Лева и Ашот стали драться, но со стороны казалось, что они обнимаются

- Вместе повешайте, - распорядился Лева, протягивая свое пальто и мою куртку.

- Хорошо, - покладисто ответила гардеробщица - немолодая кудрявая брюнетка с заспанным лицом, - Но платить все равно за двоих будете.

- Не буду, - по щекам Левы поплыл румянец, а губы нервно задергались, - Почему я должен платить за двоих, если вы одну вешалку используете?

- Правила такие, - ответно раздражаясь, сказала она.

- Сам отдашь этой...госпоже, - сказал Лева, выдергивая куртку из рук гардеробщицы и возвращая ее мне, - За двойную плату пусть и поработает вдвойне.

Очередь за нами зашелестела, а я, восхищаясь глупостью сцены, расхохотался. Вышло неожиданно громко и даже чуть-чуть истерически - будто я раздражение прячу. Между тем, я был ничуть не менее безмятежен, что и за десять минут до этого, когда мы по морозцу пришли в театр, расцеловались с Ашотом и зашли в фойе.

Гардеробщица, недовольно поглядела на меня и, профессионально почуяв слабину, нахамила:

- Ходят тут всякие.

Как ни стара эта фраза, ранит она отчего-то каждый раз по-новому. Мне говорила ее старуха-вахтерша в глухой ночи, запирая перед носом дверь университетского общежития. Я слышал ее от дворника в нелепом халате в раннем, еще дооктябрятском детстве. Наверное, только во младенчестве я не мог удостоиться этого упрека - потому что ходить еще не умел.

Перспектива сидеть с Левой бок о бок в темном зале, а потом сплетничать с Ашотом, вдруг перестала радовать.

Мы заплатили по десять рублей и подошли к Ашоту.

- Театр начинается с вешалки, - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Вид он имел, как всегда, безупречный, но у меня на душе заскребли кошки: не в его характере делать глубокомысленные замечания просто так. Ашот многое замечает, но на людях предпочитает помалкивать, зная, что во-первых, это ему к лицу, а во-вторых... Что было во-вторых, я придумать не успел: Лева, сверившись с нашими билетами и указателями на стенах, прошел в правую дверь зрительного зала, а мне оставалось лишь следовать за ним. На реплику Ашота Лева не отреагировал, хотя дураком не был, и это тоже наводило на всякие раздумья, детализировать которые мне совершенно не хотелось.

Сходить на "Кактус" мне посоветовал Вальдемар. Он очень любит кабаре и, вспомнив как-то про скорую премьеру, сказал, что пропустить такое было бы "непозволительно".

- Этот жанр врачует любые раны, - сказал Вальдемар, будто зная, о чем я молчу, рассказывая ему ерунду про прострел в боку, про надвигающуюся дряхлость, в которую я войду в гордом одиночестве. Как Вальдемар. Впрочем, об этом я не сказал, а подумал. Официально Вальдемар пережил свою вечную любовь, и теперь ему оставалось лишь по ней скорбеть. Подробностей я не выспрашивал, боясь нечаянно уличить благородного старца во вранье, которое расколет наши и без того хрупкие отношения, построенные на моей приязни и вальдемаровой снисходительности.

И вот мы отыскали свои сиденья в тринадцатом ряду и стали ждать, когда чернота на сцене рассеется и что-нибудь начнется.

- А кактус при чем? - спросил Лева.

У Ашота, сидевшего от Левы через меня, на лице не дрогнул и мускул. Мне ответить было нечего, но очень хотелось, поэтому я стал импровизировать.

- Кактус - это такое колючее растение, - с поддельной веселостью начал я, - Растет в пустынях, а еще на подоконниках. Из него даже спиртные напитки делают.

- Почему спектакль - "Кактус"? - спросил Лева.

Его голос звучал раздраженно.

- Он внутри мягкий, а снаружи - колючки, - сказал я, честно говоря, не очень рассчитывая на левину прозорливость, но чувствуя себя обязанным выступить в роли миротворца.

Вообще, когда другие возмущаются, я стараюсь помалкивать. В общем оре моего голоса все равно никто не услышит, а пружина злости, вырвавшись на свободу, может кого-нибудь без дела покалечить. Орать лучше тогда, когда другие уже успокоились и начали брататься. Выигранное время позволяет грамотно сформулировать свои претензии, а еще утихомирить зуд в руках. Бывает у меня иногда такое желание дать крикуну пощечину и посмотреть что из этого получиться.

- Кактус - это еще и растение в горшке, - сообщил я, - Оно растет на подоконнике и не требует частого полива. Но об него можно запросто уколоться и спровоцировать какую-нибудь вселенскую катастрофу.

Брови Ашота удивленно полезли вверх, а лицо Левы каким было, таким и осталось - кислым, будто я рассказывал ему не про кактус, а про лимоны, которые я могу есть прямо с кожурой, а Лева, глядя на меня, не может не косоротиться.

- Да, именно так, - споря непонятно с кем, заявил я, - Представь, я иду с горячим шоколадом мимо окна, цепляюсь рукавом за катус, тот падает мне на чашку. Чашка опрокидывается мне на руки и я получаю сильный ожог. Язвочки не заживают так долго, что мне приходится идти к врачу, а тот устанавливает у меня какую-нибудь сложную болезнь.

- Какие у тебя могут быть сложные болезни? - спросил Лева.

Он по-особенному спросил. Делая ударение на слове "тебя" и "сложные", что означало: у такого, как ты, таких болезней быть не может, потому что ты их недостоин и вообще мурло.

- У сложных личностей и болезни сложные, - вступился за меня Ашот.

Впрочем, нет. Не вступился. Он издевался. Губы Ашота тронула гадкая улыбка и я почувствовал себя себя, как в серпентарии: не знаешь, с какой стороны укусят, но укусят - это точно.

К счастью, сцена начала медленно освещаться и на ней обнаружилось белое пятно, которое оказалось человеком в сияющей белизны рубашке и во фраке. Он стоял перед старомодным микрофоном, выпятив грудь и опираясь локтем о крышку рояля, за которым сидела его точная копия: такой же тонкий человек с таким же фраком и грудью - белой, разумеется.

- Дамы и господа, - зарокотал в микрофон человек, - Мы рады видеть вас в этом зале, чтобы представить вашему вниманию безделицы прошлых времен, странным образом, сохранившие свою первозданную свежесть и, возможно, еще способные вызывать не только умиление, но даже негодование. Почему? - сказал он, произнося последнее слово, как в трубу, с гулким "ууу". Человек выдержал паузу, повертелся из стороны в сторону колотя себя собственными руками, как плетьми, - Потому что в этих историях кто-то узнает себя и, конечно, оскорбится. А мы будем рады. Да, именно рады, ведь сие означает, что подглядели мы верно и попали в самую точку.

Тут грянул рояль, белая грудь над ним задергалась, а певун высоким голосом запел:

- Новый кавалер у моей Аннет, резиновый и черный, как диавол,с ним она ходит пописать в туалет и стонет там: "Что вы! Ах! Право!"...

...Он сообщил про то, какие манипуляции способен совершать кавалер Аннет и как ей от этого хорошо, умело делая многозначительные паузы и мыча в нужных местах. Докопавшись до несложной сути, публика зашушукалась, а когда песня закончилась, отозвалась одобрительными аплодисментами.

Лева тоже захлопал. Ашот пару раз мазнул ладонью о ладонь и снова принял вид каменного изваяния.

- Тебе не нравится? - спросил я.

- Нравится, - сказал он, всем корпусом развернувшись ко мне и делая круглые глаза.

"Сам напросился", - подумал я, отыскивая себе оправдание. В конце-концов, я в театр Ашота не звал. Он сам пожелал пойти со мной и с Левой "за новыми впечатлениями". Перед самым театром даже перезвонил, уточнив, где мы встречаемся.

И опять загремел рояль, и опять марионеткой заколыхалась белая грудь над ним, а певун завел песню про "сияние дня, которого нет у меня". Это было что-то лирическое, но из-за фальцета казалось, что поется про что-то ядовитое.

А может дело было не в певуне, а в Ашоте, выглядевшего так, что только слепой не понял бы, что он буквально исходит ядом, и если я трону его сейчас за локоть, то он опять дернется в мою сторону и вгрызется в мою плоть, отравляя ее миазмами.

Потом последовали песенки про то, что никто не звонит, когда хочется; про то, что девушки бывают разные, но всем им грош цена; про то, как кактус свалился с балкона и началась кутерьма, следствием которой стал один сожженый дворец и тысячи разбитых сердец - в общем, как я и предсказывал. Впрочем, своей догадливости я даже порадоваться толком не успел: певун завизжал следующую "пародию", а за ней еще и еще одну, так что следить за смыслом я быстро утомился и даже как-то одурел, выныривая из оторопи только в перывах, когда фальцет говорил басом, громоздя чепуху. Зрители оживленно шевелились, смеялись и наконец дружно забили в ладоши, едва певун стремительно поклонился, будто собираясь сломаться пополам.

Лева тоже хлопал. Ему, кажется, понравилось. Ашот хлопать не трудился.

В зале вспыхнул свет и публика полилась наружу.

- Ваш выход, господин, - сказал Ашот Леве, как только мы очутились у гардеробной стойки, - Можете попросить у нее на чай.

Лева дернулся, сквозь небритые щеки полезла краснота.

- Ты куда сейчас? - тихо спросил Ашот, поворачиваясь ко мне, - С этим?

Он глянул на Леву, который уже дожидался, когда гардеробщица - все такая же заспанная - принесет ему пальто.

- Ты сегодня прям, как снежная королева, - не удержался я.

- Такая же белая? - спросил Ашот,

- Такая же ледяная.

Я его даже в бок локтем толкнуть хотел, да Лева помешал.

- Свой номер давай, - потребовал он.

Я послушно положил в его ладонь железный кругляш. Гардеробщица опять скрылась в зарослях одежды, а мне стало неловко. Мне показалось в том момент, что я лежу в супружеской кровати с посторонним человеком. Меня застукали на месте преступления и теперь мне смешно и стыдно.

Лева получил мою куртку, вывел меня из толпы, помог одеться и даже поправил на шее шарф.

- Ты чего? - спросил я.

- Ничего, - ответил Лева, - Дружок твой..., - но тут подоспел Ашот и мы вышли из театра.

Мы захрустели по снежку, которым засыпало аллею возле театра, а изо рта повалил пар, оседая на шарфе неприятными ледяными катышками.

- Вам понравился концерт, - жеманясь, спросил Ашот.

- Очень волшебно, - в тон ему ответил Лева.

- Я так и думал, - сказал Ашот.

- Вы способны думать? - удивился Лева.

- Так как вы, определенно нет.

- А не пошли бы вы...

Окончить он не успел, потому что Ашот перебил. Он ответил в том же духе, и даже резче. Потом Лева заорал на Ашота. Тот в долгу не остался. Слова смешались в кучу. И вот они уже схватились друг за друга и закачались. Лева и Ашот стали драться, но со стороны казалось, что они обнимаются.

Я отошел к железному заборчику, отгораживающему аллею от проезжей части, и закурил.

Да, Лева дрался с Ашотом, а я и не думал их разнимать. Я думал о том, что, кажется, знаю, почему мой друг так не любит моего любовника, и наоборот. Соображение это было пошловатое, неубедительное, мелкое, но стало как-то легче, а навязчивый мотивчик, который все еще звенел в голове, сам собой нарядился в слова.

В песенке говорилось про лучшего друга певуна, который проживает в престижном районе.

- У моей гориллы в зоопарке вилла, и на этой вилле ей очень хор-р-рошо...