В который раз нажав кнопку звонка, он уловил, наконец, звук шагов на лестнице. И снова он представил себе потёртый ковёр, который был когда-то багровым, но потом выцвел и приобрел какой-то неопределённый оттенок красного, а потом и вовсе превратился в розовый (какого цвета он теперь?), и услышал нестройный собачий лай, ночной кашель, торопливые шаги. В доме вспыхнул свет и, просочившись сквозь стекло, упал на его лицо, заросшее трёхдневной щетиной. Он сунул руки в карманы, пытаясь отыскать сигареты или связку ключей, чтобы занять себя чем-нибудь в ожидании, когда распахнётся маленькое оконце вверху двери.

Выглянув в прямоугольник оконца, она сощурила глаза, чтобы рассмотреть его как следует. Так они стояли и смотрели друг на друга - она внутри, он снаружи - пока, ничуть не удивившись, она не отошла. Ступив на порог, он увидел, что она постарела. И стала злее, подумалось ему.

- Ты не предупредил, что приедешь, - сердито проворчала она в своей давней манере, которой он никогда не понимал, но которая со временем, по прошествии стольких лет стала значить для него "как я соскучилась, с приездом, как я рада тебя видеть", или что-то очень похожее. Неуклюжее, зато нежное.

Он крепко её обнял. Ему не были привычны прикосновения и ласки. Быстро, будто теряя сознание, он окунулся в этот знакомый запах: сигарет, лука, собаки, мыла, крема для лица и давным-давно всеми покинутой старой плоти. Взяв, как обычно, его за уши, она поцеловала его в лоб. Потом протянула руку и втащила его в дом.

- У тебя нет телефона, мама, - объяснил он. - Вот, решил сделать сюрприз.

Включая по дороге свет, она, как-то немного встревожено вела его дальше и дальше в дом. Он едва успел разглядеть лестницу, книжный шкаф, сервант, фотографии в пыльных рамках. Собака, тихо поскуливая, вилась у его ног.

- Лежать, Красотка! - закричала она, пригрозив той пинком. Сука бросилась в сторону, и женщина расхохоталась.

- Припугнуть разок, и сделает всё как скажешь. Несчастная старая тварь, почти совсем слепая. А! паршивая никчёмная псина. Только и знает, что спать, жрать да срать; видно, ждёт смерти.

- Сколько ей уже? - спросил он. То был самый лучший способ разговорить её: пойти в обход, начать с этих банальных вопросов. Самый лучший путь обойти её злость, миновать багровые цветы на её халате.

- Не знаю, лет пятнадцать.

Каким хриплым стал её голос.

- Собачий возраст надо умножить на семь.

Он предусмотрительно склонил голову - так уж было заведено.

- Выходит, почти девяносто пять.

В комнате она положила его чемодан на кресло и снова прищурилась. Огляделась по сторонам, словно только что проснулась.

- Что?

- Красотка. Будь она человеком, ей было бы девяносто пять, - и она расхохоталась. - Нет, ты подумай, старше меня. Ужасно старая.

Она запахнула халат на груди и обеими руками вцепилась в ворот. Он увидел тёмные пятна, покрывавшие, как веснушки, её руки (стар-чес-ка-я пур-пу-ра, повторил он про себя), остатки лака на коротких ногтях потемневших от никотина пальцев.

- Выпьешь кофе?

- Если не трудно, - он хорошо усвоил, как нужно себя вести, когда она по-хозяйски расхаживала по кухне, в своих владениях. Спрятав руки в карманы, он стоял ссутулясь в дверях и смотрел вокруг.

Её спина - такая сгорбленная. И движения, казалось, стали медленней, хотя она по-прежнему поднимала невероятный шум, беспрестанно открывая и закрывая дверцы шкафов, доставая чашки, ложки, салфетки - а он должен был просто сидеть и смотреть. Стены в кухне - в пятнах жира. Небольшое окно - она заклеила его газетой. Страна погрязла в хаосе, болезнях и нищете, прочёл он. И сел на сломанный пластмассовый стул.

- Хороший, свежий, - сказала она, подавая кофе. - Нынче я засыпаю, только если выпью кофе.

- Не стоит, мама. От кофе не спится.

Она пожала плечами:

- Чёрта с два! Со мной всегда всё наоборот.

На донышке жёлтой чашки темнело пятно, края отбиты. Он вяло помешал кофе. Ни один из них не нарушал молчания, и внезапно, вдруг ему захотелось убежать - перемотать действие назад, как на видео - схватить чемодан, выскочить из комнаты в коридор, по выложенной камнем дорожке через сад на узкую улочку, где почти все дома выкрашены белым. Сесть в такси, помчаться в аэропорт, в другой город, прочь из Пассо-да-Гванхумы, в ту, другую жизнь, откуда он приехал. Без имени, без родства, без прошлого. Навсегда, навсегда-навсегда. Пока кто-то из них двоих не умрёт, содрогнулся он. И пожелал этого. Облегчение, стыд.

- Иди спать, - посоветовал он. - Уже поздно; не стоило мне приезжать вот так, не предупредив. Но у тебя нет телефона.

Она села напротив. Халат на ней распахнулся, и между багровых цветов он увидел её кожу в бесчисленных морщинах, словно мятая папиросная бумага. Она прищурила глаза, всматриваясь в его лицо. Он отхлебнул кофе.

- Что случилось? - осторожно спросила она. Самое время, судя по её голосу, менять подход. Но, кашлянув, он опустил глаза и принялся разглядывать на скатерти узор из ромбов. Холодная клеёнка, те же ягоды клубники.

- Ничего, мама. Ничего не случилось. Соскучился по дому, вот и всё. Я вдруг очень-очень соскучился по дому. По тебе. И вообще.

Она достала из кармана халата пачку сигарет.

- Дай-ка мне огоньку.

Он протянул зажигалку. Она неуклюже коснулась его руки: усыпанная багровыми пятнами её рука на совершенно белой его руке. Пародия на ласку.

- Красивая зажигалка.

- Французская.

- Что там внутри?

- Какая-то жидкость. Что там обычно внутри зажигалок. Разве что эта прозрачная, в других такого не увидишь.

Он поднёс зажигалку к свету. Зелёная жидкость засверкала, заблестела золотистыми переливами. Собака, тихо поскуливая, вползла под стол. Она, казалось, даже не заметила этого, зачарованная игрой золотистого и зелёного.

- Похоже на море, - улыбнулась она.

Она постучала сигаретой о край чашки, стряхивая пепел, и вернула ему зажигалку.

- Итак, молодой человек, вы приехали навестить меня? Очень хорошо.

Он спрятал зажигалку в ладони. Тёплая от её пятнистой руки.

- Да, мама. Соскучился по дому.

Хриплый смех.

- Соскучился? А тебе известно, что Элзинья не появлялась уже больше месяца? Я могу умереть здесь. Одна. Не дай Бог. А она только из газет и узнает. Если в газетах напечатают. Нужна им старая кляча вроде меня.

Он закурил сигарету и, сделав первую затяжку, закашлялся.

- Я тоже живу один, мама. Если я умру, никто не узнает. И в газетах не напечатают.

Она глубоко затянулась и выпустила несколько колечек дыма. Но следить за ними не стала. Кончиком ногтя она ковыряла трещинку на краю чашки.

- Судьба, - сказала она. - Твоя бабка умерла одна. Твой дед умер один. Твой отец умер один, помнишь? В то воскресенье, когда я ушла на пляж. Он боялся моря. Говорил, оно такое огромное, даже страшно.

Лёгким щелчком она сбросила с пальца маленький осколок расписного фарфора.

- И ни одного внука. Ни одного не дождался. Больше всего на свете он хотел внуков.

- Столько времени прошло, мама. Забудь.

Он выпрямил спину; спина ныла. Нет, решил он, только не в эту бездну. Запах, целую неделю звонки соседей. Он провёл пальцами по стёршимся ромбам на скатерти.

- Не понимаю, как ты живёшь здесь совсем одна, мама. Для одного человека дом слишком велик. Почему ты не переедешь к Элзинье?

Она презрительно фыркнула. Её циничность сгодилась бы для мыльной оперы, но никак не вязалась с выцветшим халатом в багровых цветах, с сединой её волос, с окурком сигареты в её руке в никотиновых пятнах.

- И жить вместе с Педро, с его-то манией величия? Бога ради, я ж тогда рехнусь окончательно. Не дай Бог будут гости, меня ж с глаз долой погонят. Чокнутую старуху, старую ведьму. И сиди старая карга в комнате для прислуги, как чернокожая.

Она стряхнула пепел.

- Да и без того не будь плохо, думаешь, они позволят мне взять с собой Красотку?

Собака под столом, услыхав своё имя, заскулила громче.

- Но ведь не всё так плохо, мама? У Элзиньи за плечами колледж. И Педро в душе хороший человек. Просто…

Она порылась в карманах халата, достала очки - одно стекло треснуло, дужки замотаны липкой лентой.

- Дай-ка поглядеть на тебя как следует, - сказала она.

Она приладила очки. Он опустил глаза. В наступившей тишине он сидел и слушал, как тикают в столовой часы. На белом кафеле позади неё крошечный таракан прокладывал себе путь.

- Ты исхудал, - заметила она.

Она казалась обеспокоенной.

- Сильно исхудал.

- Это из-за волос, - сказал он.

Он провёл рукой по голове, обритой почти наголо.

- Да ещё трёхдневная борода.

- Волосы у тебя поредели, сын.

- Возраст. Почти сорок.

Он погасил сигарету и закашлялся.

- Что это за жуткий кашель?

- Сигареты, мама. Загрязнение воздуха.

Он поднял голову и в первый раз посмотрел ей прямо в глаза. Бледно-зелёные за стёклами очков, неожиданно внимательные. Он вспомнил строчку из стихотворения Аны Сезар: "Не медля, по этой улице с односторонним движением - вниз". Чуть было не произнёс вслух. Но она моргнула. Заглянула под стол, осторожно взяла паршивую старую собаку и положила на колени.

- Но всё в порядке?

- Всё прекрасно, мама.

- Работа?

Он кивнул. Она погладила собаку по облезлым ушам. И посмотрела на него в упор.

- А здоровье? По телевизору сказали, появилась какая-то новая зараза. Вроде чумы.

- Отличное, слава Богу, - заверил он.

Он закурил сигарету, его руки слегка подрагивали.

- Что дона Алзира? По-прежнему, держится?

Не выпуская из жёлтых пальцев погасший окурок, она откинулась на спинку стула. Её глаза сощурились, как будто она смотрела сквозь него, куда-то вдаль. В пространство и время. Собака положила голову на стол и закрыла белёсые глаза. Она вздохнула, пожала плечами.

- Бедная женщина. Ещё большая развалина, чем я.

- Ты не развалина, мама.

- Это ты так думаешь. А я порой замечаю, что разговариваю сама с собой. А на днях, знаешь кого я целый день звала?

Она помолчала выжидая; он ничего не ответил.

- Кандиду, помнишь её? Милая девочка, та самая, хоть и чернокожая. Для меня она всегда была всё равно что белая. И вот я звала, звала её целый день. Кандида, эй, Кандида. Куда ты запропастилась, детка? Потом я поняла.

- Кандида умерла, мама.

Она погладила собаку. На этот раз медленней. И закрыла глаза, будто обе они уснули.

- Верно. Её зарезали. Закололи как свинью, ты помнишь?

Она открыла глаза.

- Поешь что-нибудь, сын?

- Я поел в самолёте.

Она опять фыркнула.

- Господи помилуй! Мороженые продукты, Боже упаси! Что клеёнку жевать. Помнишь тот раз, когда я летала на самолёте?

Он покачал головой; она не заметила. Она смотрела, как сигаретный дым поднимался к потолку и исчезал среди пятен, оставленных сыростью, плесенью, временем и одиночеством.

- Разоделась - ну ни дать ни взять миллионерша. Лечу на самолёте, настоящая мадам. Сумочка, тёмные очки. Расскажи кому - не поверят.

Она макнула кусок хлеба в остывший кофе и сунула собаке в беззубый рот. Та проглотила хлеб не жуя.

- Знаешь, в самолёте мне понравилось больше, чем в городе. Сплошное безумие - всё время этот шум, гам. Ничего человеческого. Как ты его выносишь?

- Привыкаешь, мама. Потом даже нравится.

- Как Бето? - спросила она вдруг. Медленно перевела взгляд и снова пристально посмотрела на него.

Что если мне заглянуть в пропасть, подумал он. Что если сделать это прямо сейчас, вот так вот? Но он принялся изучать кафель на стене позади неё. Таракан исчез.

- Он там, мама, живёт своей жизнью.

Она снова уставилась в потолок.

- Такой заботливый этот Бето. Пригласил меня на ужин, открыл для меня дверцу машины. Прямо как в кино. В ресторане выдвинул стул, чтобы я села. Раньше никто никогда этого не делал.

Она взглянула на него украдкой.

- Как, ещё раз, назывался тот ресторан? Как-то не по-нашему.

- "Кассероль", мама. "Ля Кассероль".

Он едва заметно улыбнулся; он вспомнил: у него глаза маленького мальчика.

- В тот вечер… было чудесно, правда?

- Да, - согласилась она. - Так чудесно, как будто в кино.

Она протянула руку через стол, почти коснулась его руки. Его пальцы потянулись навстречу. Тяжело-то как - сил нет. Она отдёрнула руку, уронив её на облезлую голову собаки.

- Ты понравилась Бето, мама. Ты ему очень понравилась.

Он сжал пальцы, пробежал ими по волосам на руке. Воспоминания. Расстояния.

- Он сказал, ты шикарно выглядишь, мама.

- Шикарно, я? Обыкновенная дряхлая старуха, - польщённая, засмеялась она, пятнистая рука на седых волосах. И вздохнула.

- Такой красивый. Отличный парень, вот кого я называю отличным парнем. Я сказала об этом Элзинье, прямо при Педро, чтоб его хоть чуть-чуть задело. Я сказала напрямик, вот так вот. Если кто плохо воспитан, тех сразу по лицу видно. И нечего строить из себя невесть что - кому как на роду написано. Вот Бето с его драными штанами. Ну кто бы мог подумать, что он такой славный парень, в его-то кроссовках?

Она посмотрела ему в глаза.

- Он твой самый настоящий друг, сын. Даже немного похож на тебя, подумала я. Как братья. Тот же рост, те же привычки; точь в точь как братья.

- Мы с ним давно не виделись, мама.

Она подалась немного вперёд, прижав голову собаки к столу. Красотка открыла белёсые глаза. Она хоть и была слепа, но тоже, казалось, смотрела на него. Так они сидели и смотрели друг на друга. Почти невыносимо долго, в сигаретном дыму, над переполненными пепельницами, пустыми чашками, втроём - он, его мать и Красотка.

- Но почему?

- Мама, - начал он. Его голос дрогнул.

- Мама, это так сложно, - повторил он. И ничего не добавил.

И тут она вскочила. Внезапно, швырнув собаку на пол, будто грязную тряпку. Начала собирать чашки, ложки, пепельницы и швырять их в раковину. Свалив посуду в кучу, плеснув сверху жидкости для мытья и пустив воду, она принялась ходить взад и вперёд по кухне, а он сидел и смотрел на неё: такая сгорбленная, постаревшая, волосы почти совсем седые, голос хриплый, пальцы от курения жёлтые-жёлтые. Она убрала очки в карман и застегнула ворот халата, глядя на него как человек, который хочет сменить тему - и это был ему знак попробовать найти другой подход, верный на этот раз.

Она сказала:

- Твоя комната та же, наверху. Я иду спать, потому что завтра мне первым делом надо на рынок. В шкафу в ванной есть чистые простыни.

И она сделала то, чего не делала никогда раньше. Она взяла его за уши, чтобы поцеловать, но не в лоб, а в обе щеки. Почти неторопливо. Этот запах: сигарет, лука, собаки, мыла и старости. И что-то ещё, что-то влажное, напоминавшее печаль, усталость - оттого что повидала слишком много. Или любовь. Что-то похожее на любовь.

- Завтра мы поговорим как следует, мама. У нас будет много времени. Спокойной ночи.

Уронив руки на стол, он закурил сигарету и слушал, как, тяжело ступая, она поднимается по лестнице. Услыхав, как хлопнула дверь спальни, он встал и вышел из кухни.

Неуверенными шагами он прошёлся по комнате. Огромный тёмный деревянный стол. Восемь мест, все пустые. Он остановился перед портретом своего деда - неправильные черты лица, зелёные водянистые глаза его матери, глаза, которые унаследовал и он. Этот человек, подумал он, умер в глуши, один на один с револьвером и своей судьбой. Он сунул руку во внутренний карман куртки, достал маленькую бутылку с иностранной этикеткой и поднёс ко рту. Отпив, он опустил бутылку, и капельки виски покатились по подбородку за шиворот, на рубашку, на пол. Собака, почти совсем слепая, стала лизать потёртый ковёр, тычась в него языком в поисках влаги.

Он открыл глаза. Понял, что стоит уставясь в большое зеркало в гостиной. В глубине зеркала, висевшего на стене в гостиной старого дома в захолустном городке, он различил тень до боли худого мужчины, голова обрита почти наголо, с испуганными глазами ребёнка. Он поставил бутылку на стол и снял куртку. Он сильно вспотел. Он повесил куртку на спинку стула и начал расстёгивать рубашку, запятнанную виски и потом.

Одну за другой он расстегнул пуговицы. Зажёг лампу, чтобы в комнате стало светлее, и, сняв рубашку, начал гладить багровые отметины (того же цвета, каким был когда-то ковёр на лестнице - какого цвета он теперь?), которые усеивали его поросшую волосами грудь. Кончиками пальцев он дотронулся до шеи справа, наклонил голову, словно искал в темноте иголку.

И рухнул на колени. Господи, подумал он. И другой рукой потянулся к слепой собаке, с шерстью, усеянной розовыми пятнами. Такими же, как на потёртом ковре на лестнице, такими же, как у него на груди, под волосами. Волнистыми, тёмными, мягкими.

- Красотка, - прошептал он. - Красотка, ты такая красотка, Красотка.

От переводчика:
выражаю глубокую признательность Дэвиду Трису, переводчику с португальского языка и Марку Митчеллу, редактору и составителю антологии The Penguin Book of International Gay Writing за возможность прочесть "Красотку" по-русски.