"Петербург окрашен для меня с некоторых пор в голубоватый цвет, мерцающий и мигающий, цвет ужасный, фосфорический. И на домах, и на лицах, и в душах дрожит голубоватый огонек, ехидный и подхихикивающий. Мигнет огонек - и не Петр Петрович перед тобой, а липкий гад; взметнется огонек - и ты сам хуже гада..."

Голубой отсвет Петербурга. Фото Az.Gay.Ru

Вот так, изменив лишь одно прилагательное в зачине "Козлиной песни", могу я описать впечатление от новой книги - путеводителя по гомосексуальному Петербургу. На обложке стоит имя героя романа Вагинова - эстета, эротомана, коллекционера кича и непристойных картинок Кости Ротикова. Вернее, не самого Константина Петровича Ротикова, а как бы его сына, Константина Константиновича. Позволю сделать несколько уточняющих замечаний о псевдониме, поскольку выбор имени несомненно значим для автора, под ним укрывшегося; да и сам автор - тонкая штучка, а его сочинение трудно воспринимать иначе как эстетическую игру, литературную провокацию.

Персонажи "Козлиной песни" К. Вагинова почти все "Петровичи" - и Костя Ротиков, и Муся Далматова, и поэт Сентябрь, и поэт Заэфратский, - то ли дети случайного Петра Петровича, выхваченного коварным огоньком в третьей фразе романа, то ли последние птенцы, выпавшие из гнезда Петрова в Ленинград 20-х годов. И Миша Котиков тоже поначалу был Петровичем, пока не посвятил всего себя изучению жизни покойного Александра Петровича Заэфратского: тогда его стали именовать Александровичем.

Полное имя сочинителя "Другого Петербурга" - Константин Константинович, т.е. такое же, как у Вагинова. А корректные научные сокращения в тексте, внутри скобок с авторскими примечаниями, - К. Р. - заставляют вспомнить и о другом августейшем тезке, тоже персонаже книги К.К. Ротикова. Правила игры читателю заданы. Карта сдана - голубая карта Петербурга.

"Никольский собор... к нашей теме, казалось бы, совсем не относится. Разве что бирюзовый цвет елизаветинского барокко". Или: "Ввиду отсутствия каких-либо признаков "голубизны" у Александра Бенуа, упоминать о других его адресах не имеет смысла. Впрочем, в Петербурге существовал термин "bleu Benois" ("голубой Бенуа"), в начале нынешнего века применявшийся к оклейке стен темно-синими обоями..." Книга изящно пародирует жанр путеводителя вообще и "Старый Петербург" Пыляева в частности. Непринужденная беседа, касающаяся многих милых вещей и необязательных, но забавных подробностей быта и вкусов прошедших эпох, слухов и сплетен о людях давно почивших, неизбежно сводится к одной животрепещущей теме. Как это записывал Пушкин в дневнике своем о Вигеле: "Я люблю его разговор - он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве". Начинается, впрочем, тем же самым: "Попробуйте нарисовать продолговатый изгиб Финского залива, на самом кончике которого, там, где в него впадает Нева, разместился Санкт-Петербург. Что-то напоминает эта фигура, не правда ли? Вызывает смутные ассоциации с тем, что встречалось любознательному читателю на заборах, на стенках общественных туалетов. Есть в этом некий рок, предопределенность". К сожалению, о Петербурге XVII века (в интересующем автора аспекте) известно не много. Кроме одного: в момент рождения новой столицы "женщин в этом городе не требовалось". Догадки и предположения терзают ум пытливого исследователя: подозрительны и страсть Петра I к "братским" поцелуям, и дружба его с Александром Меншиковым, и статья в Воинском уставе, предписывающая слишком мягкое наказание за содомский грех.

По крупицам приходится восстанавливать картину и ХVIII столетия. Литератор И.И. Дмитриев особенного внимания удостаивается только за "один прелестный романс":

Стонет сизый голубочек,

Стонет он и день и ночь.

Миленький его дружочек

Отлетел надолго прочь...

"Согласитесь, весьма свежо!" - восклицает с искренним чувством автор. Свежи не столько стихи, сколько новый взгляд на них; К.К. Ротиков без промедления отыскивает кандидатов в окружении Дмитриева на роль "дружочка".

Но не время, а пространство определяет темы повествования, и как только мы перешли из самой старой части Петербурга на другую сторону Невы, на Английскую набережную и оттуда свернули на Галерную улицу, как рассказ гида сразу перескакивает через сто и даже через 200 лет и город становится многолюдным. Здесь впервые появляется "сухощавый невысокий господин в сюртуке с пестренькой жилеткой... "Михаил Алексеевич!", "Мишенька!", "Миша!" - слышалось отовсюду". Это явление главного героя книги - Михаила Кузмина в театре "Дом Интермедий"; в том самом доме на Галерной, 33, где спустя восемьдесят лет - о радость! - открылась первая в городе гей-дискотека.

И вот отсюда и начинается настоящее плавание-путешествие. На голубой корабль подсаживаются выдающиеся деятели русской истории - министры и генералы, музыканты и танцоры, художники и писатели. Некоторые, правда, сходят на первой же пристани, другие вливаются в команду. Под музыку Чайковского (романс на слова Апухтина), в декорациях Сомова, в постановке Дягилева, с Михаилом Кузминым в роли героя-любовника, - разыгрывается диковинный спектакль под названием "Другой Петербург". В действие вовлекаются даже те, кто предпочел бы остаться зрителем. Например, Пушкин, не подозревавший, на свою беду, о том, что союз с Дантесом был бы счастливее, чем с Натальей Николаевной. Не сочтите, что я передергиваю - до такого предположения никто, кроме К.К. Ротикова, не додумался бы: "у "близнецов" (Пушкин) особые тайные отношения с "водолеями" (Дантес) - возможность исключительной гармонии, а когда о ней и не подозревают - должно быть, катастрофа..." Но если Пушкин, даже для эксперта Ротикова, безнадежный "натурал", то Лермонтов, и в особенности Гоголь не могут не смутиться под пытливым взглядом наблюдателя. Они не то что "голубые", но... введем пограничный термин - "фиолетовые". Рассмотренное под специфическим углом зрения их творчество, странности жизненного поведения, подкрепленные туманными, но действительно двусмысленными намеками в письмах (Гоголь) и откровенно непристойными юнкерскими стихами (Лермонтов), заставляют прислушаться нас, профанов, к мнению специалиста высшего класса. У меня есть основания верить интуиции К.К. Ротикова. В тех случаях, когда он располагает лишь косвенными уликами (а мне, по случайному стечению обстоятельств, иногда известны прямые свидетельства архивных документов - например, дневники К. Р.), писатель делает - увы! - правильные выводы. И не болезненное любопытство, не подсчет голосов своих сторонников направляют его поиски (хотя и это тоже), а твердая уверенность в том, что именно своеобразная сексуальная ориентация определила талант того или иного художника.

Ну надо же: столько лет занимаюсь литературой начала века, а слово "гомосексуализм" ввожу в активный словарный запас впервые. (Или все-таки пришлось однажды, в статье о Нагродской?.. Во всяком случае, впервые фиксирую свои мысли в этом направлении.) И это при том, что в пору интенсивного писания статей для словарей и антологий в какой-то момент с изумлением обнаружила, что из десятка моих персонажей (почти все с окончаниями фамилий на -ов, -ев, -ин) роман с женщиной был только... у Зиновьевой-Аннибал.

Удержусь от мелких придирок, исправления неточностей - они несущественны на фоне ошеломляющей новизны информации и огромного количества сведений по истории, архитектуре, генеалогии, культуре Петербурга. Единственное, что может помешать наслаждению текстом "путеводителя", - это прорывы в прямую речь, страстные монологи на сомнительные темы. Причем все эти отступления буквально инкрустируют страницы книги, не оставляя никакой возможности опустить их при чтении. Видит Бог, не все стремятся к пополнению знаний в данной области, но некоторые сведения вводятся в читателя, что называется, "внутриклизменно". Трудно стороннему человеку разделить восторги автора по поводу пластичности и восприимчивости русского языка, который "принял, как родное, понятие "гомосексуалист" и произвел от него целый ряд упоительных производных". Все остальные названия и самоназвания анализируются столь же дотошно. (Кстати, и здесь не без погрешностей: могу объяснить ошибку автору приватно или посоветовать обратиться к французскому толковому словарю - лучше Робера.) Но это мелочи - поговорим о вещах существенных.

Три кита, на которых держится повествование: православие, самодержавие и... мужеложство как мировоззрение. Неудивительно, что разговор о судьбах русской (петербургской) культуры ведется на повышенных тонах, так страстно и в такой парадоксальной форме. Особенно хороши комментарии к Библии. Их я все-таки не решусь воспроизводить в цитатах, дабы не провоцировать церковные власти в очередной раз запретить мирянам чтение Священного писания.

Хотя процитировать текст надо бы непременно: убедительна в книге не концепция, и даже не выигрышный и выгодно сгруппированный материал, а удивительно пластичный синтаксис, богатый интонационный диапазон. Повторю не без с/м удовольствия (очень понравилась также аббревиатура, изобретенная К.К. Ротиковым, означающая садо-мазохизм) одно из ключевых суждений в рассказе о Лермонтове. Итак: "Рассеяно во всем этом нечто - дамам, в особенности литературоведкам, недоступное".