Будущим переводчикам рецензируемого исследования придется нелегко. Категориальный и аналитический аппарат, используемый канадско-британским историком Дэном Хили в его фундаментальной истории гомосексуальности в России новейшего времени, не имеет пока точных русских эквивалентов. Переводческие проблемы начнутся с заглавия - "Гомосексуальное желание в революционной России: регулирование сексуального и гендерного - разногласия? несогласия? расхождения во взглядах?". Все три варианта перевода английского слова dissent оказываются здесь неудовлетворительными. Впрочем, и по-английски заглавие книги не вполне удачно. Во-первых, собственно о "желании" в книге речь почти не идет. Во-вторых, хронологически эта история медицинского, законодательного и репрессивного регулирования гомосексуализма в России охватывает период с конца XIX века до конца XX-го. Россия, конечно, родина перманентной революции, но нет оснований считать конец XIX века или хрущевско-брежневские времена особо революционными. Скорее всего, подобное название было продиктовано книготорговыми соображениями.

У российского читателя уже есть возможность выстроить определенный интеллектуальный и историографический контекст работы Хили. Труды Мишеля Фуко, стимулировавшие интерес к истории сексуальности, переведены на русский. Блестящая монография Лоры Энгельштейн "Ключи счастья", посвященная сексуальности в России конца XIX-начала XX веков, хорошо известна историкам в оригинале, и в переводе¹. Аспекты истории (гомо)сексуальности затрагивались в сборнике статей "Эрос и порнография в русской культуре", в книгах Александра Эткинда, во многочисленных архивных публикациях последних лет (см. особенно публикации Дневника М. Кузмина)². Что касается более общей литературы о гомосексуальности - то недавно увидел свет целый ряд объемных популярных работ, среди них книга сексолога Игоря Кона "Лунный свет на заре: лики и маски однополой любви", историка и археолога Льва Клейна "Другая любовь: природа человека и гомосексуальность" и краеведа К.К. Ротикова (псевд.) "Другой Петербург"³ . Положительное просветительское значение этих книг трудно оспорить, однако книга Кона имеет реферативный характер, Клейна - эклектический, а Ротикова - литературный. Обширных научных трудов по истории гомосексуальности в России до сих пор не было ни на одном языке.

Пионером в изучении роли гомосексуальности в русской культуре выступил берклийский славист Семен Аркадьевич Карлинский, чей очерк "Русская гомосексуальная литература и история" (1976) в разных модификациях многократно перепечатывался по-английски и по-русски (в основном, в малодоступных изданиях)⁴. В интервью Ярославу Могутину Карлинский вспоминал, что начиная в семидесятые годы заниматься темой гомосексуальности в литературе, он опасался неприятностей по своей университетской службе⁵. Их, однако, не случилось: с конца 1960-х годов, по мере того, как на смену криминологическим и медицинским моделям гомосексуальности пришла установка на ее социальную аккомодацию, американские и западноевропейские геи и лесбиянки постепенно занимали положение законного и все более респектабельного меньшинства, защищенного во многих странах не только общественным мнением, но и законодательством. Сегодня "открытые" геи избраны мэрами Парижа и Берлина, состоят в законодательных органах практических всех индустриально-развитых стран, и однополые семьи шаг за шагом приближаются по своему юридическому статусу к разнополым. Легитимизация гомосексуалов оказалась на переднем крае того, что когда-то называлось общественным прогрессом (цивилизационным процессом, смягчением нравов и т.п.), и этот фактор влияет на интерес историков к гомосексуальности. В западной историографии изучение корней идентичности геев и лесбиянок зачастую призвано иллюстрировать легитимность их социального бытия и культурной роли.

В Америке и Европе эмансипация гомосексуалов стала результатом долгого и все еще незавершенного процесса, в котором участвовали политические и общественные активисты, работники социальных наук, медики, культуртрегеры и "голубые" массы (в случаях массовых протестов и актов гражданского неповиновения). "Открытый" в XIX веке наукой в качестве специального типа личности, гомосексуал был постепенно передан из ведения криминальной юстиции в компетенцию врачей, а затем провозглашен здоровым и отпущен на попечение коммерческой гей-культуры. Истории гомосексуальности новейшего времени имеют тенденцию совмещать в себе элементы истории законодательства (юридических реформ и уголовного судопроизводства), медицины (патологизации и депатологизации гомосексуала), и культуры (с особым вниманием к массовой культуре и собственным субкультурам геев и лесбиянок). Книга Хили тоже строится из этих элементов.

Рассмотрение российского и советского законодательства и медицинской литературы, посвященных гомосексуальности, - самая объемная и самая глубокая составляющая книги Хили. Основываясь на подробном анализе большого массива архивных материалов, Хили предлагает ответы на ряд важных вопросов. Так, он показывает, как относительно мягкое антигомосексуальное уголовное законодательство царской России (направленное только против "мужеложства") нейтрализовалось еще и тем, что мало применялось. Он детально рассматривает законотворческий процесс, в ходе которого из уголовного кодекса РСФСР 1922 года было сознательно исключено преследование мужского гомосексуализма, а также реконструирует историю восстановления уголовного преследования гомосексуальности Сталиным в 1934 году.

В 1922 году советская Россия стала первой в XX веке страной, в которой сексуальный акт между мужчинами был сознательно исключен из уголовного кодекса. Более того, в 1920-е годы советские официальные лица пропагандировали эту декриминализацию среди западных либертарианцев левого толка. Однако если гомосексуалы РСФСР были передоверены в 1920-е годы докторам (которые принялись их энтузиастически и зачастую сочувственно изучать), то в республиках советского Кавказа "мужеложство" осталось наказуемым преступлением, а в среднеазиатских республиках был поставлен вне закона традиционный институт "бачей" (мальчиков-проституток). То, что советским юристам и врачам виделось в "цивилизованной" России недугом, на окраинах империи оказывалось общественным пережитком и следствием "отсталости".

Замечательно интересны выводы Хили, касающиеся гендерной природы медицинских подходов к гомосексуальности в ранней советской науке. Утверждение понятий "активного" и "пассивного" гомосексуала расставило точки над i: мужеложец, выполняющий "мужскую" роль был вроде бы и здоров, просто, так сказать, ошибся адресом, зато в "женской" роли - явно больной человек. В 1920-е годы "маскулинизированная" женщина, находящаяся в связи с другой женщиной, могла рассчитывать на сочувственное отношение медиков (особенно если она преуспела в деятельности "мужского" типа - в армии или ГПУ). Рассматривались даже варианты однополого брака для таких общественно-полезных женщин. Тем временем, в эффеминизированном мужчине виделся социальный или биологический дефект, нуждавшийся в коррекции.

Хили дает этнографический обзор довольно обширной гомосексуальной субкультуры дореволюционных Петербурга и Москвы, и показывает, как постепенное сужение частного пространства и ликвидация частного предпринимательства в 1920-е-1930-е годы переместили эту субкультуру в подполье. Одним из главных источников Хили являются уголовные и медицинские дела советских гомосексуалов и лесбиянок, а также научные публикации, составленные на основе этих дел правоведами и судебными медиками разных профилей. Проведенный Хили предварительный статистический анализ уголовного преследования гомосексуальности в Советском Союзе раскрывает динамику репрессивных мер - они достигли своего пика в семидесятые годы, когда ежегодно в среднем порядка 850 человек осуждались в РСФСР за мужеложство (ср. 6 приговоров такого рода в 1944 году, 130 - в 1950-м, 464 - в 1961-м), и держались на этом уровне до начала перестройки. В 1993 году соответствующая статья уголовного кодекса была отменена.

Будучи социальным историком, Хили извлекает из своих источников массу интересной информации, характеризующей динамику функционирования советского строя на одном конкретном участке репрессий. Эту работу необходимо было проделать, и Хили справился с ней блистательно. Меж тем, культурная составляющая истории гомосексуальности в России осталась затронутой в его книге лишь слегка. Приведем несколько примеров. Анализу занимающего центральное место в русском гомосексуальном каноне романа Кузмина "Крылья" Хили отводит чуть больше, чем полстраницы (p. 101) - втрое меньше, чем статьям уголовного кодекса Узбекской ССР 1926 года, посвященным гомосексуальной эксплуатации (p. 159-161). Литературные тексты Евгения Харитонова могли бы иметь ценность для изучения голубой субкультуры семидесятых, а воспоминания Льва Самойлова (псевд.) - для изучения механизмов антигомосексуальных репрессий на исходе советской власти. Оба эти источника лежат на поверхности, но Хили ими не пользуется⁶. Возможно, полезно было бы рассмотреть элементы выраженно-гомоэротической эстетики в официальном советском искусстве - от Эйзенштейна до соцреалистических живописцев. Все это придало бы большую объемность рисуемой Хили исторической картине, жестко вписанной им в пространство между баней (плешкой), клиникой и ГУЛАГом.

Работа с художественными (литературными, мемуарными, публицистическими) источниками - требует иных методов, нежели работа с медицинскими и юридическими документами. Можно понять, почему Хили избегает детального рассмотрения литературных источников в истории русской литературы: изучение сексуального жизнетворчества ряда поэтов символистского и постсимволистского поколения стало по существу эстетским субститутом истории гомосексуальности. Но все же путь к историческому пониманию "субъективности" русских гомосексуалов не может игнорировать литературно-мемуарные источники в пользу данных уголовных дел и судебной медицины. И дело здесь не только в том, что литература и печатное слово оказывают влияние на формирование "субъективности" читателей. Литература документирует и обобщает человеческий опыт, причем не только собственный опыт автора того или иного текста, но опыт поколения, круга, социального слоя. Уместно также вспомнить, что в отличие от США и Западной Европы, в России гомосексуальное движение не принимало форм сколько-нибудь заметного политического или общественного протеста, однако социально значимый сексуальный dissent нашел рельефное выражение в литературно-художественных текстах. (Не случайно Кузмин и Николай Клюев так скучали в обществе немецкого социалиста-сексолога и гей-эмансипатора Магнуса Гиршфельда, когда последний в 1926 году совершал инспекционную поездку в Советскую Россию (p. 138). Гиршфельд в европейском пантеоне героев гомосексуальной эмансипации - фигура, равная Кузмину в России, но какое море значимых различий!)

С точки зрения истории законодательства и медицины, 1920-е годы могут представиться наиболее легкими для российских гомосексуалов. С точки зрения истории человеческого опыта, трудно усомниться в том, что и до 1934 года советский режим имел катастрофические последствия для русской гомосексуальной культуры, и отмена уголовного преследования гомосексуализма в 1922 году вовсе не привела к пышному расцвету этой культуры (см., например, Дневник Кузмина, до и после революции). Историки литературы, изучающие послереволюционную литературную среду Петербурга, обнародовали большое количество материалов, которые полезно было бы учесть полнее. Так, в предисловии к своей книге Хили повторяет миф о том, что НКВД, затребовав из Гослитмузея Дневник Кузмина, использовал его при арестах тридцатых годов. Это предание было документально опровергнуто Глебом Моревым, который, изучив следственные дела лиц, упоминаемых в Дневнике, пришел к выводу, что ни гомосексуальность, ни знакомство с Кузминым не сыграли ровным счетом никакой роли в их трагической судьбе ⁷. Равным образом, нет оснований предполагать какую-либо связь между арестом и расстрелом Юрия Юркуна - друга и спутника Кузмина - и его би- или гомосексуальностью. Расправа над Юркуном была частью обширного дела ленинградских писателей. Во всех этих случаях ни имя Кузмина, ни его Дневник в следственных материалах не фигурировали.

Читатель (благодарный Хили за свежую социально-историческую перспективу) не найдет в этой книге многих исторических тем, которых в ней можно было ожидать. Одна такая тема - роль гомосексуальных связей в скреплении аристократических групп, близких к правительственным кругам двух последних царствований, и в частности - личность князя В. П. Мещерского, издателя "Гражданина", внука Карамзина, друга и советника двух последних императоров - и "гражданина Содома" (по выражению Владимира Соловьева), известного гомосексуальными скандалами всей столице. Когда освящение этих скандалов проникало в периодические издания - Николай II лично эти издания закрывал⁸. Терпимость имперской элиты к гомосексуальности отразилась и в массированной кампании, в ходе которой революционная публицистика характеризовала эту терпимость в терминах Нордау - как свидетельство биологического вырождения правящей аристократии. Среди либертарианских настроений 1920-х годов тема гомосексуальности как симптома дегенерации угасла - но только с тем, чтобы возродиться с новой силой в 1930-е, когда Горький, видимо, по заказу Ягоды, заклеймил гомосексуализм и фашизм как две стороны одного явления - вырождения (в статье 1934 года "Пролетарский гуманизм"). Вскоре после этого, в 1938 году уже Берия издает инструкцию "Об основных критериях при отборе кадров" НКВД, в которой "педерастия" ("в основном в пассивной форме") числится признаком дегенерации и профнепригодности наряду с еврейским происхождением и наличием на теле крупных родимых пятен⁹. Мотив гомосексуальности как знака вырождения, если проследить его с конца XIX века и сквозь советские времена, мог бы связать пласты социальной, политической и культурной истории.

Исследование Хили - тщательное, высокопрофессиональное и порой увлекательное - подтверждает старое наблюдение, что методология формирует объект изучения. Подойдя к гомосексуальности (т.е. сексуальной установке) с точки зрения истории юриспруденции и медицины, Хили нарисовал картину гомосексуальности (т.е. типа сексуальных практик) и ее репрессий. Как история однополого "желания" - эта картина очень неполна, как история репрессий - детальна и поучительна. Причем, поучительна не только в моральном смысле, но и в методологическом: для читателя, воспитанного на мощной руссистской традиции семиотического описания текстов культурных элит, исторический экскурс в мир бани, панели, клиники и тюрьмы окажется неожиданным и разрушит наивный стереотип, ограничивающий гомосексуальность жизненным миром артистической богемы.