Карлос и Джоей. Сан-Франциско, 1999. Фото: Ярослав Могутин. Квир, 2004#14

Ярослав Могутин - феномен генитального свойства. Источник его поэтической гениальности расположен ниже пояса, что, впрочем, случалось в русской поэзии не так уж редко. Феномен же в том, что одним и тем же инструментом - своим языком - он способен извлекать из мужских половых органов бесконечное количество спермы и восхитительно рифмовать слова, которые ранее вряд ли кто умудрялся употребить в качестве поэтических инструментов.

У Могутина один и тот же инструмент задействован как в половом акте, так и в "акте художественном" (по определению Ивана Ильина). Последний, кстати, когда-то написал статью под громким названием "Когда же возродится великая русская поэзия", в которой, обгадил, иначе не скажешь, всех значительных поэтов серебряного века, выделив и противопоставив им эмигрантскую фигуру - Георгия Иванова. Знал ли Ильин, что хвалил гомосексуала? Навряд ли, да если и знал - не это было для него главным. В русской культуре редко образованные люди обращали на такие особенности хоть какое-то существенное внимание. Обойдем и мы стороной это свойство поэтической и физической натуры Ярослава Могутина.

Поэзия Могутина - не что иное, как последовательная реализация метафоры: я хочу выебать Россию, я хочу поставить ее на колени... Ракурс - не новый: Пушкин, Чаадаев, Синявский, Окуджава и другие не раз занимались подобным упражнением, но все как-то более эвфемистично.

Могутин - человек другого времени и другого склада. У него встало между ног, куда-то было нужно спустить - и он, не задумываясь, спустил в рот России. Это, словно у Владимира Маяковского... - "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо...". Могутин говорит: "Я хочу, чтобы х... приравняли к перу...". А, собственно, какая разница!

Тем паче, что Россия давно на коленях, давно с протянутой рукой и открытым то ли от голода, то ли от удивления перед блеском запада ртом. И упустить такую возможность - прямо в рот России - просто грех.

И вот опять мне снится что Есенин
И что в лесах средь бела дня
Россия встала на колени
И отсосала у меня
Рот переполнился слюною
Какой-то вязкой и тягучей
Душа как будто поросла
Полынью то ли лебедою
Херней какою-то вонючей.

Обратите, кстати, внимание... О чьем это рте идет речь? Собственно, не только о губах России. Губы России для Могутина - губы Есенина.

Мозги стекают по партеру
Сочится кровь между рядами
Толпа кончает на меня
А я в Есенина кончаю...

Cамо поэтическое слово Могутина, словно "пластилиновая ворона" из одного советского мультфильма - мимикрирует, перетекая из одного состояния в другое. Так вместе с выбросами могутинской спермы его поэтическое сознание врывается то в рот Есенина, то в анус будущего американского президента. В этом смысле Могутин - Вечный Жид, вечный странник и давно уже не человек - ("Неужели я когда-то был человеком?!").

Могутин насквозь переходен и маргинален. Его поэтическим метаморфозам нет предела: как его член способен проникнуть в любую щель, так его творческое сознание способно оживить в слове любой поэтический образ. Достаточно заменить одну букву в слове, и все меняется, все сдвигается, как на другой стороне дьявольского стекла - в Зазеркалье: "НЕСКОЛЬКО С[Л/Н]ОВ ОБ АМЕРИКЕ", "Тварь Тверь (Тарасу)", "Лето/Тело", "CЛ[Е/A]ВА СЛ[А/E]ВА", "ЛЁ[Ж/Ш]А ЛЁ[Ш/Ж]А", "Звоню Звоню", "ПЕРЕ(П)ЛЁТ". Собственно, пятая часть сборника с подзаголовком "Сила слова" и демонстрирует эту неопределенную бесконечность могутинского дискурса.

слева слава
слова сила
словно
словно я не я
и сам не свой
словно ты не мой
а я не твой...
... словно слава
надо же вот это
ты ли это

что ли?

я ли это
снова
ты не сам
и я не сам
(CЛ[Е/A]ВА СЛ[А/E]ВА)

Заблудиться в бесконечно возможных вариантах реализации поэтической метафоры так же просто, как в лабиринте случайных сексуальных связей. Этот словесный ряд - "слева - слава - Слава - слова - словно - снова", "пол - поло - Марко Поло - пол (в смысле половина)" и т. д. - не содержит в себе конкретного смысла, который изменяется так же быстро, как стадии возникновения эрекции у мужчины. Ни читатель, ни автор не способен догадаться, чем это кончится, как это быстро кончится, куда это кончится и кончится ли вообще. Мгновение, одно неуверенное движение партнера в половом акте и удовольствие гибнет - так же умирает, едва наполнившись определенным смыслом, всякая метафора. Это размывание границ между поэтическим и физиологическим происходит быстро: слово - сперма, поэзия - секс... Секс постепенно превращается в род поэтической медитации или, точнее, мастурбации. При этом "невероятная плотность тела" прямо соответствует и невероятной плотности метафоры.

...не прикоснуться - не касаться!
а кончать на голос на зренье
извергать на слух на пенье
изливать по памяти на предплечье
плотности такой невероятной
(самому не верится порою)
что вряд ли стоит удивляться
тем более нежелательно
трогать-прикасаться
(ЛЁ[Ж/Ш]А ЛЁ[Ш/Ж]А)

Даже при исключительно поверхностном взгляде на композицию первой книги Ярослава Могутина становится очевидной страсть автора к повторному обращению к уже использованным образам и мотивам - "Волосы", "Опять Волосы", "Малая Поэма Экстаза (...С ним в ванной появились...)", "Вторая Малая Поэма Экстаза (...Такое впечатление что враги...)", "Третья Малая Поэма Экстаза (Войдёшь без звука - вылетишь...)", "Сидя Сидя", "Сидя Сидя-2" и т. д. Это потому, что Могутин свыше меры непредсказуем, сверх меры искренен, через меру безудержен, не в меру страстен, непомерно эмоционален, излишне груб, чрезмерно нежен, чересчур упрям.

зренье зренье портится от чтенья
ненаписанных свидетельств повторенья
ежедневных образов-видений
нарциссической зеркальности портретов

всё что было куплено сегодня
завтра будет выброшено мною
я давно уже не сомневаюсь
в том что неудобно спать в пижаме
(Сидя Сидя-2)

Некоторые не любят Могутина именно потому, что его "слишком"... Но хорошего не бывает много. Если Ярослав Могутин не устает писать стихи, если у этого поэтического самца до сих пор не пропало желание, если он не остановился, ни на мгновение не задумался в своей страсти перед павшей на колени Россией, то за это он не только ни заслуживает порицания, но вправе претендовать на ее, падшей России, благодарность. Конечно, в этом оральном сексе с родиной невозможно не обращать внимания на нечто инцестуальное...

В стихах Могутина рассыпаны бесконечные свидетельства того, как тесно связаны слово и тело. В этом есть что-то от глубоко древнего сознания, от Ветхозаветного: как "Божий дух витал над водами", так его неспокойное слово носится над полным энергии телом.

...когда понимаешь что косность речи
даёт ощущенье физической течи
мыслей законченных из организма
тогда проклинаешь язык отчизны
(Урбанистический вид вернее)

Впрочем, как покажется некоторым, первый сборник Могутина сделан им, словно собрание сочинений обиженного и непризнанного классика. Программное сообщение от автора, многочисленные комментарии - от понравившегося симпатичного студента до пожилого эмигранта, исследователя русской литературы и какого-нибудь совершенно равнодушного к Могутину художника - классика и современника. Могутину не хватает ауры - литературной ауры. Самолюбие, членолюбие заставляет заботиться о литературном реноме с таким же рвением, с которым амбициозный самец станет поддерживать распространение небылиц о своей сексуальной силе. Собственно, если прислушаться к высказываниям авторов послесловия от мальчишки Тима Шолла до легендарного Аллена Гинзберга, то не составит труда заметить, что большинство из них размышляет о Могутине, словно два старых гомосексуалиста наблюдают за симпатичным сочным гарсоном в каком-нибудь парижском ресторанчике. Это уже заключено и в самом имене сборника - "Упражнения для языка". Повторимся - что у Могутина на языке, то и на листе бумаги.

...Никакой не осталось поэзии
только проза
жизни...
(Солнце русской поэзии закатилось...)

И, действительно, ничего более не остается, как прозе жизни превратиться в поэзию. И это тоже не плохо, если ни сказать больше - гениально. Впрочем, таковы времена, что от перемены букв, как это происходит и у Ярослава Могутина, смысл текста может совершенно измениться - генитально. Но от этого гениальным - он (текст) - быть не перестает. Может быть, в конце концов, это единственное, что таковым его делает.