В начало
> Публикации
> Стихи
Василий Чепелев
Sunday
Там, откуда я родом, купальщики мокрые, те,
что не ходят, когда темно,
Обсыхают при свете восточной луны, покрываясь
узором, лестницей
Из кристалликов соли. Их шёпот глушит прибой.
Их взоры роднит с водами моря глазное дно.
Я знаю только одно. А в ветках упавшей ивы плещутся
Новоприобретённые. Псы и мальчишки
заражают друг друга самими собой.
Просыпаться с утра здесь не принято одному.
Жара, и разбудит взамен
Запаха кофе - запах воды, тела и глаженой простыни.
Твои спящие плечи. Слёзы скрыты до самых гланд.
Телевизор, включившись, смеется при виде твоих колен.
Спина солона от моря. И мне не хочется в эти дни
Повторяться словом "верни" every day and every night.
И тем самым произведением, чьё месторасположение
На моём рабочем столе завершилось из лени или по
Недоразумению и которое вместо этого
заблудилось в сти-
Хотворении, тени происхождением на лице
и неразученным рвением,
Естественным, как гиена; словом, неожиданным,
как сельпо,
Я хочу передать привет. Одними губами. Твоим
позвонкам, лопаткам
Обычно такое льстит.
* * *
А. Х.Я хочу быть сыном сталевара с НТМК,
вечерами с девочкой разглядывать облака
разноцветные, как остатки от синяка
на тонкой коже. Сказать "пока",
задохнуться дымом помятого табака
сигареты "БАМ", пустить в песне пронзительно петуха,
и на этой высокой ноте заткнуться, услышав "ха"
в её трещинке на губе.
Я хочу быть сыном сталевара с НТМК,
Закрываться с размаху шторой в душе "Звёздного городка",
через пять лет навостриться в ёбург изучать,
кто такой Лакан,
за два года до этого на пароходе, в круизе,
от всяческих волг и кам
твёрдо решив потерять себя побыстрей,
ведь фигура моя плоха,
а вернувшись в Тагил обратно - вожделеть и всегда, и слегка,
чтоб меня душно назвали хамом
обветренные глаза.
После Снайдера и Светы
То, что растёт, как волосы, на чужих головах,
по большей части довольно сомнительным
украшением
("он такой красивый, такой подстриженный"),
вполне продаваемо, легко (нелегко) обмениваемо
на вещества (вещи), уплывающие вдоль Скандинавии,
как прах
завещавшего не зарывать себя вундеркинда, шею -
сосуды, нервы, гортань - разорвавшего вскоре петлёй.
Ниже
ноги упавшего табурета. Многие вспомнят это,
как положено, на его
Похоронах/похоронАх. "Чем занималась?" -
"Трах-
алась". Откуда вообще взялась. Поймала
на Каменных
Илюшу, которого я когда-то пьяный внимательно
слушал,
приглашал к себе в гости на какое-то (не скажу,
смешно) блюдо.
Он периодически просто чудо, да поможет ему ради
всего святого/рифмы Аллах.
Жалко - ах - кончились деньги, за исключением
маминых.
Деньги кончились вовсе. Money in Gulfstream.
На улице ручейки и лужи.
Крачки летят к горизонту, всюду. Ну же.
Ветер южный. Невымытая посуда
на чужой квартире. Вспоминаю всякую чушь,
ещё до дважды
два четыре имевшую место. Прятаться в тёмном
подъезде, которого
я боюсь. Рисовать на асфальте стрелки. Обернуться
и увидеть определённое происходящее - "будут
чувства,
будут стихи". Будет заметная, важная
в силу сознательности коротковатость штанин Ильи -
здОрово -
придёт в голову, когда ноги по косточку
в блюдцами
бьющийся провалятся наст. А нас уже нет. Пусто.
Через несколько лет давай заблудимся выше
в горах. И, чтобы промочить губы, пересохшие
от пути, кистями рук
станем плескаться в холодном ручье. Редкий лес,
и мы шествие в нём продолжим.
Днём я проголосую обратно в пользу зимы.
Не зарекаются от тюрьмы, сумы и мачо.
Где-то пройдут поезда - не плачь, не прячу -
их топот нам будет слышен
за линией верхушек елей. Спросишь: "Может быть,
посидим?" Сели. Круг,
которому необходимо учиться, нами ещё не проделан,
не прожит, вдруг увижу это по дрожи.
Стук. Небо оближет трелями дятел. Брось - я для
тебя никогда ничего не значил.
Гитлерюгенд
Мои ладони дары все отвергнут, данке.
У меня есть мундир, пистолет, полбанки варенья спрятано у кровати. Пост,
на котором стою всю ночь,
как лунатик, никому не нужен: заброшенный парк под Берлином и замок, длинные
волдыри звёздного света
на воде пока ещё не илистого пруда. Всех лебедей
съели. Unkenrufe. И хлопают крылья чьи-то - летучих мышей? - еле-еле,
и дрожат мои пальцы. Волосы -
на руках, на шее - дыбом, цепляют сукно, как душу цепляет игра молоденького
викария на органе или вид топора палача на смертельной ране, а совесть -
подколенные ямочки шлюхи или мамины оплеухи.
Мой лоб уже знает, где в него войдёт пуля,
где он лопнет от русского поцелуя -
брызги мыслей, мозга, как брызги эякулята.
Дата.
Я отдам иванам шлем и сапоги, с меня снимут и штаны тоже в бункере у комбата,
я скажу, что ich heibe Erik в ответ на смех. Там будут раскосый калмык,
волосатый сибирский мужик и статный, как грек, молодой командир-коммунист.
Потом придёт маленький Ваня, злобный, мокрый, худой, вернувшийся из разведки.
Его лицо исхлестали ветки грозы, к щеке пристал дохлый лист цвета этой долбаной
русской земли.
А когда меня будут вести - вели - пристреливать
как собаку, двое Soldaten затеют драку из-за Kondensmilch; русая девушка пожалеет
меня и, расплакавшись, убежит, и какой-то жид в очках предположит, что всё ж таки
я ребенок. Ему крикнут - сейчас не до отговорок. Перед лицом со звуками створок
ракушек станут стучать затворы и звучать приказы, прерывая переговоры бойцов
вполголоса. По ногам моим кровь будет стекать из зада. В конце концов, я,
понимая, что тронулся, попытаюсь перекреститься связанными руками, от страха
ада; и увижу в полыни лягушку. Тут же медленным эхом пушек где-то вдали
наконец раздадутся выстрелы, хотя до последнего в это вериться будет не очень.
Молодой командир подойдет, потупивши очи, и, роняя слёзы на мой мёртвый воротник
и гимназическую макушку, проверит пульс - символически - на сонной артерии,
на секунду возьмёт на мушку уходящих солдат, проведёт мне по щеке, закроет глаза,
вывихивая ресницы, тронет губы, выше которых вместо усов - и это ему не снится -
затемнеет размазанно кровь и зелень травы.
Увы.
В парке снова темно и тихо. Кровь сочится,
как свет из луны, из ранки -
на большом пальце расшевелил заусенец.
Меня в школе дразнили, что я не немец.
Я не поучаствую ни в одной настоящей пьянке.
Мои ладони дары все отвергнут, данке.
От окраины-2
Сначала - центральные улицы спальных
микрорайонов,
на чьи кипящие лица выбрасываются тенями
кухонные разговоры;
улицы, днем через которые переползают гусеницы-
старухи -
от поликлиники до аптеки; где торгуют фруктами
липкие азиаты и бывшие соседки по лестничной
клетке;
улицы, которые четырежды в сутки переходят детки, не выросшие за лето, -
детки в дешёвых куртках и спортивных костюмах,
не устроенные родителями в приличные школы;
наблюдение из окна трамвая за подобными улицами
результативно, как баскетбол
(литература, как кровь по сосудам мозга, движется
к перемене пола).
Но если долго
сидеть, уперевшись лбом
в костяшки пальцев, а ухом - в стекло с надписью "сделано (Боже, типа,
как давно это было) в ЧССР", будет больно всем.
И в конце
кондуктор разбудит меня (иглы в затёкшей руке) на Народной Воле,
неподалеку от места, где произносят "да"
абсолютно многие, даже вода,
по зданиям
ударяя и о провода,
новые капли рождая,
даром,
что всё равно твои номера телефонные разбросаны
по городам.
* * *
"Я по-мальчишески изгородь не
перемахивал даже в детстве", - это,
извиваясь ночью на простыне,
буду думать остаток лета,
соблюдая ли стройность С.,
или трогая трусость Т.,
просыпаясь в своей на время постели от сна
по чужим машинам,
угрожая телом чьим-то зрению в минус шесть
и ножницами - на плюс десять тянущей бороде,
вместо "и..." выговаривая трусливо какую-нибудь "Ирину",
сам с собой на пару шагая в лес,
чтобы там, ногами пошаркав, расчистить почву
от полуторалетних листьев зарифмованных вблядь
берёз
для того, что my baby похож на других не очень;
два глубоких делая вдоха - за вдохом вдох -
от пихтовой лапы поверх лица,
или пытаясь сно-
ва выдохнуть пару приличных строк,
хоть чуть-чуть отличных от образца,
или забирая сеткой от мух окно.
А потом придет осень
моего роста.
И двадцатого, под видом аттракциона,
я, не меняя тона, взгляда, пойду домой.
Ты мне с перрона, я - с эшелона
грустно помашем рукой.
Палая листва
Я бы мог шептать не хуже. Чуть тише палой листвы.
Ты бы скользил по моим словам, как в темноте
Подошва по листьям по гнилым, теряя опору и
Притяжение. Слово "нужен" произносят дважды,
увы,
И почти что всегда - на разные голоса. И почти что
всегда - не те.
Я забросил к двенадцати ночи и ту, которую,
Ту, что смотрел, кассету, и тот, что читал, журнал.
Я хочу видеть другого актёра на месте для
Убийцы и другую фамилию в начале книжки
В роли доски почёта. А ты всю ночь проболтал.
Проболтался форелью против течения, зля
Блестящей спиной рыбака. Время спишет излишки,
Начальство покажет правду. То, что примстилось,
Кончится, всхлипнув, по правилам, которых теперь
Не знаю уже и я - всему своё. Моя фигура
Снова связана с хирургией или же с морем.
Просто гость
Ушёл, и у лифта светится сигарета подростка. Дверь
Встретилась с косяком, ограничившись словом
"дура".
Тут нельзя останавливаться. Мальчик почти
Что целует соседскую внучку, вручая бутылку
Колы с бликующей каплей слюны внутри. Суета.
Капля ползет к губам. В животе пузырьки. Расти.
И бабочки. Лифт шипит, стирая мою ухмылку.
Тот, кто им управляет, выбрал этот этаж из ста.
Литературно-художественный журнал "Уральская новь" № 16, 2003
