Лева сказал мне про ''люблю'' не походя, а с серьезными намерениями...

- ...Он так и сказал "я тебя люблю", - хвастался я, - Прямо так. У меня аж сердце в пятки ушло...

- Какая прелесть, - сказал Ашот.

Радости в его голосе не слышалось. Я зря завел с Ашотом этот разговор. Заранее было ясно, что Ашот - светский, лощеный и злоязыкий - наверняка будет смеяться над моей щенячьей радостью, и все же я торопился убедить его, что Лева сказал мне про "люблю" не походя, а с серьезными намерениями. Будь я кисейной барышней, то понятно, что после таких слов мне следовало бы ждать предложения руки и сердца. А если бы я был современной женщиной, то сделал бы такое предложение сам и расписался в загсе каким-нибудь до-крайности неромантичным способом - в засаленном костюме, в обеденный перерыв, едва доев казенную котлету. Но в моем случае ни о чем таком мечтать не приходилось, поэтому я не знал, что делать со своим счастьем, и чего от него в дальнейшем ожидать.

От того, собственно, мне и хотелось им поделиться. С кем угодно. Пусть даже с Ашотом. Мне казалось, что озвученное счастье сделается больше, а может даже расширится не только в пространстве, но и во времени, пролив свет на мое дальнейшее житие.

Житие с Левой.

Мне хотелось так думать, хоть и не был я ни барышней, ни современной женщиной. По правде говоря, современным мужчиной меня тоже можно назвать с большой натяжкой, потому что в отличие, например, от застегнутого на все пуговки Ашота, я все время хочу быть с кем-то, а не сам по себе. Мне сыро и холодно быть одному.

- Ты про него все знаешь? - спросил Ашот, сделав ударение на "все", из чего следовало, что этого "всего" много и оно, может быть, воняет.

Счастье, только что бившее из меня чистой ключевой водой, начало закисать.

- Немного, - неохотно признался я, уже ругая себя за неуместную откровенность, уже чувствуя во рту неприятный привкус, будто вино, которое я пил, было с плесенью, - Он старше меня на два года. Читает только полезную литературу. Любит настоящую итальянскую кухню. Не пиццу там, да спагетти, а что-то такое... заковыристое. Мясо с травой, которую в чай добавляют, не помню, как оно называется, что-то с "боком", - я хотел продолжить, но на подходе оказались слова про плохо подстриженые ногти, про пятна пота под мышками, про блестящий сальный нос, и я предпочел замолчать.

- Любовь-любовь! - писклявым голосом произнес Ашот, подражая героине из нашего с ним любимого фильма.

- Девушкам. Одним. Так трудно. Одним. Им нужны туфли. Хорошие. Для дождя, - также пискляво сказал я.

В том фильме две девушки дружили и им было вместе хорошо. Обычно мне нравилось играть с Ашотом в этих девушек, потому что он - черный, а я - белый, и нам, кроме честной дружбы, ничего друг от друга не надо. Но сейчас я ответил, скорее, по привычке.

- Я серьезно, а ты ломаешься, - вырвался упрек.

- Ты будто вчера родился, - недовольно произнес Ашот, - Люблю-люблю. Сегодня он тебя любит, а завтра - меня.

- Зачем он тебе? - спросил я, - Он тебе совсем не нужен, - я умолк, чувствуя, что выгляжу жалким.

- Как знать, - хищно прищурился Ашот, - Сальтимбокка мне тоже очень нравится. Телятина с шалфеем и пармской ветчиной... Пальчики оближешь.

- Да, точно, сальтимбокка, - согласился я, вдруг поймав себя на мысли, что это слово очень подходит к обстановке, будто Ашот привел меня сюда, заранее зная, что я вспомню про итальянскую кухню.

Впрочем, может быть, вначале он позвал меня в это заведение, от названия которого в голове осело только конечное "zzo" (не то "Палаццо", не то "Меццо", не то "Каццо"), а потом я, под мелодичную иностранщину, вспомнил про левину любовь к итальянцам. В последние дни мои мысли все равно вертелись только вокруг Левы. Если бы мы пошли к французам, то я, наверняка, говорил бы про то, что не знаю, как Лева относится к лягушачьим ляжкам.

- Сальтимбокка - это класс, - мучал меня Ашот, помешивая соломинкой в высоком стакане.

Кстати, на мой взгляд, соломинка тут была вообще без надобности. "Бетон" - любимый коктейль Ашота - такой ядреный, что я могу пить его только залпом и сильно зажмурившись, чтобы не отдать концы от сочетания крепости "Бехеровки" с истошной сладостью тоника. Ашоту хоть бы хны. Он пьет его не торопясь, лениво потягивая через соломинку и медленно пьянея. Как положено.

- Очи блистают, ланиты румяны. О, сладостный миг..., - продекламировал Ашот какое-то старорежимное сочинение, - Ты красный, как помидор.

- Правда? - я приложил руки к щекам. Они и впрямь пылали, - Жарко тут.

В заведении со сложным названием было немного народу. Посетители имели пристойно-бледный вид, а переговаривались друг с другом чинно и на полуулыбке, очень похожей на ту, которой меня потчевал Ашот. Хорошо еще, что в ресторане нашлась барная стойка, за которой можно было сидеть без затей. "Нет, не люблю я эту высокую итальянскую кухню", - решил про себя я, с неудовольствием регистрируя несовпадение с Левой. Первое, но, наверняка, не единственное. От недавнего счастья остался один смердящий осадок.

- Ты не можешь скалиться мне как-нибудь по-другому? - сказал я, - Чуть поживее что-ли?...

- Ржать, как ты? - Ашот недовольно раздул ноздри.

- Ты завидуешь, - убежденно сказал я.

- Бог с тобой! - Ашот воздел руки ладонями вверх, будто ожидая, что с потолка на него свалится что-то большое, - Чему мне завидовать? У меня все в полном порядке. Молод. Хорош собой..., - говорил он в самой неприятной из всех своих манерочек, которая не столько возводила его на пьедестал, сколько низводила окружающих до насекомого состояния, - ...Материально независим. Сексуально обслужен, - перечислял Ашот, показывая, что мне до него, как до созвездия гончих псов - далеко и не по рангу.

- "Обслужен", - передразнил я, - Хорошо сказано. Тебе подходит. Ты лежишь на подушках в пестрых шароварах и в чалме, а тебя обслуживают. "Рахат-лукум, ваше величество?".

Улыбка Ашота сделалась какой-то совсем гадкой. Казалось, что сейчас его черные кудри украсятся рожками, он раскроет рот и щелкнет меня каленым раздвоенным языком.

- Черт, - сказал я и, скрадывая обидное сравнение, поспешил добавить, - Черт с тобой. Не злись. Рано злиться. Может, не получится ничего. Может, он комод, а не матрешка...

Ашот недоуменно нахмурился.

- Все мужеложцы делятся на два типа, - примирительно начал я, - Тип первый: "комод". К нему относятся ответственные работники, политики, карьеристы и шизофреники. В отведенный им срок они умудряются параллельно проживать несколько жизней. На службе они - одни, дома - другие, в отпуске - третьи, а похабных заведениях такое вытворяют - мама, не горюй. У них так много лиц, что можно запросто потерять голову. Не человек, а прям гарем какой-то. Помнишь... "спунсора"? - я хмыкнул.

Ашот поджал губы и осуждающе покачал головой: мол, негоже вспоминать здесь какого-то пьяного типа.

Мы познакомились с ним в клубе. Собственно, знакомством это назвать трудно, поскольку имени тот тип нам не оставил, называя себя "спонсором". Ашот переиначил его в "спунсора", а я - за редкие усы и сходство с актером Филипповым - в "кысу". Эту постную физиономию было бы не жалко забыть, если бы Ашот не увидел ее потом во главе какой-то важной процессии.

- А комод при чем? - вывел меня из задумчивости Ашот.

- При том, что в комоде все разложено по ящичкам, - сказал я, не без труда возвращаясь к шаткой, неубедительной конструкции, которую начал мастерить, - Нужные вещи в верхних ящиках, предметы второй необходимости - внизу. Носки - отдельно, презервативы - сами по себе. А если они вдруг перемешаются, то значит, у комода сломались внутренности: дно у ящика вывалилось или стенка оторвалась...

- Мда? - задумчиво переспросил Ашот, - Какой же второй тип?

- "Матрешка". Это творческие работники, профессиональные возмутители нравственности, алкоголики - да кто угодно, всех не перечислить. Под фальшивыми оболочками они прячут неделимое ядро. Вот я, например, "матрешка".

- Матрена ты, красномордая, - ругнул меня Ашот.

- ...и в любовники мне тоже нужна "матрешка", - закончил я, стараясь не обращать внимания на колкости.

- А я кто по-твоему?

Ответ на этот вопрос у меня был готов, но, не зная понравится ли он Ашоту, я постарался ответить обтекаемо.

- Ты третья категория, - соврал я, - Неклассифицируемая, к которой я отношу всех людей, с которыми дружу, а не сплю.

Ашот выдернул соломинку из стакана, бросил ее на барную стойку и, резко запрокинув голову, одним глотком опустошил стакан.

- Как ты ты пьешь эту дрянь? - поморщился я.

- Пью, а тебе что? - мрачно сказал Ашот.

Вид у него сделался какой-то совсем похоронный. Будто вот-вот сыграет в ящик.

Обычно блестящий, ловкий, самодовольный, он как-то вмиг потускнел и скособочился, что было ему совершенно не свойственно, но на мой взгляд очень шло. Таким он нравился мне больше.

Живым.

Без правил.