***



Всего-то было два-три слова,
движенье резкое зрачков -
и пойман я! И снова, снова,
я счастлив, кажется! И слово,
еще не данное тебе,
уже грозит моем судьбе,
усугубляя сладкий повод
писать порочные стихи,
рвать черные черновики
привычный утоляя голод.
И я пишу стихи. Я знаю,
что нет напрасных снов и слов,
а есть Всевышняя Любовь
к тому, что я запоминаю,
по ком я плачу и стенаю,
кого люблю и умоляю
прощения моих грехов.

***



Между ладоней и камней
я задержу тепло любое
и завершу его любовью
непредназначенною мне.
Пущусь по городу искать
названья для тетради этой -
и стану август вспоминать
и прошлое с тобою лето...
И в узкой комнате моей
при ночнике и тусклых звездах,
где душен мне и мрак и воздух,
(между ладоней и камней),
откликнусь на размах крыла,
на тень от тополя отвечу
затверженной тобою речью
запомнившейся мне с утра...

***



Не по твоей вине, не по твоей
в моей гортани стонет соловей,
перо в моих руках изнемогает,
мой лоб высокий свыше осеняет,
судьба моя не Золушка уже,
не душно без тебя моей душе,
не пасмурно в дому, не одиноко
моим губам разучивать высокий
словарь любви, и ненависть моя
уже не обязательна, я знаю.
И тоненький листок Календаря
для влажного начала Января
я, как халат смирительный, срываю:
вдруг обнажится будущность моя –
достойная не Бога, но меня.

***



Безумствую. Дурю. Дарю
тебе мой голос одинокий.
Внемли ему! Я только Бога
за прошлое благодарю.

Бояться ли мне тишины?
Слова ли сравнивать с стволами
деревьев, что летят над нами,
пока мы не разобщены?

Мне все уже до фонаря,
до лампочки, горящей тускло
в твоем окне. Твой профиль узкий
уже не радует меня.
И леденящий твой привет –
уже не музыка для слуха,
уже не тишина для звука,
которого в помине нет.
 

***



Прощай, говорю, и прости.
Зачем, говорю я, грустить?
Меня еще прежде простил
тот, кто говорил, что любил.

Мы были еще далеки
друг другу, и были легки
глаголов твоих имена,
когда нас влекла тишина.

Но кто-то окликнул меня.
То был позывной соловья.
А роща была хороша.
И жаждала света душа.
 

НЕ ТЫ, ЛЮБИМЫЙ МОИ...



Не ты, любимый мой, но кто-нибудь другой
не в шапке беличьей (и слишком дорогой
для наших скверных зим) меня в толпе отыщет,
пока в душе моей свободный ветер свищет.

О, что я сделаю?! И как я отзовусь
на этот новый голос? Что потрачу?
Что потеряю иль переиначу,
какую боль позволю или грусть?
Я знаю все. Заране. Наперед.
Звезда моя во мне свой свет содержит.
Судьба уже вершит мою надежду -
уже теперь, сейчас, беря в расчет
все прошлое мое, и «до», и «после»,
и после поцелуев и потерь,
которые случались слишком поздно -
как этот зимний сад и этот зимний день.
Но я с прилежной завистью возьмусь
за труд забыть тебя, когда к стихам вернусь
про летний день, про куст сырой сирени...
Начну лелеять лень в моей постели.
Отвергну кофе, книги, быт. И боль,
не бывшую банальной. И любовь,
не ставшую случайной и счастливой,
а лишь всесильной и затем больной.

Забыв тебя, забуду снов моих
нецеломудренных целебную поверхность.
Верну моим стихам их соразмерность.
И отрекусь от мертвых слов твоих.
Почти ни в чем тебя не обвиня,
напраслины не возводя напрасно,
я буду думать, что любовь прекрасна –
и это легче, чем любить тебя.
А тот, другой, внезапный как весна,
не в шапке беличьей, но в юности беспечной,
войдет в мой дом, как входят в явь из сна,
и на меня своей прольется речью.
Он скажет, может быть, все невпопад.
Но скажет все - и я всему поверю.
За дверью будет сильный снегопад.
И будет он ни в чем не виноват.
В саду начнется шум среди деревьев.
И грянет утро. И воскреснет сад.
Содеянному будет гений рад.
А я лишусь и сна и вдохновенья.