...Через узкую калитку в кирпичной стене Уоттон прошел во двор и зашагал по дорожке, косо тянувшейся сквозь густые кусты к двери двухэтажной студии викторианского художника. Так и заливаясь йодлем : "Возьми мою любовь, но это ведь не все!" – Уоттон одним из своих ключей отпер дверь исполненного очарованием дома.

Внутри было темно. Очень спертый воздух. Кошмарный мрак. Задушенные кустарником окна и закрытое листьями окошко вверху почти не пропускали в студию дневной свет, как если бы тот - что было несколько странно - не очень-то и требовался для творимых в студии произведений искусства. Да и о каком творчестве могла здесь идти речь? Студия была царством откровенного беспорядка в самой гуще восстания вещей. Предметы достойной старой мебели стали жертвами массированной атаки всякого хлама. Вот чиппендейловский туалетный столик, погребенный под грудой немытых тарелок и заполненных какой-то мочой кружек, а вот марокканский диван, утонувший в море грязной одежды. И такое же скопление бутылок и пепельниц, как в доме Уоттонов.

Впрочем, посреди комнаты все же имелось какое-никакое свидетельство работы разума. На Уоттона глядели расставленные полукругом девять телевизионных экранов. Все были включены, однако восемь показывали неподвижную картинку, а девятый - программу Открытого университета по физике. "В каком случае, свободные электроны образуют новое ядро?.." - вещал с экрана дегенерат в белом халате. Склонив голову, он выставил на обозрение зрителям плешь, будто демонстрировал новую шляпу. Фоном этой научно-популярной лекции служила смесь стенных гобеленов с фотомонтажами. Музыканты на певческой галерее отсутствовали, их заменяли старые коробки из-под чая с нанесенными по трафарету экзотическими восточными адресами: Коломбо, Шанхай, Манила.

Уоттон, поскрипывая подошвами, послонялся по студии, неловко, точно бескрылая птица, перескакивая с ковра на паркет и подхватывая с пола то брошенные кем-то трусы, то покрытое слоем грязи зеркало. "Бэз? - спустя недолгое время позвал он. - Ты здесь?" Затем, приметив недокуренный косячок, торчавший из пепельницы рядом с экраном, на котором распинался телевизионный преподаватель физики, Уоттон присел, подобрал косяк и раскурил от "Ронсона", извлеченного им из жилетного кармана. Так и сидя на корточках, он хрипло каркнул: "Бэз?"

- В облаке частиц, образовавшемся после столкновения, быстро возникают новые скопления…

- Бэз, ты здесь?

В облаке частиц, клубившемся вокруг головы Уоттона, все снова - и сразу - приглушилось. Он слышал близкое шипение мониторов и далекий лепет физика. Среди чайных коробок певческой галереи раздалось какое-то шебуршение. Что-то там присутствовало - что-то, вскоре спрыгнувшее, будто крупная кошка, на пол с высоты в восемь футов. "Привет!"
То был мужчина за тридцать - примерно лет на пять постарше Уоттона. Темные, доходившие до ворота волосы его были всклокочены, загорелое, морщинистое лицо наводило на мысль о времени, отданном серфингу - с пляжным лежаком вместо доски. Черные, смахивающие на дренажные трубы "Ливайсы", белая, расстегнутая до пупа рубашка, египетский амулет на кожаном ремешке, облегающем обветренную шею, – все говорило о бренчанье гитар у пляжных костров, о молодости, лучащейся блеском золотых закатов. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывалось, что бушующая в нем энергия имеет неестественный характер, а блеск кожи вызван потливостью.

Бэз приближался, шлепая по полу босыми ступнями, но Уоттон откровенно его игнорировал. Такова была суть отношений этих двоих: Бэз Холлуорд - сбившийся с истинного пути аколит , источал энергию и самоуверенность, а мужчина помоложе, холодный и высокомерный, изображал его отрешенного наставника. То, что когда-то они были любовниками, причем активную роль в их паре играл именно Бэз, теперь не имело значения. Абсолютно никакого.

- Припозднился? - с манерной медлительностью осведомился сквозь дым Уоттон.

- Сколько сейчас? - Бэз присел на корточки рядом с Уоттоном. - Охо-хо, у меня была запись. Всю ночь. Закончил только в четыре, потом устроил модель спать, потом кое-что правил, раскадровка, то да се, - он выплевывал слова, будто подчиняясь ритму, заданному метрономом, - проснулся, а здесь ты.

- Был у кого-нибудь? - Жизнь знакомых всегда интересовала Уоттона больше, чем собственная.

- Заходил к твоей матери…

- К моей матери?

- Ну да, к твоей матери, чтобы встретиться с мальчиком.

- Ты заходил к моей матери, чтобы встретиться с мальчиком? Ни хрена себе, Бэз, ну ты даешь. Полагаю, тебе пришлось выклянчить у филантропов кучу старых резиновых клизм, дабы обрести презентабельность, потребную для… - Уоттон встал и неторопливо прошелся по студии, все еще попыхивая сигаретой и оставляя за собой клубы неприятного дыма.

- Ну да, пришлось взять напрокат долбаный костюм… хотя с мальчиком-то я познакомился раньше…

- En passant? - Уоттон никогда не прибегал к английским фразам, если мог обойтись французским клише.

- Буквально мимоходом. - Бэз переводил их без комментариев. - Притерся к его заднице там, где в последний раз платил за эту хибару. Он только-только из Оксфорда, сейчас помогает твоей матери с ее проектом в Сохо.

- Глупая ворона.

- Он не великий интеллектуал, если ты это имеешь в виду.

- Да нет, я о маме, впрочем, я и не хотел бы иметь дело с каким-нибудь энцефалитным монстром - с мозгом, вздувающимся точно бубон.

- Да, и главное, хрен его знает, чего ради я обрядился в костюм, в ее доме полным-полно арендаторов, бабья и социальных работников. Но этот малыш абсолютно божественен, он по-настоящему оригинален, великолепен, модель будущего - вот посмотри, что мы с ним сделали прошлой ночью.

Бэз направился к видеомагнитофонам, соединенным витыми кабелями с мониторами. Пока он возился с ними, Уоттон продолжал рыскать по комнате. Вскоре он отыскал чайную ложку, стакан воды, разовый шприц на два кубика и валявшийся на подоконнике пакетик с наркотиком. После этого в разговоре двух мужчин обозначилось общее направление.

- Это "гаррик"? - спросил, подхватывая пакетик, Уоттон.

- Нет, постой, Уоттон, это "чарли" - и он у меня последний.

- Ага, ладно… - Уоттон обдумывал сказанное, расстегивая тем временем манжеты пальто, костюма, рубашки. - А! Эти мне пуговицы, застегивай их, расстегивай. Это моя последняя доза на данный момент времени. Последнее лето сони. Мгновения, Бэз, гибнут вокруг нас, мы пребываем в эпицентре великого вымирания, сравнимого с меловым периодом. - Уоттон готовил дозу точными, быстрыми, изящными движениями. - И ты смеешь говорить мне о твоем последнем "чарли", между тем как я - неопровержимо последний Генри. Последний, кому присуще пристрастие к столь редкостному сочетанию наркоты, - использовав вместо жгута скрученный рукав, он поднял темные очки на лоб, чтобы в льющемся из окна зеленом свете лучше разглядеть вздувающуюся вену, - и comme il faut в одежде.

Впрочем, это возвышенное пустословие не было услышано, незамеченным осталось и оригинальное сочетание ореола рыжих волос Уоттона и казавшейся зеленой - как если б Генри Уоттон был героиновым Паном - крови в шприце. Вниманием Бэза целиком завладел первый монитор: на ожившем экране промелькнули какие-то полосы и зигзаги, а потом появилось изображение прекрасного молодого человека, принявшего позу классического греческого куроса – одна рука грациозно лежит на бедре, другая скользит по чреслам, легкая улыбка играет на полных губах. Нагая фигура, пока на нее наплывала камера, повернулась лицом к зрителю. Ожил и второй монитор, также запечатлевший поворот юноши, но уже более крупным планом. На третьем – еще крупнее. Когда засветились все девять, возникло ощущение напряженнейшего, плотоядного, хищного подглядывания. Юноша походил на плотскую конфетку, на возбуждающее аппетит лакомство, совершенно не замечающее жадного рта камеры. Девятый монитор показывал лишь его оживленные красные губы.