Лидия Зиновьева-Аннибал со своим мужем Вячеславом Ивановым, 1900-е годы

"Трагическое входит в плоть и кровь человека переломной эпохи. Его господствующим мироощущением становятся катастрофизм, апокалипсичность, обострение чувства собственного одиночества..."

А чуть выше: "состояния, ранее остававшиеся за пределами внимания общества: сновидческие, медитативные, наркотические, гипнотические, - в такие эпохи привлекают особое внимание как свидетельства скрытой жизни человека..."

Что это, про что это? Уж не про наше ли время?

Ничуть не бывало. Я просто цитирую начальные страницы книги кандидата филологических наук Екатерины Баркер "Творчество Лидии Зиновьевой-Аннибал". Первое из приведенных высказываний - "цитата цитаты": автор книги ссылается на работу В. Мескина "Кризис сознания и трагическое в русской прозе конца XIX - начала ХХ века" (СПб., 1997). Ссылок в книге вообще много, список литературы включает 132 названия, и в подавляющем большинстве своем это исследования и публикации последнего десятилетия - свидетельство небывалого интереса к отечественной культуре той поры. "В отблесках Серебряного века догорает наш двадцатый век", - писал несколько лет назад один поэт. Почему так случилось? Наверное, не только потому, что в пределах Серебряного века работал ряд крупных художников слова, которые были в течение десятилетий насильственно изъяты даже из университетских учебников.

Но и потому, что эпохи внутренне родственны: обе переломны. Что-то кончается: милое ли, немилое ли - но уходит. Что впереди - неизвестно: кого-то новое манит, кого-то страшит, но палуба корабля одинаково качается под ногами у всех. "Философия заката" оказывается востребованной. "Аполлоническое" начало: символизирующее "полное чувство меры, самоограничение, свободу от диких порывов, мудрый покой бога-творца образов" все более уступает место "дионисийскому" - темному, мистическому, интуитивному, которое одно может якобы открыть путь к познанию истинной природы вещей.

Книгу Екатерины Баркер не назовешь популярным изданием. Она пестрит научной терминологией: "инвариант", "парадигма", "универсум", "архетип", "семиотическая идея личности как знака". "Интегрированная в интеллектуальный контекст русского модерна, антиномия аполлонийского и дионисийского начал приобретает универсальный характер, экстраполируясь в разные сферы культуры и жизни", - вот образец авторского стиля. Но пусть он не отпугивает читателя: читается книга с интересом. Как бы поверх всех барьеров. Именно благодаря своей глубинной актуальности.

Ну, и конечно, нельзя исключать при этом притягательную загадочность личности главной героини: жена и муза поэта Вячеслава Иванова, хозяйка знаменитой "Башни" на углу Таврической и Тверской, царившая там под именем Диотимы. Носительница эффектного "полупсевдонима" - вторую фамилию писательница добавила себе не случайно, она действительно была в родстве с пушкинскими Ганнибалами. Не главный, но приметный персонаж многих мемуаров, содержащих свидетельства о некоторой скандальности ее литературной репутации. Всего этого более чем достаточно для того, чтобы вызывать сегодня повышенный интерес.

Смолоду она была не чужда революционных идей: выйдя в первый раз замуж, наняла, по свидетельству дочери, "нарочито бедную, неотапливаемую квартиру (принципиальный вызов буржуазии!), присоединилась к партии эсеров (она жалела и любила крестьян) и стала устраивать в своем доме тайные политические сходки". С годами, после встречи с Вячеславом Ивановым, неприятие окружающего мира и приверженность идеалу свободы приобрели иное направление.

"Стыдись быть гражданином", - эти фантастические для современного слуха слова писал поэт жене в 1906 году, после роспуска Первой Думы. И пояснял: "Это было бы малодушие и измена Красоте, которая спасет мир".

На ''Башне'' Иванова. На переднем плане - Зиновьева-Аннибал, Иванов, Кузмин

"Никогда больше Л.Д. Зиновьева-Аннибал не будет связывать свободу и общественное строительство с политическим радикализмом", - пишет автор книги. Вера, героиня повести "Тридцать три урода" (1907) мечтает, как и Вера Павловна из "Что делать", о царстве любви и красоты, "но видит путь к нему не через социальное переустройство мира, а через приобщение к прекрасному посредством мистического общения душ". Кстати говоря, "Тридцать три урода" - это то самое произведение, которое в наибольшей степени вызвало в свое время упреки в безнравственности и даже порнографии. Ибо сюжетной основой ее является влюбленность героини в свою подругу. А "тридцать три урода" - это тридцать три изображения предмета этой любви: сделанные тридцатью тремя художниками. Каждый из них дал свое видение, свою версию, но ни один не смог даже приблизиться к постижению того идеала, который несла в себе модель.

Тема революции и революционеров не уходит из творчества Зиновьевой-Аннибал. Но теперь это, как правило, люди мучительно раздвоенные, мечущиеся, подчас на грани безумия. "Я был революционером. Бросал бомбы. Убивал виновных и невинных. Над первыми я был судьею. А вторые так себе попались..." - бредит один из них в рассказе "Помогите вы!" (1906). И тут же, на следующей ступени бреда, видит себя карателем, посланным усмирять бунт - "потому что они там обезумели; они жгли и убивали". Как примирить эти две мнимых "правды"? И какая опять актуальность - страшная актуальность! - для нашего сегодняшнего, охваченного терроризмом мира!

За свою короткую жизнь (1866–1907) Лидия Зиновьева-Аннибал написала немного. Она, безусловно, не была писательницей первого ряда. Ее экзальтированная, выспренняя проза сегодня звучит достаточно архаично. Интереснее читать не ее, а о ней. Чтение это поучительное. Неожиданно актуальное. И... оптимистичное. В том смысле, что сотню лет назад люди тоже опасались исторического тупика, погружались в "философию заката", теряли веру в могущество разума, искали спасения в иррационализме и мистике. Это было и прошло. Потом были войны, революции, великие жертвы и великие надежды. Но история не прекратилась. Даст бог, и мы не пропадем.