почестями уволил Сидорова.

На проводах ему подарили хрустальную вазу, которая разбилась в тот же вечер - в тесном и тряском автобусе. Сидоров хотел огорчиться - ведь от всего сердца дарили, но ему стало нехорошо.

- Воздуха! - прохрипел он.

Его никто не услышал: на задней площадке ссорились две женщины. Так Сидоров получил второй урок в своей жизни: "Не проси, когда орут". Правда, он ему уже не пригодился, потому что Сидоров умер.

- Бедненький! - судачили на его похоронах чужие бабки.