Ярослав Могутин, 2004 год. Фото Дмитрия Кузьмина с сайта ''Лица русской литературы''. Gallery.Vavilon.Ru

Ярослав Могутин не слишком заботится о жанровой чистоте своих текстов. То, что он это умеет, мне известно по его статье о человеке-собаке Кулике, которую года три назад печатали "Лица". Это было высокопрофессиональное, дискурсивно аккуратное журналистское сочинение, выгодно отличавшееся от доэмигрантских публицистических опытов Ярослава, в которых он пытался брать голым нахрапом. В художественном творчестве он этот нахрап справедливо сохраняет до сих пор: стихи ритмически не слишком отличаются от фрагментов прозы, куски документальных наблюдений из жизни (такие записные книжки) стилистически близки рваным строчкам из периодически учиняемых Могутиным потоков сознания. И все же - Тверская книжка, кажется, более документальна, это такая коллекция сценок нью-йорской жизни: звонки в редакции, убийство таракана, конфликт с собакой на улице, клубы... Кажется, эта книжка ближе к реальности, нежели набранный без запятых и больших букв бред superтекстов о любовниках-камикадзе, прыгающих с моста.

Зачем я об этом вообще рассуждаю? Из, представьте себе, элементарного обывательского любопытства. Из superтекстов (и из прозы-поэзии Ярослава, которую мне доводилось читать раньше) встает пресугубейший образ лирического Оно, слипающегося в конкретном типе дискурса с паспортным автором. Это Оно-Могутин (Супермогутин) только и делает, что засовывает свой знаменитый половой орган в оральные и анальные окна граждан США и некоторых других государств, поглощая в перерывах оплеухи, кокаин и марихуану, и задница его всегда полна до краев спермы крепких черных парней, и он ко всякой лексеме добавляет "факинг". Ну по-человечески интересно, так это или не так! Насколько можно вывести из "Америки в моих штанах", это не совсем так. Черных членов в последовательной цепочке непридуманных текстов на порядок меньше, нежели в придуманных, и это утешает: может быть, все-таки не все щели разорвут в клочья нашему русскому поэту эти занюханные и, напротив, лощеные афро- и квазиамериканы. Хочется добавить: может быть, что-нибудь достанется и нам... Последняя игривость, впрочем, несколько подзадержалась: она имела бы смысл в период активизации гомосексуальных потенций (которые, надеюсь, есть в любом живом организме), но у меня этот период далеко позади, я, что называется, скромнее стал в желаньях, не жалею и не плачу, и с грустной позиции толстеющего рецензента, пережившего младые страсти, взираю на литературу, только этими страстями и жирующую.

В супертекстах есть фраза, которую я при сочинении рецензии не нашел, но которая примерно такой смысл имеет: вот, совсем недавно сидел в своем вонючем Кемерове, а теперь меня трахают в Южном Бронксе! Большинство кемеровчан, полагаю, предпочли бы так и продолжать сидеть в Кемерове, но у Могутина "трахают в Южном Бронксе" звучит так, как "вышла замуж за принца". Палитра пороков в башке, негритянский член в жопе, блеск ножа на нью-йоркской улице и обкуренность до скотского состояния: это ведь не ад кромешный, как передернуло большинство из вас, - это рай, великая кемеровская мечта. Мечта, замешанная на книжках Берроуза и, допустим, Миллера, выросшая из пары мест книги "Это я, Эдичка": как он под палящим солнцем по Нью-Йорку часами ходил бесцельно и как его, стало быть, употребил небелый человек. Мечта по природе своей весьма романтическая (и насилия в ней так много от романтизма как раз). Мечта, которую можно было бы назвать чисто литературной - она ведь действительно вызрела, настоялась на книжках и фильмах, на орехах чужих архетипов, - но это тот род литературы, который запросто оборачивается жизнью: Нью-Йорк-то настоящий, и члены в жопе настоящие.

Хотя, может быть, не всегда такие толстые, как мечталось издалека. Мы знаем, что бывает при сбыче мечт. В романтике обнаруживается рутинность, в американской жизни кошмар повседневной буржуазности, с которой нельзя не считаться и которая уж точно жарит во все щели и касается всего на свете. Кроме того, обнаруживается, что ходить весь день по Нью-Йорку невозможно - и потому, что буржуазность пожирает время, как кот вискас, и потому, что дни-то на этой планете больно коротки. Журналистика, опять же, не самый легкий хлеб. А будет еще через пяток-другой лет такой неожиданный кошмар, как приближение старости, и дай Бог Могутину не уподобиться тем из старших коллег, которые все книги, написанные после тридцати пяти, посвящают исключительно теме "у меня еще стоит". И хотя до этой проблемы далеко, в текстах Могутина уже нынче различимы так называемые "нотки усталости". Опять же, чужая среда. А человек же - русский поэт. Вот он и пишет там тексты, издает книги, переправляет их сюда, потому что именно это - главное. Потому что между жизнью и мечтой дистанции уже нет, а здесь еще есть расстояние: хотя бы в километрах.

Мы получаем их тут и читаем буйные проточные строчки. Недоброжелатели - с отвращением, доброжелатели - с интересом: а как же там чувствует себя агент нашей поэзии в пекле одного из самых адских раев? Иногда останавливаясь на особо понравившихся строчках - "волков бояться - в лесу не ебаться" и "июльское блядское сохо застало меня в расплох". Есть еще другие читатели, нервные юноши с нежными попками, обитающие в Кемерове, Благовещенске и Твери и даже стремающиеся мечтать о таком счастье: попасть в Нью-Йорк, писать в модные журналы, сидеть на тусовке за одним столом с Иксом Зетом, пощупать яйца Ярославу Могутину... Кто-то из них непременно окажется за этим столом и у этих яиц. Волков - не бояться!