Петрушка Нижинского

Распростертый Феникс парит, спускаясь к мировым столицам, и его могучие крылья таят в себе азарт. В полёте - молодой Нижинский. Он в возрасте Алкивиада и Септентриона. Благодаря ему, театральное искусство стряхивает с себя пыль. Перед нами в афинском порту причалившие бок о бок суда-триремы и побережье (...) в отблесках соли, и тут же здоровые запахи водорослей, йода и мандаринов, навеваемые нам из античного мира дыханием Гомера и Платона.

Вся эта суматоха, терпкость, все живописные громады наполняют душу, как и синева неба, теплый мрамор, новенькие хламиды и волны Средиземноморья.

Так что же заставило вас избрать ваш полётный путь - неужто суровое утро в Санкт-Петербурге, когда бесцветные и молчаливые толпы торопятся навстречу непогоде, неужто розовеющее солнце над куполами или восточный бунт против тяжкого гнёта? Среди роскоши дворцов и пейзажей вы прямо в пространство заносите большими благородными письменами свою историю, доводя до совершенства свой чарующий облик на сводах, исчезающих вместе с вашими прыжками. Вы парите в воздухе в когтях ганимедова орла и служите Терпсихоре, как Филиппид служил Палланту в Марафоне и погиб, победив на последнем вздохе. Вот и вы беспрестанно умираете, чтобы заново родиться в иной форме. И это ваш триумф приносится в жертву богине вашим изнуряющим трудом.

Все издавна облюбованные нами неуловимые элементы, эти ароматы, заполняющие сумерки, извилистые клубы холмов в рассветном тумане, облака, словно на диву людям переодетые боги, эта дымка, этот трепет эфира, опутанного сетью крыльев, всё это собирает воедино ваше врождённое упорство и передаётся нашему волнению, подобно тому, как в одних человеческих устах слиты неимоверные, разрозненные повсюду желания недостижимого.

Ах, если, как утверждает Нищие, природа нравится людям потому, что не имеет мнения о них, то какой же горечью чревато для нас и её безразличие! И какой здесь повод для нашей благодарности, ведь это один из нас воспринял её вдохновение и передаёт его нам, подобно славной птице, незаметной у дупла, но в едином мелодическом потоке взметающей к звёздам все смутные чаяния земли.

И этой любящей вас богине и богу-лироносцу, посулившему вам такую колесницу, которая то и дело подскакивает и опрокидывается, ваша отвага приносит жертву столь прекрасную, что пребывать при этом в покое немыслимо. Если юная природа Алкивиада противилась игре на флейте из-за того, что при этом надуваются щёки и кривится личико, то ваша натура целиком поглощена вашим искусством, растворяется в нём и свою слабую опору ищет лишь в благодарности бессмертных и в памяти людей. Вы танцуете. В этом ваша судьба.

Вашу славу обволакивает тайное преимущество эфемерности. Ваше творчество предначертано в вас, и ничто в нём не позволит вам исчезнуть. Наивные гении становятся незаметными посреди вереницы своих же произведений. Сами они - Содома, Моцарт и Шелли - на покое. Но мученики в работах Содомы вечно растворяются в чувственной благодати, Моцарт вечно воздвигает из хрусталя свои менуэты, Шелли вечно благоухает, как и его влажные витые гиацинты, напоминающие локоны архангелов.

Но вы в ту пору танцевать уже не будете!

Мне вспоминается один жуткий танец. Это было на арене в Испании. Оркестр сотрясал воздух помпезными маршами. У молодого матадора больше, чем у любой осы, было позолоты, отточенности жала и назойливости. Он раздразнивал окровавленного быка. На чёрной шее животного красовался зловещий пучок, словно букет роз на длинных стеблях. Стояла жара. Смуглый юноша был очень бледен, вероятно, от страха.

Он приподнимался на носках, прикасался к темени быка, прятал пику за накидкой, - словом, танцевал со смертью.

Так вот, когда я наблюдаю, как вы проворнее других размываете следы прошлого и сжигаете ваше будущее, лёгкий пепел которого в вас скапливается и понемногу на вас давит, мне кажется, что и вы тоже в конечном счёте танцуете со смертью, в то время, как мы с ней прогуливаемся, спешим и без особой прыти спим с ней.