Я заговаривал Леве зубы, а себе пудрил мозги, желая поскорей избавиться от тяжкого, душного чувства.

Я положил голову на колени, как на плаху. Добровольно, но не без усилия. Я не чувствовал за собой вины, но это не значит, что ее не было. Она плавала в воздухе вокруг меня, потому что так было нужно Леве.

- Не во мне дело, - сказал я, примирительно поерзав ухом по шершавой джинсе, которой были покрыты колени Левы.

- А в ком?

- В отце, сыне, святом духе. Выбирай, - предложил я.

- Я убью тебя.

- Тогда тебя посадят, - с наигранной веселостью сообщил я, - Ты будешь сидеть в тюрьме долго и мучительно, потому что, когда тебя будут судить, то судьи не зачтут за смягчающеее обстоятельство твою ревность. Мужеложество - это извращение, совершенно напрасно изъятое из уголовного кодекса. "Туда ему и дорога", - скажут судьи и отправят тебя на каторгу на веки вечные.

- Трепло.

- Согласен.

Придумывать чепуху на левиных коленях оказалось уютно, тепло и не стыдно.

- Что ты предъявишь суду в свое оправдание? - спросил я, - То, что твой любовник однажды явился к тебе домой и, как честный человек, рассказал о случайном сексе без всяких обязательств?

- Нет, про это говорить не стоит, - согласился Лева.

- Тогда о чем? Что, кроме моего бездыханного тела, ты сможешь предъявить органам правопорядка? Знаешь, я бы на твоем месте очернил меня самыми черными красками. Например, напихал бы мне в карманы твоих драгоценностей, чтобы представить, будто я вор и погиб при попытке к бегству. Органы правопорядка все равно уверены, что мужеложцы - отребье, так что моим преступным наклонностям поверят запросто...

- Скажешь тоже.

- Сказать по правде, я не понимаю, к чему портить себе жизнь ценой жизни человека, который испытывает к тебе чувства.

- А трахается с другими.

- Не с другими, а с другим. Стыдно сказать, я даже имени его не знаю.

Я замолчал, заново прокручивая сцену торопливого секса, случившуюся в кино под стрельбу и полицейские сирены. Мой случайный сосед, как и я, оказавшийся на заднем ряду, положил мне руку на ногу, а я ее не стряхнул.

- Стыдно, - сказал Лева.

- Но мы не целовались, - уточнил я, - Один раз только. Самую малость. А потом я расслабился и получал удовольствие... Пытался получать, но мне все время что-то мешало и хотелось смеяться.

- Извращенец, - обозвал Лева не то меня, не то того человека с холодными пальцами и мягким, будто беззубым ртом.

- Кто бы говорил. Я же не спрашиваю, как у тебя было с прежними любовниками. Кстати, сколько их было?

- Человек двадцать, да я не считал.

- Зря. Надо было завести альбомчик с фотографиями лаверов, их краткой биографией и подробным изложением: где, как и сколько.

- Зачем?

- Чтобы мы читали и веселились. В конце-концов, я бы узнал наверняка, какой секс тебе нравится больше. Ну, поза там, антураж... Очень полезно для гармоничного сожительства.

- Зачем ты мне изменяешь?

- Я не изменяю. Подумаешь, один раз глупость сделал. Разве я не имею права на глупость? Каждый имеет право на глупость. Глупости для того и существуют, чтобы их совершать. Ты тоже мог пойти на это дурацкое кино, а ты не пошел, потому что у тебя были дела.

- Выходит, я виноват, - голос Левы дрогнул.

- Никто не виноват. Нет тут никакой вины. Ты прямо как прокурор в этой шапке квадратной и в черном халате..., - я наспех нанизывал слова, стараясь закидать ими неприятные воспоминания, возникавшие без спросу: прикосновения, еще более чувствительные от кромешной тьмы, силуэт головы, то и дело возникающий передо мной на фоне экрана, неотвязную мысль, что у меня нет ни платка, ни салфетки, и получится совсем некрасиво, - ...можно подумать, что мне хорошо было, как в раю. А там не было ничего хорошего..., - к горлу полез кислый, гадливый ком, будто я с жабой целовался, - Не было измены. Глупости. Измена начинается там же, где и ложь, а я сам пришел к тебе и все рассказал, как было.

- И не пожалел. Скотина. Я же люблю тебя.

Странно, прежде Лева не говорил мне про любовь. Он говорил, что ему хорошо со мной, что я ему нравлюсь, а в особенности моя шея и волосы, за то, что пахнут сеном. Его руки, прежде лежавшие вдоль тела, переместились мне на голову. Я смешался. Голова, оказавшись между руками Левы и его же коленями, опустела. Только в затылке остался мышиный писк.

Я смотрел Леве в ширинку и со стороны могло показаться, что мы занимаемся чем-то неприличным.

На самом деле неприличным занимался один я.

Я заговаривал Леве зубы, а себе пудрил мозги, желая поскорей избавиться от тяжкого, душного чувства, которое, как я убеждал себя, было рядом, а не во мне. Я пытался не казниться за то, что уже не изменишь.

Но не получалось.