Совершенно голый мальчишка Саша Горчаков стоял в бане и смотрел, как дядька Сазонов, молодой, розовощекий парень, с простодушной физиономией, сидя сверху, трепал и мял Сашу Пушкина, словно заправский банщик, охаживал по спине и бокам веничком, гнавшим раскаленный пар, сам вскрикивая от удовольствия. Наконец воспитанник Пушкин не выдержал, и завопил благим матом:

- Все! Не могу больше! Оставь, черт! Сазонов, оставь меня! Не могу!

- Ступайте, барин, - степенно поднялся тот, поправил поясок фартука на чреслах, потом посмотрел на Горчакова и позвал:

- Давайте теперь вы, барин!

Пушкин, пошатываясь, прошел мимо Горчакова и пробурчал ему на ходу:

- Давай-давай! Подставь ему жопу!

Горчаков покорно лег на полку, а Пушкин вышел из парной. За его спиной остались смутно белеть мальчишеские тела, тонули в водяной пыли и пару их сладостные крики.

Он вышел в предбанник, окутанный клубом пара, который, будто осязаемая оболочка, повторял контур его разгоряченного тела. Он будто выплыл на поверхность воды после долгого погружения, с заложенными ушами, оглохший, с помутненным, словно залитым водой, сознанием.

Вдруг его окатили ушатом холодной воды - он задохнулся, так перехватило дыхание, а когда через мгновение пришел в себя, открыв глаза, то словно проснулся: мир прорезался чистыми, ясными звуками, приблизился к нему, и в этом мире он увидел дурака Мясоедова, с толстой и гладкой задницей, который убегал от него, гогоча и утробно хрюкая. Оглядываясь, Мясоед щурил свои узкие монгольские глаза.

- Сейчас елдак тебе в жопу засуну и откачаю! - запустил Пушкин ему вслед, и, словно подкошенный его бранью, Мясоед рухнул боком на деревянные доски скользкого пола и завыл от боли, ухитряясь все еще не прерывать хохота, - это было чудовищное извержение утробных хлюпающих звуков.

- Что он сказал? - не понял слов Саши Пушкина Модинька Корф, самый младший среди лицейских, но едва ли не самый рассудительный, а кто-то, намыленный с ног до головы, стоявший рядом с ним и все слыхавший, пояснил, отплевываясь от мыльной воды:

- Да он... матом... покрыл... Тьфу! Мясожорова.

- Я понял, что он сказал что-то нехорошее, но что это значит? Что он имел в виду?

Его намыленный собеседник, ни слова не говоря, показал ему на ладони тот предмет, который чаще всего поминается в матерной ругани, и прибавил, как Пушкин:

- И засунь его...

- Зачем?! - Модинька Корф округлил глаза и застыл в недоумении, красивый, как Аполлон Бельведерский.

Впрочем, удивляться тут особенно было нечему. Во времена всеобщего французолюбия природный русский язык был в высшем обществе изрядно подзабыт, теперь его красоту и силу принялись изучать у псарей, лакеев и кучеров, а изученное таким образом непечатное красноречие весьма ценилось у князей Трубецких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских и прочих, и прочих, не умевших и строчки написать по-русски. Ценилось и считалось особым аристократическим шиком. Потому-то и трудно было понять немецкому барону Корфу, предки которого недавно вступили в русское подданство, потомка старинного боярского рода Пушкина.

Воспитанники уже почти две недели жили в Лицее на казенном коште, а знали друг друга с медицинского осмотра перед экзаменами, которому были подвергнуты еще в августе; некоторые были знакомы и раньше, поэтому давно свыклись, наградили друг друга прозвищами и узнали друг про друга многое из того, что надлежит и не надлежит знать сверстникам в их возрасте. Впрочем, что надлежит или не надлежит им знать, решали педагоги и надзиратели, безусловно их не спрашивая, но и они, в свою очередь, не очень посвящали в свои тайны взрослых.

Как раз сейчас несколько голых воспитанников в другом конце предбанника столпились, что-то между собою выясняя. К ним и направился Саша Пушкин, оставив на полу хохочущего Мясоеда. Самый взрослый и самый высокий из воспитанников, если не считать Маслова, Ваня Малиновский и его тезка Пущин стояли к нему спиной, держа руки перед собой между ног, а Костя Гурьев ходил перед ними, прикидывая на глазок, и оценивал.

- Не-а, - покачал он головой, - до Петра Первого вам еще далеко! Он, говорят, елдак в сапог убирал. Да вкруг коленки оборачивал... Воспитанники, стоявшие кружком, рассмеялись.

- А может, у них еще вырастет! - сказал кто-то.

- Хотя у Жанно, пожалуй, поболе! - резюмировал Гурьев.

- Большой Жанно! - хмыкнул кто-то, вызвав смех у публики.

- Казак, подбодри своего казачка!

- Казачка-елдачка!

- А у Казака казачок поволосатей! - хохотнул кто-то. - А мы что, на волосатость пари держим?

- Нет, на плешивость, - рассмеялся кто-то.

- Покажи плешку, Жанно... Да залупи же!

- У Потемкина-Таврического самый большой был в русской истории. Во всяком случае, из известных науке. По указу Екатерины с него сделали восковой слепок и хранят в футляре в Эрмитаже, - очень серьезно пояснил знаток истории Ломоносов.

- То-то он драл всех подряд, - усмехнулся Пущин, двигая рукой. - Даже троим своим племянницам целки проломил.

- Не троим, а пятерым, - поправил его Ломоносов, как всякий историк любивший точность. - Пять его племянниц считались его фаворитками.

- Племянницам? - охнул кто-то.

- Ну да, дочерей-то не было, а то бы и дочек драл. С таким хуем!

- Да чего там хуй Таврический! - сказал Пушкин. - Вон у нашего родного Кюхли хобот до колена болтается! Как у индийского слона. А если встанет, любую целку проломит, как пушка-единорог!

- А зачем он ему? - удивился Ваня Пущин. - Он к женщине до сорока лет не подойдет.

- Больше моего, Француз? - встрепенулся Малиновский и развернулся к Пушкину. Пушкин оценил и покачал головой:

- Я думаю, больше.

- Где Кюхель? - завопил Малиновский. - Подать его сюда!

Скрюченный Кюхля и красавчик Корсаков сидели на лавке, завернувшись в простыни, и мирно беседовали, когда к ним приблизилась разбитная компания воспитанников во главе с Ваней Малиновским, который был много старше остальных, а потому поначалу во многом верховодил.

- Клопшток, Николя, тем и отличается от остальных... - продолжал свою мысль Кюхля, когда они встали над ним, и по их сияющим рожам Кюхля понял, что ждать ему ничего хорошего не приходится.

- Виля, милый, встань-ка, дружок! - попросил его ласково Малиновский. Кюхля неуверенно приподнялся, кутаясь от стеснения в простыню и продолжая горбиться.

- Сымай покрывало! - приказал Малиновский.

- Зачем? - удивился Кюхля. - Я уже вымылся. - И он захлопал глазами и шмыгнул огромным, красным после парилки носом.

- Сымай, Кюхля! Врачебный осмотр в интересах истории! Воспитанники захохотали.

- Осмотр индийского слона!

- Единорога!

- Какого единорога?! - Кюхля ничего не понимал и ни о чем не догадывался.

Поддержанный смехом лицеистов, Малиновский дернул на себя простыню, но Виля не позволил, почуяв неладное, вцепился в нее мертвой хваткой, неожиданно даже для самого себя стал сильным, почти бешеным, чем еще больше раззадорил Малиновского и остальных. Всей ватагой навалились на него.

- Отстаньте! Отстаньте! - отбивался Виля, но его никто не слышал.

Подростки смеялись, мешали друг другу, может, поэтому им не сразу удалось совладать с ним, но скоро сопротивление было сломлено, простыня затрещала. Кюхлю повалили на пол, с удовольствием разодрав простыню.

- Что у нас за хоботок?! - приговаривал Малиновский, хватая Кюхлю, лежавшего ничком, за плечи и переворачивая. - Сейчас поглядим! Ну-ка, помогите, братцы! Раз-два! О! Дров ни полена, а хуй по колена!

- Да это целая оглобля! - взвизгнул Гурьев. - Какая прелесть! Дай потрогаю. Какой мягонький! А вы говорили единорог! Разве это единорог? Это тряпочка. А попа - прелесть!

- В Эрмитаж его! В Кунсткамеру! - закричали другие.

- Кюхля войдет в анналы!

- Куда войдет? - покатился кто-то со смеху. - В каналы?

- Экие вы, барчуки, бесстыдники! - подскочил к ним сзади дядька Матвей, кривой на один глаз, И огрел Мясоедова, который был снова в самой гуще событий, мокрым веником по спине. Мясоедов ощерился на него, но от поверженного Кюхли отстал.

С визгом разбежались, увертываясь от раздаваемых направо и налево ударов, и другие воспитанники.

- Доложу господину надзирателю! - пригрозил Матвей, размахивая веником. - Охальники! - покачал он головой. - Вставайте, вставайте, барин! - потрогал он за плечо Кюхельбекера.

Кюхля рыдал, распростертый голым на мокром полу, и не слышал его.

- Кто ж знал, что он как красная девица? - проговорил Ваня Пущин с оттенком пренебрежения Саше Пушкину, надевая в предбаннике нижнее белое белье. На воротничке рубахи у него была пришита тряпочка с написанной синими чернилами фамилией и тринадцатым номером. Он, скосив глаза, посмотрел, где пришита у него эта тряпочка, внутри или снаружи. Тряпочка была внутри, значит, надевал он рубашку правильно, не наизнанку.

У Пушкина рядом с фамилией значился номер четырнадцатый. Он надел рубаху, проследив, чтобы тряпочка с номером была внутри с правой стороны.

Рядом с ними под номером тридцатым одевался князь Горчаков, который сказал менторским тоном:

- Некоторым свойственна врожденная стеснительность. Таким трудно бывает с дамами. - Князь обсуждал все с оттенком некоторого пренебрежения, как что-то бесконечно далекое от него самою; уж он-то хорошо знал, что с ним никто таких шуток не позволит, так он привык держать себя с младых ногтей.

- Надо преодолеть в себе это, таким трудно будет не только с дамами, - добавил Ваня Пущин.

К ним подскочил голый Миша Яковлев и, вереща, стал прикрывать причинное место ладонями, вращая при этом выпученными глазами.

Раздался дружный хохот - все узнали Кюхельбекера.