Фото Cetress Givens

В гостях у Вальдемара я познакомился с одним бухгалтером. Он был худой, стремительный и нервный. Он все время громко говорил и все у него получались нехорошими людьми, и все так и норовили его обмануть. Он впрыскивал в воздух злость, а глаза у него были сухие, как деревья поздней осенью. Безжизненные.

Приняв его за профессионального ипохондрика, я ощетинился.

- Вы сами-то хоть плачете иногда? - спросил я.

Вальдемар меня одернул, а потом сообщил тайком, что бухгалтер никогда не плачет. У него что-то крайне личное стряслось, о чем он никому в подробностях не рассказывал, но пару раз дал понять. "У меня все уже позади", - примерно так сказал он Вальдемару.

Узнав про неспособность бухгалтера плакать, я содрогнулся.

- Без слез невозможно жить, - сказал я Вальдемару, когда тот выдал тайну нервного бухгалтера.

Он в ответ только плечами пожал. И каждый остался при своем мнении.

Если бы мне пришлось выбирать, от чего отказаться - от умения плакать или от умения любить, то я оставил бы себе слезы. Они даруют освобождение.

У меня есть знакомый портной, который шьет корсеты для балерин. Работы у него так много, что для жизни места не остается. Я не знаю, что бы с ним случилось, если бы он - будто бы ненароком - не колол себе иголкой пальцы.

- Тогда я бросаю все и плачу, - говорит он.

Производительность его труда растет, качество корсетов улучается, заказов становится все больше и, работая, как заведенный, он однажды мог бы выскочить из этого круга в каком-нибудь страшном направлении. Но у него есть иголка, к ней - слезы, а после них - облегчение.

Вы никогда не замечали, что герои сталинской кинохроники сияют? Сияют не только их лица, их тела тоже находятся в пушистом свечении, как одуванчики - в мареве июньского полдня. Это, наверное, от того, что тогда людям приходилось много плакать. Они рыдали тайком, а, перестав, с легкостью верили в светлое будущее. Эта легкость приходит только после слез, которые вымывают из организма обиду, горечь и страх. Я например, поплакав, чувствую себя воздушным шариком, рвущимся к небесам. В такие минуты мне кажется, что я могу запросто унестись куда-то далеко, где ничего нет, кроме бесплотных струй ветра, гудящих как электрические провода.

Как-то я ехал в метро с Сеней. Дело было вечером. Я смертельно устал, а Сеня некстати сказал мне что-то страшно обидное. Не помню что. Я громко зарыдал, перестав бояться за свой внешний вид, за распухающий нос, за текущие из него сопли, за оторопь посторонних людей, за Сеню, обидевшего меня походя и наверняка не со зла. Сеня испугался. Он принял меня за психопата, а я, угадав его мысли, завыл еще громче, будто меня истыкали ножом, а слезы - это моя кровь.

Да, именно так. Я ни за что не откажусь от слез потому, что они входят в состав крови. Не знаю, из чего сделаны слезы, и даже думать об этом не хочу: неведение помогает представить, как слезы бегут по моим венам вперемешку с кровяными тельцами, и если они кончатся, то это будет значить, что жизни во мне уже не осталось.

Вот ученые все бьются над вопросом, почему мужчины живут меньше женщин. Они сочиняют всякие гипотезы, кивают на алкоголизм и даже на несовершенное строение мужского организма. А дело, думаю, в том, что мужчинам запрещено плакать. Детьми они плачут навзрыд, а с возрастом начинают слез стыдиться. На мое счастье, почти все мои знакомые мужчины плакать умеют, а некоторые даже делают это слишком часто. Вот как Андрей, например. Пусть. Значит, жить он будет долго. Ему не писаны обычные мужские законы. Как и мне. Как и большинству прочих знакомых мужчин.

Я знал одного человека, который плакать не умел. Злая судьба рвала ему душу, а он не плакал. Говорил "не имею права". "Я же мужчина", - говорил он. На днях я узнал, что его не стало. Я не буду называть его. Я не хочу доверять его имя даже "Дневнику", а давать ему чужое имя, мне кажется предательством. Он был хорошим человеком не потому, что об умерших надо говорить только хорошее, а потому, что он был - хорошим. Он умер. И если кто-то украл бы у меня способность плакать, то я, наверное, умер бы тоже. Треснул по швам от замурованного наглухо горя.