"В семидесятом уже началась реакция. В шестьдесят девятом еще была революция. Я как раз записался на семинар французской истории именно в шестьдесят девятом. Помню, что профессор Карлинский, польского происхождения, бритый наголо, говорил нам о Робеспьере. В этот момент вошли в аудиторию члены Революционного комитета кампуса и стали кричать на нас, называя нас всех контрреволюционерами. "Почему вы не подчинились приказу Революционного комитета кампуса о прекращении занятий?" - угрожающе обратился к Карлинскому юноша в кожаной куртке. "Молодой человек, - закричал Карлинский, - я именно и занимаюсь пропагандой революции. Займите место в аудитории! Вам и вашему комитету полезно будет послушать о событиях Французской революции и судьбе великого революционера Максимилиана Робеспьера!" (Э. Лимонов, "Смерть современных героев".)

Профессор Калифорнийского университета Беркли Саймон (Семен Аркадьевич) Карлинский, один из прототипов романа Эдуарда Лимонова "Смерть современных героев", никогда не занимался историей французской революции, но всю его деятельность иначе как революционной не назовешь. Он ведущий славист Америки и один из самых авторитетных западных исследователей русской литературы, первый ученый, взявшийся за изучение гомосексуальных традиций нашей культуры и немало в этом преуспевший, автор книг о Гоголе, Цветаевой, Чехове, Набокове и русской драме конца XVIII-начала XIX веков, многочисленных публикаций в самых престижных литературоведческих изданиях, составитель антологии русской эмигрантской литературы 1922-1972 годов.

В свои шестьдесят девять он замечательно энергичен, жизнерадостен, работоспособен и разговорчив. Его манера общения моментально захватывает собеседника, он легко переходит с русского на английский и с английского на русский, произнося сто тысяч слов в минуту. Знатоки англоязычного литературоведения говорят, что его стиль безупречен, его ирония способна испепелять, его юмор вызывает приступы гомерического хохота, его выводы и открытия нередко повергают читателей в шок и замешательство. Его бывшие студенты и нынешние друзья утверждают, что профессор Карлинский никому не давал спуску, строгий, но справедливый, дотошный, но доброжелательный ко всем.

Мне повезло: Семен Аркадьевич недавно ушел на пенсию, и у него стало больше свободного времени. Наше общение проходило сначала в университете Беркли неподалеку от Сан-Франциско, потом на вечеринке в доме его друга Питера и в офисе Международной организации по правам геев и лесбиянок на Кастро-стрит, в самом "голубом" районе Сан-Франциско. За окнами раздавались радостные крики - шли приготовления ко Дню Святого Валентина - празднику всех влюбленных. После этого мы отправились в ближайшую лавку, чтобы выбрать поздравительную открытку для Питера. На открытке был изображен ангелоподобный мальчик, стреляющий из лука кому-то прямо в сердце. Я посоветовал Саймону купить именно ее.

Долгие годы имя Карлинского в России упоминалось только в негативном контексте. На него было вылито столько грязи, что, кажется, любой на его месте озлобился бы. Но он начал публиковаться на родине сразу же, как только появилась такая возможность. И первыми его приняли не официальные издания, а полулегальные "голубые" газеты "Тема" и "Риск", где было напечатано несколько замечательных его статей.

Единственная официальная публикация Карлинского в СССР - статья в "эротическом" 11-м номере "Литературного обозрения" за 1991 год, наделавшая много шума. Это интервью - первое в России.

1.ХАРБИН. ДЕТСТВО

- Меня часто спрашивают, когда я выехал из России. А я никогда не выезжал. Во время русско-японской войны 1904-1906 годов мои бабушки и дедушки выехали на Дальний Восток, в Харбин. Это был город, основанный русскими, где все было на русском языке, где не было ни революции, ни экспроприации, ни ежовщины. Мои родители встретились и поженились, и я там родился, ходил в русскую гимназию. Потом пришли японцы, какое-то время мы жили под оккупацией, но это было совсем нестрашно. Чуть ли не с детского сада я изучал английский, у меня был репетитор. Немножко говорил по-китайски, но в Харбине это было не нужно, потому что даже японцам пришлось учиться русскому, чтобы общаться с местными китайцами-маньчжурами.

- Кто были ваши родители?

- Отец был фотоцинкографом, большим специалистом в своей области, делал многоцветные иллюстрации. Он работал в издательстве Евгения Самойловича Гауфмана, который выпускал газеты "Заря" и "Рупор", иллюстрированный литературный еженедельник "Рубеж" и детский журнал "Ласточка", где я в двенадцать лет тоже что-то написал. Это были воспоминания о поездке на Ляодунский полуостров на юге Маньчжурии. У мамы был салон дамских нарядов. Она была модельершей.

- То есть, вы росли в достаточно образованной и культурной семье?

- Нет, у родителей не было никакого образования, потому что они оба ушли из школы после подготовительных классов. В Харбине была очень богатая культура. Но с десяти лет я не мог попасть в оперу или на симфонический концерт. Почему-то считалось, что я должен ходить смотреть оперетки, довольно пошлые. Такой был странный недостаток образования. Родителям это было ближе. Они понимали оперетки, знали "Кармен", "Тоску", еще что-то в этом роде. В Харбин приезжала итальянская опера. Они привезли "Фаворитку" и "Трубадура". Я прочитал рекламу и информацию в газетах и захотел это посмотреть. Потом, когда мне исполнилось одиннадцать лет, мама запретила мне читать газеты. В общем, и у меня было странное образование.

- С чего началась для вас русская культура?

- С моей учительницы, которую звали очень странно - Испа Леонтьевна Мардахович. Такая русская интеллигентка в пенсне, очевидно, в России была эсеркой. Когда мне было лет шесть или семь, она стала читать "Руслана и Людмилу", и передо мной открылся огромный новый мир. Конечно, русская школа много дала: и уважение к культуре, и интерес к литературе. Стишки писал тоже - а как же этого избежать человеку русской культуры! Уже потом, в Америке, родители и друзья советовали мне бросить никому не нужный русский язык, но я за него держался!

- Каков был литературный круг в Харбине?

- Очень разнообразный. Там была большая русская пресса. С издательством, где работал мой отец, сотрудничали Арсений Несмелое, Валерий Перелешин, Лариса Андерсон - это были местные поэты, которые меня очень привлекали. Кроме этого, я читал рецензии на то, что выходило в Европе. Многие знали и любили Сирина. Моя тетя взяла в библиотеке "Камеру обскура" и нашла ее скучной. А я стал читать и пришел в полный восторг. Еще в то время, будучи в Харбине, я прочел в журнале "Современные записки" несколько глав из "Дара". Это было моим любимым произведением Набокова и до сих пор таковым осталось. Совершенно гениальный роман!

- Сейчас в России впервые стали писать о русском фашизме, который зародился именно в Харбине. Что вы об этом помните?

- Есть замечательная книга профессора университета Гавайских островов Джона Стефана, где он подробно рассказывает о феномене русского фашизма. Действительно, у русских фашистов на Дальнем Востоке был фюрер Константин Родзаевский, которого поддерживала японская оккупационная власть. В Харбине, когда туда приехали мои родители, очень хорошо жилось разным народам: и русским, и китайцам, и евреям, и татарам, и всем остальным. У татар был свой театр и мечеть. А потом Родзаевский начал издавать газету "Наш путь" и обливать грязью нерусских. В Октябрьской революции он обвинял евреев, вел атаки против владельцев магазинов, артистов. Например, призывал не ходить на концерты пианистки Любови Аптекаревой. И многие поддавались этим призывам. К тому времени кое-какие ребята уже стали избивать татар и евреев. Так что Родзаевский имел большое влияние. Но финал известен: когда советские войска вошли в Маньчжурию, его арестовали, и он написал покаянное письмо Сталину. Он писал, что думал, что он сторонник и последователь Гитлера, а на самом деле он всегда был убежденным коммунистом, только не сознавал этого, и что он готов работать на Сталина и т. д. Но его расстреляли. Кстати, здесь, в Америке, жена Родзаевского, сменившая фамилию, довольно долго содержала русский ресторан.

- Кто печатался в "Нашем пути"?

- Интеллигенция там не печаталась. Потом оказалось, что там публиковался Арсений Несмелое под псевдонимом Николай Дозоров. Этого никто не знал, пока в Америке не издали его полное собрание сочинений. Николай Дозоров - автор фашистской поэмы про героя-фашиста Георгия Семена о том, как фашисты будут спасать Святую Русь: войдут с крестным ходом и всех евреев, татар и остальных предадут огню и мечу. Еще был такой очень талантливый юноша Борис Юльский, который, как выяснилось из воспоминаний Перелешина, был кокаинистом. И он печатал очень талантливые рассказы. Считалось, что из него выйдет большой писатель. Но он погиб лет в двадцать шесть или двадцать семь от злоупотребления наркотиками. Перелешин пишет, что Юльский тоже под псевдонимом печатался в "Нашем пути". Под своими фамилиями все-таки боялись печататься у Родзаевского.

- Как сложилась судьба Валерия Перелешина?

- Я был с ним довольно близок, мы переписывались. Он жил в Бразилии, и я с ним не виделся, но издал здесь его поэму "Без предмета" с комментариями. Мне не хотелось пожилого человека тревожить, но, насколько я понимаю, он одно время был тоже близок к фашистам. Он входил в литературное общество "Чураевка". Они так назывались в честь замечательного романа Георгия Гребенщикова "Чураевы". Алексей Ачаир, интересный поэт старшего поколения, объединил вокруг себя литературную молодежь: Перелешина, Лилию Хайндраву, грузинку, которая вернулась потом на родину, Николая Щеголева, Гарри Сатовского-Ржевского (он был Григорий, но назывался Гарри), который подражал парижскому поэту-сюрреалисту Борису Поплавскому. Они собирались, читали Георгия Иванова, все, что печаталось в Париже. Кстати, недавно я видел в каком-то журнале фотографию встречи этой молодой "Чураевки". Потом "Наш путь" стал нападать на "Чураевку" и поносить их, потому что они и евреев тоже принимали у себя. (Как правило, все это держалось на "еврейском вопросе".) Перелешин тогда отдалился от Родзаевского.

- У вас были какие-нибудь отношения с фашистами?

- Я был тогда очень молод, но фашистов понял сразу. Когда праздновались какие-то военные японские праздники, мне как гимназисту нужно было с нашей гимназией маршировать. А в то же время шли еще две колонны - еврейская сионистская организация "Брит-Трумпельдорф" и русские фашисты и фашистки.

- Вы, наверное, имели возможность побаловаться наркотиками в Харбине?

- Если вы видели замечательный фильм Бертолуччи "Последний император" о последнем императоре Маньчжурии, там это очень точно показано: кокаин, героин, другие наркотики свободно продавались на улицах Харбина, в аптеках - где угодно. И не было никаких запретов. Но ребята этого не делали, мы любили разные китайские сласти. Шестая часть города была китайская, и там проходили какие-то невероятные торжества и праздники, свадьбы. Невеста была вся в розовом, с пионами на голове, а жених был во фраке и с очками, - нужны ему очки или нет, но он их надевал, чтобы выглядеть важным человеком. И обязательно нанимался русский оркестр. Ехали через весь город, в первом автомобиле располагался оркестр, и чаще всего играли цыганочку: "Карапет мой бедный, отчего ты бледный?" На китайский Новый год были разные шуты и паяцы. Все ребята с радостью ходили на эти праздники. Наркотики нас не привлекали, казались чем-то диким. Китайская жизнь была очень негигиеничной. Дыни, яблоки вываливались на площади, люди их ели, а потом болели. Можно было получить дизентерию, нам запрещали все это есть, и поэтому нас это страшно привлекало. А про наркотики нам никто ничего не объяснял. Однажды я был со своим братом в кино, смотрел "Тарзана", и вдруг какой-то человек, сидевший рядом, вынул что-то и стал нюхать. Я говорю брату: "Пересядем!" Он спрашивает: "Что, водкой пахнет?" - "Нет, еще хуже!" Не хотел, чтобы рядом со мной человек нанюхался. Меня к этому не тянуло.

2. ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

- Как вы решили перебраться в Америку?

- В Америке у меня была тетя, которая вышла замуж за американца и иногда приезжала в гости. И когда облака войны стали надвигаться на нас, она стала всех родственников перевозить в Америку. Ей я обязан своим переездом. Мы могли вернуться в Россию. В 1936 году, когда продали Китайско-Восточную железную дорогу, многие возвращались, покупали дорогие меховые шубы, гарнитуры, а на границе все это отбирали. Мою тетю, двоюродных брата и сестру, с которыми я рос, зазвали родственники в Ростов-на-Дону. Писали, как у них хорошо, какой они едят там шоколад "Золотой ярлык", смотрят невероятный спектакль "Продавец птиц" и т. д. Сейчас-то я знаю, что это, в общем, дрянь, но в Харбине все почему-то говорили: вот, мы здесь едим швейцарский шоколад, а "Золотой ярлык" гораздо лучше, у нас ставятся "Баядерка" и "Роз-Мари", а там - немецкая оперетта "Продавец птиц". Все были уверены, что в Советском Союзе гораздо лучше. Некоторые своих детей стали посылать в советскую школу, те, у кого было подданство. У моего отца подданства не было. И поскольку моя тетя поехала в Союз, мама тоже хотела за ними поехать, умоляла нас. Был выбор: поехать к тете в Ростов или к тете в Сан-Диего. Отец сказал, что никогда не поедет в страну, из которой он не сможет уехать в любое время. У него был вещий сон: мой дедушка сказал, чтобы он ехал в Америку.

- С чего для вас начались Америка и американская культура?

- С американского кино. В Харбине было много американских фильмов. Тогда была очень популярна маленькая девочка-звезда Ширли Темпл. Мы ходили смотреть фильмы с ее участием - "Школьные друзья" и другие. Меня кто-то спросил, хочу ли я быть членом фэн-клуба Ширли Темпл. Я сказал - хочу, не зная, что это такое, и стал местным председателем фэн-клуба. У нас были специальные членские значки, нам раздавали какую-то литературу. Еще я тогда очень любил музыкальные кинокомедии, где были танцевальные постановки, когда девушек снимали сверху, а они разделялись на какие-то геометрические фигуры...

- Кажется, советский кинематограф того времени тоже использовал такие трюки?

- Может быть. Я очень хорошо запомнил один сюжет. Длинная лестница, на ней - арфа, состоящая из девушек. И на этой "арфе" играют другие девушки в других костюмах.

- Настоящая лесбийская сцена!

- Да, но мне тогда это бы и в голову не пришло! Вот это и была американская культура. Кроме того, в журнале "Рубеж", который мы выписывали, было несколько корреспондентов, которые сообщали, что происходит в Голливуде и Вашингтоне, и мы все это читали. Еще мы с мамой ездили на курорт - два дня и две ночи на поезде (Маньчжурия - большая страна) - и попадали на Ляодунский полуостров. Мы ездили, когда мне было лет восемь, другой раз - лет одиннадцать. И там были американцы из Шанхая. Было много индусов с детьми, которые хорошо говорили по-английски. Я по-английски говорил плохо, и они меня поправляли. Потом нас послали в коммерческое училище в 3-й класс, и у меня появился друг-американец Дэн Стоун, молодой мальчик. Его отец служил в каком-то банке. Другие ребята его дразнили: "Дурацкая фамилия Стоун! Это он стонет, наверное, бедный! Перемени на что-нибудь другое!" А я за него заступался: "Стоун" по-английски "камень". У него красивая и благозвучная фамилия!"

- Каким было ваше первое впечатление от Америки?

- В Америке я очутился в довольно шутовском виде. Моя мама решила, что, поскольку я пойду в американскую школу, нужно заказать мне типичный американский костюм. В понятии моей мамы было, что в Америке все одеваются так, как Рокфеллер. А его снимали всегда в брюках-гольф, в каких-то клетчатых носках, в пиджаке и кепке из той же материи. Мама раскошелилась, и у хорошего портного мне сшили такой костюм, чтобы я не выделялся среди других детей. И когда я первый раз пришел в эту школу в Сан-Диего, меня стали спрашивать: 'Ты что, выступаешь в какой-то пьесе? Почему ты так странно одет?" Так вот, я снял этот костюм и больше ни разу его не надевал. Мама очень огорчалась, она считала, что меня одели так, как нужно, по-американски. Потом ей было трудно освоиться в Америке. Она всегда оставалась другого мнения и считала, что все делается неправильно. И о чем вообще можно говорить с американцами, если они даже фамилию Чайковский не могут выговорить правильно? В Харбине мы жили на довольно широкую ногу, у нас всегда была прислуга, повар-китаец. Маме ничего не надо было делать, нас обслуживали. А потом, когда приехали в Сан-Диего, оказалось, что там такого нет, и прислугу никто не берет. Моя мама очень удивилась, она была уверена, что в Америке все лучше и удобней. Мы очень надеялись на специальность моего отца, но с ним случилось несчастье. Он как фотоцинкограф ждал, что его возьмут на какую-то работу. А в это время проходила забастовка типографских рабочих. Отец куда-то пошел, по-английски он говорил плохо, и ему предложили работу. Таким образом он совершил преступление против профсоюзов, стал штрейкбрехером. Он проработал месяц, а потом его уволили и никуда не брали, потому что его не принимали в профсоюз. Кроме того, у него сдало зрение. Работа фотоцинкографа очень вредная: пальцы были всегда сожжены нитратом серебра. Он пошел к глазному врачу, чтобы выписать очки, а тот ему сказал, что ухудшение зрения будет прогрессировать и через полгода он совсем ослепнет. Работы он найти не мог, устроился в бакалейную лавку, что было совсем не его делом. Мама пошла работать в ателье на Голливудском бульваре, помогала клиентам примерять платья. У нее был сильный русский акцент, и все дамы всегда спрашивали: "Вы, наверное, из Парижа?" Часто туда заходили разные кинозвезды, но она никого не знала, кроме Греты Гарбо и Марлен Дитрих.

- Вы никогда не жалели, что выбрали Сан-Диего, а не Ростов, Америку, а не Советский Союз?

- Мама всегда считала, что совершила большую ошибку, что лучше было бы поехать в Советский Союз. Хотя потом посадили ее зятя, а при Гитлере погибла сестра с детьми. Мама была очень волевым человеком. Она была маленького роста и всегда мечтала быть такой же высокой, как Глория Свансон. А я узнал, что Глория Свансон была такого же роста, как моя мама, так что ее судьба не обидела. Она была главной силой в семье, она решала, что делать мне и отцу. Так установился матриархат. Когда я что-то спрашивал у отца, он всегда говорил: "Спроси лучше у мамы". И мама решила, что я отслужу военную службу, буду учиться на провизора, открою аптеку, как ее любимый брат в Харбине, женюсь. Нескольких девушек для меня на примете имела, хотела, чтобы я жил рядом с ней, а она будет нянчить моих детей. Я думаю, что ей бы удалось моей жизнью распоряжаться. Меня послали на службу, а в это время умер отец. Позвонили маме и сказали, что он лежит без сознания на асфальте недалеко от своей лавочки, на границе негритянского квартала Лос-Анджелеса. У нас автомобиля не было, был у соседки, но ее муж запретил ей туда ехать, и маме пришлось вызвать такси, хотя это было очень дорого. Надо было сразу же вызвать карету скорой помощи, но этого никто не знал, и отца спасти уже не удалось.

3. В АРМИИ

- Когда произошла ваша интеграции в американский образ жизни?

- В армии. Это была самая лучшая возможность понять, что такое Америка. Мне страшно нравилась военная служба, хотя я и не знал, что это такое. Сначала меня не брали из-за угрей...

- В американскую армию не берут с угрями?!

- Да, мне нужно было их лечить. Не знаю, может быть, думали, что это что-то заразное. Меня лечили разными способами, потом, наконец, чудный русский старенький доктор Власов сказал: "Поезжайте на пляж и питайтесь только отварными овощами и свежими фруктами!" Я просто невероятно преобразился, и в девятнадцать лет меня взяли на службу. Я ликовал. Меня отправили на тренировку в Южную Калифорнию на мексиканскую границу, затем в Техас. Я думал, что не научусь стрелять так хорошо, как другие, но у меня будет своя кровать. Интересно, что именно на военной службе, где многое запрещается и держится в строгих рамках, я понял, что такое демократия - право каждого человека быть таким, каким он хочет. Я смог там стать самим собой и уже невозможно было, чтобы кто-нибудь стал мне что-то диктовать.

- Какие у вас были самые яркие воспоминания от службы?

- У меня был близкий друг из северной части Тихоокеанского побережья. У нас с ним были общие вкусы. Он тоже интересовался музыкой, но это нужно было скрывать, потому что наши офицеры страшно бушевали, когда кто-нибудь говорил про концерты: задается человек, выпендривается! А мы любили концерты и тайком ездили на них. Я не попал на битвы, так как заболел воспалением легких, а в это время ребят, с которыми я тренировался, отправили в Европу. Мой друг написал мне очень хорошее письмо из Лондона о том, как ему нравится город, как он надеется со мной встретиться: "Судьба подарила мне возможность послушать моего любимого пианиста Бенедетто Микеланджело, и я не знаю, даст ли она мне еще что-нибудь..." Потом его перебросили на континент, на так называемый Бельгийский горб, где погибли тысячи американских солдат, среди которых был и мой друг. Я написал ему длинное письмо, и оно вернулось с особой печатью: "Погиб в бою". Ему не было еще и двадцати. Вскоре меня послали офицером связи в особый засекреченный лагерь в Мэриленде. Я познакомился там с несколькими русскими балетными танцорами и администраторами. Было много очень неграмотных евреев и украинцев, которым, наверное, бабушка сказала, что они умеют говорить по-русски. Они работали истопниками и поварами, потому что нельзя было перебросить их из одного лагеря в другой. Там был такой сержант Герман Севастьянов, женатый на известной балерине Ирине Бароновой. Когда у меня было несколько свободных дней, я со своим другом, очень милым татарином Усманом Сатлиганом поехал в Нью-Йорк. Когда мы пошли в Метрополитен-опера, в баре сидела на высокой табуретке Ирина Баронова и с ней - знаменитый актер Рэй Милэнд, с которым она снималась в Голливуде. Усман говорит. "Вот бы получить автограф!" А я ему говорю: "Да это же жена Герри!" Подошел к ней и сказал: "Я вам привез привет от мужа, с которым мы познакомились в военном лагере. Мой друг просит вас подписать программку. Она, конечно, передала привет Герману и подписала. В этот момент Рэй Милэнд, скучавший, пока мы говорили по-русски, говорит: "Я тоже могу дать вам свой автограф!" Мне захотелось его одернуть, и я ответил, что его автографа мой друг не просил. Усман потом мне сказал: "Ты что, с ума сошел? Это же Рэй Милэнд!" Вот такая была забавная история...

- Какое впечатление на вас произвел послевоенный Запад?

- Нью-Йорк был страшно интересным, Лондон был потрясающий, Париж - очень бедный, Берлин - весь в развалинах. У меня сохранилось много фотографий. Американцам не разрешили взять Берлин, нас не пустили, и мы должны были выжидать на Эльбе. Потом Эйзенхауэр объявил, что Берлин должны взять русские. Они произвели там невероятные разрушения! Нам запрещали говорить о том, что советское командование разрешило русским солдатам насиловать немецких женщин - "чтобы отомстить"! Был целый ряд ужасных случаев. Знаменитую певицу Тиану Лейбниц изнасиловали на глазах ее мужа семнадцать человек! Правда, были и другие случаи. Один мой немецкий знакомый рассказал, что он был на озере, и к нему подошел советский полковник, который на ломаном немецком объяснил: "Нам приказано брать женщин, а я люблю молодых людей. Хочешь пойти со мной?" Тот говорит. "С удовольствием!" - и привел полковника к себе... Мы страшно радовались, когда встречались с советскими солдатами, три-четыре месяца у нас была такая возможность, а потом всех как-то приструнили, и им запретили с нами встречаться. Я работал со многими советскими и довольно быстро понял, что за жизнь в России при Сталине. Мои друзья, работавшие в советской комендатуре, сушили сухари, чтобы везти домой, ездили, пока была возможность, в Западный Берлин купить что-нибудь из одежды. Когда я приезжал в отпуск к маме, которая вышла замуж за американского коммуниста, они вместе стали мне расхваливать Советский Союз, Сталина, советскую жизнь, а я говорю, что рассказывают очень плохое. "Ну, это они тебя испытывают! Это неправда! В Москве ведь самые элегантные и модные женщины! Помнишь, у нас в Харбине была такая-то и такая-то? Как она чудно одевалась!.." То есть, она все перепутала, и ей казалось, что Харбин - это Москва 40-х годов. Там замечательные шашлычные, закусочные, там все хорошо одеты. А здесь, в Америке, нас эксплуатирует капитал!

- Когда вы почувствовали себя американцем?

- В армии. После года военной службы тогда давалось гражданство. В лагере на границе с Мексикой нас было человек девять неамериканцев. Был один канадский еврей по фамилии Сильверштейн. Судья спросил: "Не хотите ли вы поменять фамилию?" Он сказал: "Пускай будет Сильвер". Другие были мексиканцы, которые плохо говорили по-английски и не захотели менять фамилий. Я тоже не хотел. "Но ведь вам потом будет вредить такая фамилия! - говорил судья. - Может быть, сделать "Карли" или что-то еще?" Я говорю: "Нет! Я ценю своих предков и хочу носить их фамилию!" - "Ну, потом пожалеете!" Моя мать хотела изменить, мой отец даже изменил, но я остался Карпинским. И это ничуть не повредило. После армии я демобилизовался, приехал в Лос-Анджелес. Америка мне как-то очень не понравилась своим конформизмом. Я не хотел жить вместе с мамой из-за ее мужа-коммуниста. Мы никак не могли сговориться: тот хотел, чтобы я признал его отцом, чтобы заполучить меня в коммунистическую партию. Так что я сразу попросился обратно на работу как гражданский переводчик. Я к тому времени владел французским и немецким, и меня взяли на службу. Я ездил с комиссиями по репарациям в разные города. Было гораздо интереснее, чем в Лос-Анджелесе, где все, как овцы какие-то. У меня завелось много знакомств в музыкальной среде: певцы и певицы, интересная публика. Потом вплотную занялся музыкой, решил стать студентом. Мне полагалось пособие для образования. Я подался в Париж, учился у Артура Онеггера, довольно весело жил, но был очень беден. В двадцать пять лет мне не нравилось, что у меня так мало денег и нужно на всем экономить. Однажды я приехал на Рождество к знакомым в Берлин, и мне предложили работу, на которой я должен был появляться три раза в неделю, а в остальные дни мог учиться музыке. Мне это очень понравилось. Был хороший оклад. Я поступил в музыкальное училище к Борису Блахеру. Вовлекся в немецкую музыкальную жизнь, писал музыку для нескольких театральных постановок, для балета, который поставила Татьяна Агловская. Было очень приятно, когда Большой берлинский симфонический оркестр исполнил мою инструментовку на темы Оффенбаха, но я понял, какой это великий композитор и какой я незначительный по сравнению с ним. Я понял, что мне нужно что-то другое, что я никогда не скажу в музыке своего слова, а буду подражать Стравинскому, Армстронгу, русским народным песням - все это выходило органически, но я вдруг увидел свои руки, играющие в полной пустоте, в вакууме, как механические...