Российский литературный портал
GAY.RU
  ПРОЕКТ ЖУРНАЛА "КВИР" · 18+

Авторы

  · Поиск по авторам

  · Античные
  · Современники
  · Зарубежные
  · Российские


Книги

  · Поиск по названиям

  · Альбомы
  · Биографии
  · Детективы
  · Эротика
  · Фантастика
  · Стиль/мода
  · Художественные
  · Здоровье
  · Журналы
  · Поэзия
  · Научно-популярные


Публикации

  · Статьи
  · Биографии
  · Фрагменты книг
  · Интервью
  · Новости
  · Стихи
  · Рецензии
  · Проза


Сайты-спутники

  · Квир
  · Xgay.Ru



МАГАЗИН




РЕКЛАМА





В начало > Публикации > Стихи


Александр Шаталов
"Я вступаю на пахоту..."


СЕМЕЙНЫЕ ФОТОГРАФИИ


Дура я, дура, и чего в нем хорошего было?
Щеголь столичный, шляпу носил все время чуть-чуть набок.
А ведь такие офицеры за мной ухаживали,
как смотрели они на танцах друг на друга зло,
как спорили, кто из них провожать меня пойдет,
Парилов, например, или Згуриди,
грузин, волосы черные, густые, мне это тогда не нравилось,
волосатый какой-то, думала, или Поликашин.
А у меня коса до пояса, и мы с Антониной
в Сочи на спор загорали - кто чернее будет,
да и правда, взять фотокарточку - на ней
только белки и светятся и коса русая через плечо,
а этот, в своем белом костюме, москвич,
"здрасте-пожалуйста вам бутылочку игристого",
это только отец не любил офицеров,
а мама так наоборот - подтянутые всегда, строгие, красивые.
Она с ними со всеми дружила и им сочувствовала.
А этот даже и не ухаживал вроде,
ну пройдусь я с ним по красной перед домом офицеров,
ну сходим в гости к Тамарке, мне лишь бы покрасоваться...
Я платья крепдешиновые перебираю, легкие, воздушные.
Талия какая на них, ну разве бывает такая?
Зарыться бы в этот ворох шелковый, сладковатый.
Чулки капроновые со спущенными петлями
аккуратно друг в друга свернуты, почти как новые,
для волос заколки, пустые флаконы из-под духов
"Серебристый ландыш" дорогих, по шесть рублей,
подследники старые, бусы граненые, стеклянные,
фотокарточки офицеров с надписями любовными,
письма какие-то нежные и записочки
"люби меня как я тебя", буквы от долгих перечитываний
расплылись и бумага пожелтела, в руках рассыпается.
Улица красная, каштанами обсаженная,
отец юный подбородком колючим меня щекочет,
мать ленту в косу заплетает, улыбается,
Малороссия моя родная, щебечущая, картавящая,
на мне ночная рубашка, крестиком вышитая,
волосы лохматые, пахнущие сладко, глаза сонные,
отец веселый, колючий, и мать счастливая, юная,
и жизнь еще не кончившаяся, безумная, бессмысленная,
сиренью осыпанная, снегом хрустящим обернутая,
навязчивости причина - Малороссия шепелявящая,
"люби меня", мальвы-георгины, астры кладбищенские,
пальцы в цыпках, мальчики в плавках, взрослые в гробах.

20 июля 1996.

* * *

Клава была горбуньей маленького роста со злыми глазами.
Синее платье из темной шерсти, пальто с чернобуркой,
костюм из трикотажа.
Работала она на ткацкой фабрике, и квартира ее находилась сразу же
за фабричными корпусами,
одни окна выходили на грязные фабричные стены, другие
на заброшенный пруд,
но там, за прудом, видна была еще и беседка старая, и роща дубовая,
и пустырь.
Утром в дождь, если воскресенье, а не черная суббота, можно было долго
стоять у окна:
что там за рощей, кто туда ходит, свиданья назначает, даже в морось эту
слякотную, гадать.
А зимою, когда уже в шесть часов темно, так на единственном
дребезжащем автобусе
от фабричных ворот можно было доехать до города, холодно;
стекло губами жаркими продышишь
и в эту пургу завывающую смотришь, фонарь вот у склада, а здесь
поворот к станции и мост,
а в городе? ну кто пальто твое оценит? пройтись по центральной улице,
конфет хороших купить,
на скамейке посидеть или в кино сходить, индийское, новое, красивое.
Квартира у Клавы вся в коврах - русская красавица и другие какие-то,
она на них в профсоюзе записывалась, потом в течение нескольких лет
отмечалась, а уже позже открытки приходили из магазина -
покупайте, мол, ковры ваши ненаглядные на трудовые свои сбережения.
Открытки эти я, почтальон, ей и приносил, через цепочку в дверь
просовывал,
"кто?" - долго в щель спрашивала, рассматривала, прежде чем потом
в книжке расписаться за получение: Клавдия Ивановна Чурилина,
ткачиха одинокая, горбатая, детей не имеющая, ковры на свои ткацкие
сбережения покупающая,
в окно со своего четвертого этажа однажды выпавшая, деточка моя,
деточка.

20 июля 1996.

* * *

На старых семейных снимках чужая жизнь, со мной не связная почти
вовсе,
девятнадцатилетний парень, положивший голову на колени девушке,
Сочи, журчащие фонтаны, групповые снимки с отдыхающими, одетыми
в панамы,
крепдешиновые платья и широкие штаны - мода пятидесятых годов.
Девушка улыбается в объектив или просто смотрит перед собой
задумчиво.
Душистый табак, как он к вечеру пахнет душно, как клумбы в темноте
белеют,
как рубашка полотняная в ночи светится, песок под ногами шуршит,
овал лица нежен, шея беззащитна, глаза восторженно распахнуты.
Мальчик деревенский, впервые в Сочи приехавший воздух сладкий
всей грудью вдыхать,
на валунах прибрежных в сатиновых плавках вместе с ровесниками
загорать,
чтобы потом на оборотной стороне карточки "мамочка посмотри как мы
вместе с друзьями
отдыхаем" написать аккуратным почерком, еще четыре года до моего
рождения,
голова от легкого шампанского кружится, гипсовые скульптуры пловчих
обнаженных
из листвы выглядывают, мошкара над вспотевшей головой вьется,
"мамочка посмотри как мы" говорю, мысли тревожные отогнать пытаясь.
От юноши мне губы достались, кисть руки тонкая и женственная,
схожий поворот головы и взгляд косящий, нежность эта безумная
и член красивый, пропорциональный, привязчивость мучительная: лицом
в твои коленки уткнуться,
глаза закрыв, чтобы только в голове круженье чувствовалось и моря шум
слышался,
и высоковольтных проводов гудение, и птиц посвистывание, листвы
шелест,
все это - фотокарточки, случайно ко мне попавшие в замызганном целлофановом пакете,
поцелуи курортные, признания молчаливые, любовь начинающаяся,
отца моего юного образ запечатленный, никому, кроме меня,
не интересный.

3 июля 1996.

* * *

Это истерика, я понимаю, со стороны себя видеть не могу, не умею,
наверное, по лицу темные пятна пошли - лихорадка или аллергия,
тонкие волосы ко лбу прилипли, подросток злобный, прыщавый,
лицо искаженное все в слезах, хлопаю дверью так, что штукатурка
сыпется,
мать плача бежит за мной, пучок на голове раскололся и на ухо съехал,
вот, кажется, рассыпется совсем; несколько длинных прядей сзади
свесились,
из-под короткого пальто, наспех накинутого, нательная рубашка видна,
ситец в меленький цветочек, на восьмое марта подарок в школе;
споткнувшись, мать падает и не плачет, а только рот открывает;
истерика, детство в интернате, материнские любовники ублюдистые,
алкоголики обыкновенные - учитель по физкультуре и учитель по труду,
один четверки мне потом за болванки обточенные ставил,
другой по канату лазить учил во внерабочее время, рахита очкастого;
незагорелые и худые, оба - футбольные болельщики и деревенские
родственнички,
"борщичка-де с чесночком да водочки для аппетита, ну а как же";
это все истерика подростковая, погода августовская, квартира
коммунальная,
ну и к чему недоносков этих плодить, детей зассанных, воняющих,
жизнь свою ради них наспех проживать, торопливо, недоговоренно,
вот-вот, кажется, сейчас еще успею, вот-вот, кажется, любовь придет;
просто в голове, наверное, помутнение какое-то, темнота сплошная,
сердце стучит так сильно, что сам пугаюсь -подросток злобный,
растерянный;
мать сидит на тротуаре там, где упала, толстые ноги нелепо разъехались
в разные стороны,
чулки новые порвались, волосы растрепались, не плачет, кажется,
а только рот раскрывает,
кричит что-то, но голоса ее не слышно; девочка моя, девочка,
постаревшая,
тушь по лицу размазывающая, на чулки новые денег не имеющая.

28 апреля 1996.

* * *

Фотографий семейных пожелтевший ворох,
жизни прошедшей движение, вздох,
словно листвы еле слышимый шорох
под ногами на кладбище, так ли уж плох
день серебристый и ветер промозглый,
мертвая бледность ввалившихся щек,
вогнутый и безразличный и волглый
город, как с нашатырем пузырек,
запах чуть приторный и сладковатый
морга, и резкие спазмы в груди,
воздух тяжелый, и обморок ватный,
и ни просвета уже впереди,
только на карточках запечатленный
образ любимый и солнечный свет
напоминают о легкой и тленной
жизни, которой со мной уже нет,
город, наряженный в алые стяги
или осыпанный снежной крупой,
замерший в инее и саркофаге
над застекленной морозом рекой.
Я бормочу, вспоминаю любимых
и оторваться еще не готов
от разговоров необходимых
и нелюдимых, стеснительных снов.

7 августа 1996.

* * *

На этот раз пыльные тополя и мелкий кустарник, растущие вдоль старой
дороги.
Ботинки уже все в пыли, но с какой-то непонятной настойчивостью
я пробираюсь вперед, через мелкие колючки, сухую траву и прочий мусор.
Щепки какие-то, позапрошлогодние листья,
вцепившиеся как будто нарочно в серые шерстяные брюки.
Впереди, перекопанный, то ли пустырь, то ли огород
типа того, на котором обычно жители новостроек
высаживают себе на зиму картошку,
и наконец за ним уже, за этим огородом, я вижу другую дорогу,
новую, которая в отличие от предыдущей не упирается больше уже
в тупик.
Я вступаю на пахоту. На земле от моих ног остаются глубокие следы,
пробираюсь через комья земли, не разбитые лопатой,
посередине поля стоит старый сарай с распахнутыми насквозь воротами,
может быть, это была когда-то молотильня или хлев,
сейчас - просто пустой сарай. В нем неуютно и сыро,
стены сложены из грубого камня.
створки ворот мерно раскачиваются на ветру,
не дойдя нескольких шагов до сарая, начинаю понимать,
что в нем стоят гробы, вокруг хоронят людей,
причем именно родственников, но поле это - отнюдь не кладбище,
а, как и казалось вначале, огород, пустырь, отчужденная земля.
Прямо на той тропе, по которой я пробираюсь,
замечаю нескольких - трех-четырех - сгрудившихся людей,
которые изо всех сил запихивают что-то в эту землю.
Замечаю торчащую из только что насыпанного холмика
сухую, негнущуюся уже, белую пятку,
выпирающую из земли, как упрямый прут.
"Мы сейчас, сейчас", - говорят как бы оправдываясь люди
и начинают, как только я поравнялся с ними,
с особым усердием впихивать ногу в землю,
хотя та и пружинит, как будто не дается.
Я быстро прохожу мимо, торопливо выхожу на дорогу,
отрясаю свои брюки. Дорога в рытвинах вся и изъезжена,
за двумя девятиэтажками, наверное, будет поворот налево,
а впереди - настоящая пахота, уходящая в бледное небо,
несколько ворон вдалеке и теплый ветер в лицо.

Октябрь - декабрь 1996.
Москва - Хьюстон.

Новый мир, 1997, N 8