Могутин с Лимоновым и Медведевой на вечеринке по поводу бегства Могутина в Америку 11 марта 1995 года

Лимонов для меня больше, чем просто объект исследований и наблюдений. Я уже привык воспринимать его почти как родственника. Кстати, по странному стечению обстоятельств, раньше, когда я носил очки и полупанковскую прическу, многие знакомые донимали меня многозначительными замечаниями о сходстве моего имиджа с лимоновским. Кем-то эта мысль была развита дальше; так в прессе появились слухи о том, что я якобы являюсь его незаконнорожденным сыном. (Таким образом, и моя собственная скандальность как бы объяснялась и оправдывалась некой генетической предрасположенностью, доставшейся по наследству от харьковско-нью-йоркско-парижского Эдички.) Сам Лимонов к этим слухам отнесся с юмором, и, когда его на одной из пресс-конференций в лоб спросили о "сыне Могутине", ответил в том смысле, что грех от такого сына отказываться. В подтверждение чего так подписал мне книгу "Лимонов против Жириновского": "СЛАВЕ, ОТ ТЮРЬМЫ И ОТ СУМЫ ДА СБЕРЕЖЕТ ВАС БОГ, СЫН МОЙ. Э. ЛИМОНОВ".

Обычно, чересчур близкое общение со звездами и знаменитостями разочаровывает: как правило, в жизни они оказываются невероятно скучными людьми, замкнутыми исключительно на себе и своей работе. Особенно, если речь идет о писателе лимоновского плана, основным сюжетом которого является его собственная биография, озабоченного только тем, как бы поинтересней эту биографию описать и представить читателю. И беспрецедентная откровенность Лимонова-писателя, граничащая с жестоким эксгибиционизмом, часто вступает в противоречие с нежеланием Лимонова-человека пускать посторонних дальше уже описанного в литературе и списанного в историю.

В быту Лимонов на редкость непритязателен. Будучи в Париже, я жил у него на rue de Тurenne, в старой мансарде, главными достопримечательностями которой являются кровать, накрытая громадным советским флагом с серпом и молотом, турник, на котором Лимонов качает свои знаменитые бицепсы, и громадный, во всю стену, плакат с его портретом, выпущенный для рекламы одной из его книг.

Поскольку в Москве у него часто случались жилищные проблемы, он жил у меня, соорудив себе на кухне, под батареей какое-то гнездо, отдаленно напоминающее кровать. Помню, как во время сентябрьских-октябрьских событий 93-го года рано утром он выбирался из этого гнезда и, позавтракав яичницей, отправлялся к Белому дому. Предупредив накануне, что предпринять в случае, если он не вернется. Кажется, у него уже тогда было готово завещание, опубликованное позже в "Анатомии героя".

Помню, как в ноябре того же года я участвовал в предвыборной кампании Лимонова в Твери, где он баллотировался в депутаты Госдумы в качестве независимого кандидата. Не знаю, насколько серьезны были его намерения, но, кажется, все, что Лимонов делает, он делает серьезно. Неистовый Эдуард без устали ездил с выступлениями по фабрикам и предприятиям, окрестным селам и совхозам, пытаясь покорить сердца избирателей, чтобы потом завоевать их голоса. Я приехал в Тверь в легком пижонском пальтеце (подарок Виктюка), и как раз в это время грянул тридцатиградусный мороз. Помню, как мы с приятелем тащили куда-то громадный стенд с лимоновскими предвыборными лозунгами и плакатами. Казалось, что пальцы ломались от холода. Согреваться приходилось традиционным народным способом.

Это было весело и безумно, вернее - безумно, но весело. Расклеивая ночью агитационные листовки, мы случайно заметили проходящего мимо негра в нелепой ушанке, который как-то странно ухмыльнулся, посмотрев на листовку с именем Лимонова. Откуда в Твери появился этот полуночный таинственный негр, черный, как тверская ночь? Он будто бы сошел со страниц "Эдички", из главы под названием "Крис", больше всего шокировавшей наших обывателей. Быть может, именно эта глава и стала причиной неудачи Лимонова на выборах и всех его последующих политических неудач. Впрочем, он всегда воспринимал неудачи как этапы Большого Пути.

Перед моим непредвиденным отъездом из России, когда Лимонов окончательно сменил свои литературные интересы на политические, мы стали общаться реже. Конечно, нам было о чем поговорить, но, в основном, общение сводилось... к стрижке волос. Не без гордости могу заявить: то, что вы видели на голове Лимонова - моих рук дело. (Кстати сказать, у меня была мысль написать о своих парикмахерских талантах, ведь среди тех, кого я стриг, было много знаменитостей. Но Лимонов был моим постоянным клиентом.) Придумав название для его партийной газеты "Лимонки" и написав один из программных текстов для ее первого номера (текст, вызвавший бурю негодования среди нашей гнилой интеллигенции, назывался "Без интеллигентов: Утопия"), я сбежал в Штаты, спасаясь от уголовного преследования по обвинению в "разжигании межнациональной, социальной и религиозной розни" за статью о Чечне (предмет скрытой лимоновской зависти: ПОЧЕМУ МЕНЯ СУДИЛИ, А ЕГО НЕТ?!). В "наследство" Лимонову осталась моя квартира на Арбате со всеми моими вещами, рукописями, бюстом Вэна Клайберна и дорогой старинной скрипкой, к которой я не притрагивался уже лет семь.

Прекрасен приезд в сонный город авантюриста! Э. Лимонов

Для меня он - Национальный Герой. Не потому, что я согласен с его политическими воззрениями (повторяю: согласен), а потому, что он - Личность, какой в русской литературе не было и нет.

В 1974 году, уезжая за границу, он, наивный, рассчитывал, что там будет пить со знаменитостями (как было в Москве) и публиковать свои стихи, так нравившиеся Арсению Тарковскому (чего в Москве быть не могло). Не сложилось. Но - "все, что ни делается - к лучшему" а все, что не делается - тем более. Теперь там он нужен, он им интересен (о чем красноречиво свидетельствует стеллаж книг Лимонова на разных языках, виденный мной у него дома, в Париже), а мы его и знать не хотим: Эдичка он и есть Эдичка!

А разве не писали мы все сочинения на тему "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан..."? Часто ли мы встречали по-настоящему убедительные примеры совпадения этих качеств? И разве кто-нибудь и когда-нибудь лимитировал эту гражданственность, отмеряя ее уровень и направленность? Уже сейчас, на пятидесятом году жизни, Лимонов вправе достойно представлять всю русскую культуру в ряду таких же, как он, Великих Несогласных: коммуниста Пазолини, защитника палестинцев и "черных пантер" Жене, традиционалиста Мисимы... (можно продолжить и дальше).

Для меня он - Национальный Герой. Он был им и в 1974 году, когда доброхоты из самой живучей организации (многие из которых являются его нынешними оппонентами, так и не сняв приросших к живому голубых погонов) выпихнули его из нашего "целомудренного" общества. "Мы - национальный герой" назывался текст, написанный Лимоновым незадолго до эмиграции...

"Что бы вы сделали в первую очередь, если бы стали главой государства?" - спросил я Лимонова. - "Запретил бы книги писателя Эдуарда Лимонова", - ответил он, подумав.

- ...Это не я ее покинул, это Родина меня покинула!

- "И даром не берут" было ближе всего к жизни. Так было на протяжении почти шести лет в США. Тридцать пять американских издательств отказались публиковать мой первый роман, и в конце концов я вынужден был еще раз эмигрировать во Францию. К сожалению, моя жизнь действительно была легендой, но, будь у меня право выбора, я предпочел бы более спокойную жизнь. У меня была общая судьба со многими людьми моего поколения, я был представителем низших классов общества, самого основания пирамиды, и когда я приехал в Москву, такое происхождение было настоящей легендой. В те годы московский андеграунд состоял в основном из детей каких-то более или менее известных родителей, поэтому появление в этой интеллигентской среде такого человека, как я, было большим событием. Легендой стала и моя московская жизнь. Я зарабатывал на жизнь шитьем брюк, совершенно "ненормальной" профессией для поэта...

- Ну, это Бродский постоянно говорит о языке, что родина писателя - это язык, и прочее. Я - писатель другого рода. Как прозаик я родился в 1976 году в Нью-Йорке. Несмотря на то, что мой первый роман был написан на единственном доступном мне тогда языке - русском, это очень американский роман. Даже само название "Это я - Эдичка"... Позднее эпоху 70-х в Америке называли "Я"-эпохой. Безусловно, это совпадение, но я считаю, что книга стала квинтэссенцией того времени, эпохи ужасного индивидуализма, самых невероятных опытов с драгз (наркотиками), сексом, желания испробовать все, дойти до последнего. Люди скрывали свою "нормальную" сексуальность, гомосексуализм считался признаком хорошего тона, а вполне нормальные мужчины и женщины на нью-йоркских коктейлях горделиво заявляли, что они - байсекшуал (бисексуалы). Вообще, мода - великая сила, которая не только заставляет женщин обрезать юбки или, наоборот, отпускать их, существует социальная мода. Модными вдруг становились герои вроде Че Гевары, в конце шестидесятых "модной" была кубинская революция...

- Моя первая книга - не только русская, она обусловлена местом и временем. Я не эмигрантский писатель, потому что четыре первые опубликованные книги я написал по всем американским стандартам. Я - один из немногих восточноевропейских писателей, живущих на Западе, кто стал писать не о советских танках в Праге, а о стране, где он оказался.

- Подобные представления среднего советского человека, даже интеллигента, - ошибочны, поскольку он автоматически переносит советские условия на Запад. Если советский писатель известен - это означает, что его книги продаются, и он - богатый человек. На Западе известность часто не совпадает с имущественным и общественным положением писателя. Все относительно. С 1980 года я действительно живу только на литературные доходы. Первые годы было очень трудно, я едва платил за свою студию и питался на эти деньги, потом, когда мои книги успешно продавались в нескольких странах, стал зарабатывать больше. В 1982 году завел литературного агента, который планомерно занимается продажей моих книг в Германии, Испании, здесь, там... Сейчас я стал зарабатывать какие-то деньги, но год на год не приходится, поэтому, допустим, в 1990 году у меня был очень приличный доход, а в 1991-м - почти вдвое меньше. Я живу нормальной жизнью, снимаю большую квартиру в центре Парижа, удовлетворяю свои определенные потребности, но я, конечно, не Чингиз Айтматов и не Шолохов, и уж тем более не Ростропович или Шемякин, смешно даже говорить об этом -это совершенно другие категории.

- Не стоит судить людей за это. Я действительно живу в мансарде, которая стоит больших денег, поскольку находится в престижном районе...

- Человек ленив по своей природе, у каждого - своя степень лености. Я, например, работаю каждый день, в противном случае - чувствую себя отвратительно. Поэтому я считаю, что материальная сторона дела действительно подхлестывает творческую активность. Никто никогда не заставляет меня писать книгу на заказ, учитывая конъюнктуру.

- Да, русская эмиграция относилась ко мне так же, как сейчас относится критика метрополии: она обвинила меня во всех смертных грехах и решительно не приняла. А я уже следовал их примеру, отвечая враждебностью на враждебность. Мне глубоко безразлично, как относятся ко мне эти люди. Я никогда не публиковался в эмигрантских изданиях и никогда не жалею об этом. Слава Богу, я не у них зарабатывал деньги и живу в стороне от их дрязг и склок. В этом смысле я - счастливый человек.

- Ну, это мои мысли, мои убеждения. Я высказываюсь в достаточно корректной форме. Да, каюсь, часто я высмеивал общепризнанные авторитеты, есть такая слабость, но я никогда не ругал их площадными словами и своего мнения о них я никому не уступлю.

- Я не разделяю первого и второго. Для меня это один и тот же процесс, - писательская работа, работа со словом. Статьи я пишу с таким же упоением и удовольствием, как когда-то писал стихи. Скандальной известностью я обязан и своим книгам и своим статьям. И те, и другие - достаточно скандальны. Скандальность - не обязательно скандал и драка. Скандальным может быть мнение, взгляд на мир. В быту я достаточно корректный человек, всех называю на "вы", только с близкими - на "ты". Но мои мнения - это крайние мнения, я высказываюсь достаточно резко, если считаю нужным, невзирая ни на какие авторитеты. Я - человек независимый, никогда не зависел ни от какой организации, не был членом ни ВЛКСМ, ни КПСС, ни ПЕН-клуба, я выражаю исключительно свое мнение. Если это называть скандальным, то, значит, я - скандальный человек.

- Ну, это Эдичка остался таким, каким он зафиксирован в 1976 году в Нью-Йорке. Он навсегда остался анархистом. Другое дело - Эдуард Савенко. Он писатель, он изменился, он перешел в какие-то другие категории. И до этого, до написания "Эдички", он был каждый раз кем-то другим. "Эдичка" - это один из зафиксированных моментов жизни. Что там биографично, что - нет, - это уже навсегда станет моей собственной историей, которой необязательно делиться со всеми.

- Мой герой - классический герой школьной библиотеки, эдакий "сын века", "герой нашего времени", "настоящий человек", романтик эпохи. Мне посчастливилось создать его таким. Мой герой-эмигрант заброшен в чужую среду, вокруг него - чужой язык, чужие люди, чужой город. У него есть прошлое, но нет будущего. Такой герой великолепен! У меня, наверное, как говорили в старину, - "жестокий талант" отбрасывать все банальное, останавливаясь на каких-то экстремальных ситуациях и стрессовых моментах, в которых лучше всего проявляется характер человека. Обыкновенно я пользуюсь автобиографическими фактами, но это только зацепка, потому что далеко не каждый из них подходит для этого. Я даже не хочу раскрывать, пояснять, как это происходит. Это и есть талант - из множества фраз выстраивать сюжет.

- Я надеюсь, критики еще долго будут заниматься моими книгами. Значит, им это интересно, что-то их задело. Я вообще не люблю этого слова - "секс", от него попахивает медициной и коммерцией. Существует нормальная, обыкновенная активность человека, которой он предается со времен Адама и Евы, поэтому глупо об этом говорить. Я - современный художник, и я вынужденно жесток. Я могу представить, что какие-то страницы моих произведений читать неприятно. Это нормально, иначе и быть не может. Того же Пазолини, "Сало, или 120 дней Содома" смотреть тяжело. Там есть великолепно сделанные сцены копрофагии, которые невозможно смотреть без отвращения. Это нормальная реакция на современное искусство. Оно должно быть тяжелым, трудным, иногда - отвратительным, пошлым и вульгарным, потому что такова окружающая нас действительность, и чтобы что-то понять, надо пропустить персонажа через подобные сцены. Я пишу не о сексе, не об эротике, а о человеке, и он у меня - полный, во всех проявлениях...

- Да, конечно, я считаю себя звездой в том смысле, как Роман Полански, Милош Форман, Нина Хаген и Джерзи Козински. Я - человек с Востока, добившийся определенного успеха на Западе и теперь снова возвращающийся на Восток, блудный сын, возвращающийся к своему народу. Я и есть звезда, я говорю это не из тщеславия, а из-за понимания собственного места в этой иерархии. Я это заработал.

- Ну, я не готов к этому вопросу. Странно спрашивать у звезды, какой она величины.

- Я не охочусь за звездами. Если бы я хотел, я мог бы перезнакомиться с огромным количеством людей. Но часто в бытовом плане они оказываются малоинтересны. Если перечислять всех знаменитостей, с которыми я общался, получится огромный список. Быть приятелем таких людей сложно, да и не нужно: они живут сами по себе, много работают и заняты исключительно этим. У меня тоже практически нет друзей. Я был знаком с Дали, много с ним разговаривал. Когда я жил в отеле "Винслоу", описанном в "Эдичке", он жил в отеле напротив - "Сан Режит Шератон". Такие крайности были возможны только в Нью-Йорке 1974 года: бедный дешевый отель для неимущих, а напротив, через Мэдисон - "Шератон". Часто поздно вечером можно было почти на спор наблюдать, как Дали с женой Галей и шофером идет в свой отель, возвращаясь по 55-й улице, где был паркинг, в котором они оставляли машину. Много раз на парти у Татьяны Яковлевой (парижская возлюбленная Маяковского, которая вышла замуж за Алекса Либермана, издателя-основателя "Бога") в Нью-Йорке я общался с множеством знаменитостей, начиная покойным наследником престола Владимиром Кирилловичем и заканчивая Энди Уорхолом. Я встречался с какими-то генералами, министрами, почти со всеми звездами бит-поколения: Алленом Гинзбергом, Ферлингетти, с Грегори Корсо выступал в Лондоне на "Poetry Olympics" (знаменитый конкурс, "поэтические Олимпийские игры", на котором "Сандей Таймc" присудила Лимонову бронзовую медаль "За наглость"), общался с Трумэном Капоте, со звездой регги Линдоном Куинси Джонсом, Уильямом Берроузом... - всех и не упомнишь! Я знаю массу, кучу французских писателей, таких, как глава направления нового французского романа Филип Солерс, на которых я просто не обращаю внимания. Из режиссеров я хорошо знал Волкера Шлондорфа, который встречался со мной, когда хотел делать фильм по моей первой книге...

- В 1981 году я был в Нью-Йорке, когда мой французский издатель прислал письмо о том, что Шлондорф тоже в Нью-Йорке и разыскивает меня. Я позвонил ему, мы встретились, и он долго восхищался моей книгой. Мы договорились встретиться в Париже в октябре и оговорить все подробности, но, я думаю, произошли какие-то неувязки по линии продюсеров, - я не знаю причины, из-за которой все сорвалось...

- Смотря о чем вести речь.

- Когда хочу, у меня есть вкус, но иногда я этого не хочу.

- Достаточно прочитать "Дневник неудачника", чтобы понять, что у меня хороший эстетический вкус.

- У меня часто меняются пристрастия. Например, живя в Нью-Йорке, я вдруг одевался, как пимп, носил розовые башмаки на платформах в тринадцать сантиметров, белые костюмы, черные рубашки и прочие прелести. Когда я переехал в Европу, я изменился и стал ходить во всем черном. Сейчас у меня - период пролетарской демократичности, а до этого был военный. Я говорю об одежде, но, очевидно, с этим связаны и какие-то более глубокие изменения в психике.

- Наверное, больше всего я люблю литературу, кино меньше, а театр вообще не люблю. Мне близок целый ряд писателей, начиная Константином Леонтьевым, Бакуниным, Розановым, Оскаром Уайльдом и Жаном Жене и заканчивая Стриндбергом, Пазолини, Селином и Мисимой. В живописи - великолепен Магритт, Сальвадор Дали - конечно, жулик, он интересен меньше, Фрэнсис Бэкон, с которым у меня есть общие знакомые... В кино - "Последнее танго в Париже", великолепный фильм, один из мировых шедевров, "Ночной портье", весь Пазолини, Душан Макавеев, югославский режиссер, с которым я тоже очень хорошо знаком... Я мог бы назвать многих американских режиссеров, которые мне нравятся. Вульгарно люблю Хэмфри Богарта в "Касабланке", хотя это очень банально и традиционно. Самый страшный враг искусства на Западе - это банальность, превращенная в норму или идеологию, обуржуазивание духа. Вообще, современное кино мне не нравится. Оно достаточно всеядно. В свое время был интересен Годар, но его последний фильм "Германия снова на нуле" меня сильно разочаровал...

- Как в двух словах вы расправились с моим романом! (Смеется.) Долгое время я жил один, с каким-то огромным количеством всяких и разных женщин... но в результате - один. Наконец, в 1982 году в моей жизни появилась Наташа Медведева. Мы познакомились в Лос-Анджелесе, потом она приехала ко мне в Париж, и мы стали жить вместе. Живем до сих пор, с переменным успехом. Наташа - певица с низким сильным голосом, когда-то она даже пела спиричуэлс (негритянские церковные песнопения). Кроме того, она пишет. У нее вышло три книги, две из которых переведены на немецкий. Надеюсь, они скоро выйдут и в России.

- Ну, мне трудно говорить о творчестве своей супруги. Она - хороший прозаик с очень сильным, неженским стилем, резким и даже слегка грубоватым.

- Понятно, что бывшая жена никогда и ни при каких обстоятельствах не скажет ничего хорошего о жене нынешней. Это женская психология, это нормально. Естественное желание - уничтожить соперницу. Невероятно, до чего может довести женская месть!

- Ну, все это - абсолютнейшая фантастика! Мой гомосексуализм выражается только в том, что у меня уже, по меньшей мере, третья жена, поэтому можно сказать, что я необыкновенно преуспел на гомосексуальном поприще. Тут вы обязательно добавьте в скобках: "смеется", поскольку все это действительно несколько глуповато.