Не завидую красавцам. Им невероятно трудно, практически невозможно найти себе достойную пару, и они вынуждены размениваться по мелочам. Вот знаю я одного мужчину модельной внешности, как уж он мучается, бедняжка. Каждую неделю у него новый любовник, и каждый раз не тот. То голос плох, то манеры дурны, то глаза разного цвета.

- Разве можно дружить с человеком, у которого глаза, как у черта? – шепотом пожаловался Ашот, пока его новый приятель прикуривал сигарету.

Ашот страдальчески сморщил высокий бронзовый лоб и округлил глаза-маслины.

- Невозможно, - также шепотом ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно.

Да, я только старался, но сам так не думал. На мой вкус в разноглазом любовнике Ашота было столько красоты, что было больно смотреть.

- Ты жмуришься на него, как кот на сметану, - упрекнул меня Ашот, превратно истолковав мое поведение, - Прям еще немного и ты замурлычешь.

- Неправда, - буркнул я и замолчал, чтобы не выпалить все, что думаю о чрезмерной разборчивости Ашота.

Я сказал бы ему, что этот постельный кастинг до добра его не доведет. Я сказал бы ему, что однажды его лоб расцветет вечными, а не временными морщинами, а сам он увянет, и если к этому времени не найдет себе достойного партнера, то останется на бобах... То есть вечным бобылем. Я сказал бы ему, что нельзя так запросто кидаться не-до-конца-красивыми-людьми, потому что он поселяет в их душах сомнения, занижает их самооценку и вызывает разнообразные комплексы.

- У тебя мания величия, - только и смог я произнести и задрожал от страха, некстати вспомнив, что в гневе Ашот страшен, как античный герой.

В такие минуты мне даже кажется, что у него в руке появляется меч, которым он может меня запросто прибить. Стукнет по лбу, совсем не бронзовому, и тем самым лишит даже самого маленького шанса урвать себе немного чужой красоты.

Я, в отличие от Ашота, не привередлив. Если человек красив, но имеет какие-то недостатки, то это лишь усугубляет мое чувство. Главное, чтобы красоты было много, а недостатков – мало. От этой пропорции я делаюсь просто невменяемым. «Шалею», - как говорит моя мама.

Давным-давно, еще в школе, я был безответно влюблен в одного умника. Я тогда тоже слыл умником, но умником некрасивым, а Саша был умником красивым и вертел на турнике кольца. Все девочки в классе были от него без ума и были готовы подарить ему свое девство. Одной, самой настырной, я даже ногу за это с наслаждением отдавил. Любка завыла, но жаловаться пошла не классной, а Саше.

- Хоть пальцем ее тронешь – я тебе в глаз дам, - пообещал Саша.

Так я узнал, кому Любка подарила свое девство.

Саша свое обещание не сдержал. Он дал-таки мне в глаз, несмотря на то, что Любка перестала для меня существовать и я даже перестал с ней здороваться.

- За что? – пропищал я.

- Сам знаешь за что, - сказал Саша.

Будь я тогда поумнее, то настроил бы себе воздушных замков. Например, вообразил бы, что он меня ревнует. Но тогда моих мозгов хватило лишь на то, чтобы обрадоваться его твердому, стремительному, как молния, кулаку.

Я был рад, что схлопотал от него фингал. В ранней юности у меня еще были силы на жертвенную любовь, а в нашем классе ее был достоен только Саша. Остальные мальчики были ужасно немужественными. Одно слово – мальчики.

Так вот. Саша был очень красивым. Но любил я его не только за красоту, но и за короткие ноги. По отдельности его ноги были очень красивые, и торс тоже – очень развитой, а вместе они плохо сочетались, отчего казалось, что Саша не идет, а перекатывается, как вагонетка. Ашота такой мужчина сразу бы оттолкнул, а в моей душе он пробудил сильную любовь. Мне было жалко красивого Сашу за его изъян, и это взвинчивало мое чувство на невыносимую высоту. А вот если бы он был совсем уж идеальным красавцем, то я ни за что не позволил бы себе его любить. Я бы ему поклонялся, но, согласитесь, к любви это никакого отношения не имеет.

Да, я совершенно точно знаю, что абсолютное совершенство вызывает не любовь, а благоговение, и поэтому не завидую красавцам без изъянов. Их невозможно любить. Вирус любви не вызывает в них ответного чувства, а лишь скользит по идеальной поверхности, и чувство засыхает. Ведь любовь не кактус, чтобы вечно зеленеть, не требуя заботы?! Кстати, коль уж допустить, что любовь к красавцам все-таки бывает, то выглядеть она должна именно так - кактусом, растопыренным во все стороны иголками. Ты прикасаешься к такой любви и чувствуешь боль.

Один мой знакомый художник, которого по случайности тоже зовут Сашей, был влюблен в натурщика и изображал его похабным Бахусом. Сохраняя сходство, он искажал совершенные пропорции натурщика, то удлиняя его нос в темную грушу, то вырисовывая ему второй подбородок, то приделывая складки на животе.

- Иначе я сойду с ума от его красоты, - пояснил он, показывая мне карандашные наброски.

- Может, тебе с ним лучше переспать, чем его так уродовать? – предложил я.

Саша-художник вспыхнул и решительным движением смел все рисунки в папку. Творческим людям нельзя мешать быть несчастливо влюбленными. Они от этого звереют и могут наделать глупостей. Вот и Саша-художник выгнал меня в шею из своей студии, лишив себя моих советов.

Потом они все-таки переспали, но продолжения у любви не было. Саша-художник ожидал от совершенного тела совершенной души, а натурщик был косноязычен. Наверное, неумение складно говорить было для Саши-художника не мелким, а большим изъяном. Не та пропорция. Сейчас Саша-художник рисует только животных. Днями напролет рисует львов и мартышек в зоопарке. Я его понимаю. Он не знает их языка и их возможное косноязычие не похерит его любви. С ними он счастлив.

Впрочем, положа руку на сердце, я тоже счастлив, что Саша-художник только раз переспал с натурщиком. У меня дух захватывает, когда я думаю, что однажды я встречу того безымянного натурщика и, зная, что он свободен, запросто к нему подойду. Конечно, я не буду говорить, что восхищен его красотой. Я только намекну что-нибудь про викингов, на которых он похож. Натурщик меня не поймет, но улыбнется и осветит мою жизнь новым светом... Мне сладко мечтать об этой встрече. У меня замирает сердце, когда я вспоминаю кудри, добела вытравленные солнцем, безбровое длинное лицо, в два аквамарина сверкающие глаза и большой, тщательно нарисованный рот над ямочкой раздвоенного подбородка... И при этом безымянный натурщик не может грамотно связать и двух слов! Как хорошо! Ему не стыдно говорить чепуху. Он поймет и примет..., если, конечно, не окажется таким же кривлякой, как Ашот.

Хотя, знаете, я зря грешу на Ашота. Я специально придумываю ему обидные прозвища. На самом деле я защищаюсь от его красоты. Не хватало мне еще в него влюбиться! Что мне тогда делать? Посыпать голову пеплом, как скорбные индийцы? Скулить днями напролет в подушку, как было в школьные времена из-за драчливого Саши? Увольте. Мне хватит того, что я отдаю красоте честь и на нее равняюсь.

Один умный мужчина (не помню, как его звали, я очень пьяный был) сказал мне, что красота – это талант. По его мнению, кто-то умеет играть на гармошке, впаривать плохие вещи по цене первоклассных и вышивать великолепные картины нитками-мулине, а кто-то талантлив одной своей красотой. Мужчина имел ввиду меня (наверное, он тоже был сильно во хмелю) и тем вдохновил - я на минуточку вообразил себя верхом совершенства, я приобрел царственную осанку и непринужденную естественность, которая, по моим наблюдениям, отличает подлинную красоту от поддельной. И что вы думаете? Вообразив себя красавцем, я тут же послал того умного мужчину к чертовой бабушке. А ведь он был ничего себе. Не первый сорт, но уж точно почетный второй. Мне самая пара. Я мог бы припасть к кладезю его мудрости, испить ее до донышка и потом – если захочу - пудрить заемной ученостью мозги первосортным мужчинам. Но вместо этого я лишь изогнул бровь, подражая Ашоту, томно сказал:

- Красота – это бремя, - и удалился с грацией дикого зверя.

Я не завидую красавцам. Я им сочувствую.

А что мне еще остается?