Может, где-то в пражском баре (не на исповеди ведь!), долакав стакан в помаде православных наших ведьм, я припомню осень в звёздах (в лужах сера и неон), я куплю живую розу - может, ты в меня влюблён? Птицы райские взлетели над кудрявой головой. В этом теле, в этом теле ты прекрасен, Бог с тобой. И летят они на ветер, эти деньги и года, холодно на этом свете, выпьем красного вина... В искривлённые бокалы под созвездием Весы наливается немало чистой солнечной росы. Все любовники страдают (никогда не заживёт), я в своих мечтах о рае исчеркал тетрадь для нот (птиц диковинных рисую и невиданных зверей), ты же видишь - я тоскую, прилетай ко мне скорей на ковре-Аэрофлоте (лучше САСом и ФИНЭЙР), на небесном тихоходе, хоть у чёрта на спине. Я уже на самой грани эту повесть исчеркал, и когда меня не станет (я усталый, я усталый), разбери мой чемодан, расшифруй мои шифровки (только ручку не грызи!), мне просить тебя неловко (я ж развратник, весь в грязи!), мне просить тебя так стыдно: в память дружбы и любви эту розу в Праге дивной, эту розу в Праге дивной, розу свежую прими.
OREBRO
Осень, склероз рассеянный, светильники запотели, кто-то подкатывает на коляске с катафотами и говорит: "Будем клеить фонарики и варить карамели, у механической куклы глаза из орбит"...
Кукла, мальчик механический с серьгой в правом ухе, в панталончиках чёрных бархатных, в золотом жилете, порочный мальчишка (сразу видно) из галерей порнухи, руку вскидывает в пионерском привете...
Это сказка о чёрной курице, о принце с нищим, кто-то подкатывает на шарнирах и говорит: "Давайте заработаем долларов тыщу", а сам кадилом потихоньку кадит...
Сновидения старые, выцветшие поляроиды, вон их целая пачка разбросана в баре, где пьют мятную водку гуманоиды и Любовь Орлова свистит на воздушном шаре. Входит мужчина в плаще промокшем, с мальчиком, "Какой мужчина", - подмигивает портье швейцару, на мальчика смотрит шведская богачка, ругается матерно, засасывает сигару: "А у него и нету ничего, кроме огромного члена". Это и будет наш ответ Чемберлену.
Боже, я руль едва держу, чихает машина, шевелит поршнями году так в семидесятом, с подружкой выпили можжевелового джина, закинулись таблетками древней Эллады.
Джим Моррисон мёртв (сохранено в формате Word) :-) Это не я поставил смайлики, это какие-то фанатики.
В турагентстве арабском тур покупаю куда-то, гармошку билетов разворачивает старик в турке: - Страна, - говорит, - очень богатая, но запрещается ходить в мини-юбке. На светофорах свет то коричневый, то сиреневый, переходные пешеходы уходят в небо, куда веду свою тойоту осеннюю, на заднем сиденье хохочет королева Шеба: играет с зеркалом, с флаконами и пистонами, пьёт через соломинку из жёлтой розы, русские юноши с ангельскими взорами принимают весьма неприличные позы.
Гамла-стан издалека звенит как пагода, кораблики причаливают... Стокгольм, люблю тебя! Поцелуй спелой ягодой! Я люблю вас, люди!
Устал, устал, где янтарный зал?
Опять подкатывает на дутых шинах, с флюгером, говорит, что кукла механическая разбилась вдребезги, в старой аллее её ударило бампером или буфером - "...вот, возьмите его жилетку, часы и денежки"...
Куклу хоронили. Гроб был музыкальный.
До приторности сладок лавандовый напиток похоронный, саксофон при луне надрывается на могиле, майор Дроздов шепчет: "Возвращайтесь в истинной советской церкви лоно", и дьяконы поют, как бабы в водевиле.
Ослабил галстук, голову под кран, по щекам набили, нашатырь под нос совали и газету "Правда". "Скажите, это Вы написали стихи о четвёртой эскадрилии? Предоставьте нам полный текст, мы вернёмся завтра"...
БАРАНКИН
Ты прекрасен, Баранкин, Баранкин, козёл, дрочила. Пили водку в лагере, на минет в подкидного играли, потные трусы футбольные, пушок над верхней губой. И вид из окна - голубые ели у памятника пионеру-герою. Лет через десять ты станешь столяром, работягой, жена тебя будет кормить пельменями, салом... Ты вспомнишь, как мы с тобой трахались классно после футбола в столярке, где был грязный стол и разбитая радиола. И красные звёзды горели тогда над страной.
