Назовем это вторым рождением. Я же не знал, что так получится. Вообще, я сказал про Виктюка "комета", но я же не знал, что он еще хуже, чем комета, он же совсем непредсказуемый, траекторию кометы астрономы хоть могут просчитать, а это же непросчитываемый человек.

С Роже Витраком тогда ничего не получилось. Никакого Роже Витрака не было. То есть было пять блистательных репетиций, на которых я увидел по тем временам такой вот мощный синклит: неведомый мне Никита Высоцкий, Сережа Виноградов, Маковецкий, Володя Зайцев, весь им же взращенный "Звездняк" и плюс я, невесть откуда, не из этого сада. Но зато потом случилось то, что нам дает повод сейчас поговорить.

Каким образом он убедил Ульянова и всю эту академическую школу, которая так бережет и холит свои традиции, в том, что в спектакле им нужен пришлый человек, непонятно. Это все останется неведомо и после нашей смерти и вдруг может объясниться. Но, так как мы договорились, что мы бессмертны, то свет на это мы должны пролить сами. Я думаю, что та коллизия, которая предложена самой пьесой, совершенно непостижимым мистическим образом повторилась в жизни: в семью, в которой происходит некий разлад, некое недопонимание на почве измены, приходит чужой человек и дает импульсы всему сюжету пьесы. Чужой человек, врач-психиатр. Таким же образом, странным образом этот сюжет наложился на жизненную коллизию. В семье, в которой как бы все устоялось, есть вахтанговские замечательные традиции, появляется пришлый человек и дает некий толчок для пересудов, для разговоров, для очередного "наката" на Виктюка, для очередного маленького скандала. Но, в общем, не прошло и года, это на моей памяти, а я уже был не явным, но косвенным свидетелем многих виктюковских работ.

Эта работа рождалась довольно тяжело, несмотря на то, что бурлеск, несмотря на то, что комедия, несмотря на то, что там все итальянские традиции игры комедий, но почему-то она рождалась мучительно тяжело. Вообще, я заметил, что все, что связано с комедией у Романа, наделенного таким неистребимым чувством юмора, всегда рождается очень мучительно. Может быть, потому, что его мера вкуса, его понимание юмора не допускает легких решений. На самом деле на эстраде все просто - сказал смешное слово, за ним последовала реакция, и это маленькое колечко замкнулось. Романа, конечно, как человека театрального и человека глубокого во всех смыслах, такая бы простая зависимость "реплика - смех" не устроила.

И вот я помню совершенно мучительные ночные репетиции, и знаменитые его истерики, и бросание-швыряние в актеров того, что попадается под руку, и ссоры, и мои ночные созвоны с Максаковой. Один разговор был совершенно потрясающий - он ей почему-то, вдруг, как всегда без повода, когда заведен перед выпуском спектакля, закричал: "Я не могу больше слышать этот голос мандавошки!.." Мне позвонила ночью Максакова и почти со слезами в голосе спросила: "Вы не знаете, какой голос у мандавошки?" Я сказал, что, насколько мне мой опыт подсказывает, это совершенно бессловесные твари.

Зато состоялась громкая премьера. Но этому предшествовало довольно громкое обсуждение, которое закончилось тем, что Виктюк уже навсегда покинул сцену Вахтанговского театра. Что-то их смутило, я боюсь высказывать свое предположение на этот счет, чтобы не задевать всех участников этой истории. Есть вещи, которые Виктюку кажутся совершенно справедливо косными, невозможными... Не бывает традиций, которые бы существовали сами по себе, они передаются, как эстафетная палочка, в виде каких-то совершенно ощутимых вещей, а не книжных и театроведческих клише и штампов, в виде совершенно особой игры, особого взгляда на мир... В стенах этого театра на самом деле давно ничего такого не происходило. Хотя я не могу сказать, что этот спектакль произвел революцию, он все-таки у Виктюка не самый главный на его пути. Но по иронии судьбы это самый вахтанговский спектакль за все последние десять лет. Ну вот так получилось. Самый вахтанговский. И по способу импровизации, по этим беззаботно надеваемым маскам по ходу спектакля, даже по коллажу из всего, что попадалось под руку... Музыка Нино Рота, какие-то аллюзии с феллиниевской эстетикой, все звучит совершенно в вахтанговском духе. Но есть Лановой, не занятый в спектакле, есть не занятый еще кто-то, ну, в общем, они на него ополчились, стали очень серьезно обсуждать явно успешный спектакль, он покинул обсуждение и на этом "сношение через дупло" было прекращено и пять лет этот спектакль идет на битковых аншлагах. "Так и должно было случиться", как поется в песенке.

На одном из спектаклей, уже спустя столько лет после премьеры, Виктюк появился вдруг в театре и произошла настоящая манифестация за кулисами и на сцене. Это было неожиданно, это был сюрприз для тех, кто якобы "всегда все знал". Не знаю, может, только в Большом театре столько длятся поклоны, но от неожиданности его появления минут десять-пятнадцать мы все выходили и выходили. Вот все, что было связано с этим спектаклем.

Потом, даже не успев отдышаться, не успев даже отметить премьеру, последовало еще одно предложение, которое также не обсуждалось, как и предыдущие. Это спектакль "Любовь с придурком". Опять итальянская драматургия, опять перевод, опять эти странные для слуха имена. Если вы видели фильм "Человек дождя", можете себе вообразить, что такой ход в драматургии не новый. Есть сумасшедший, есть его брат, опекающий его, везде стерегущий от жизненных напастей, и есть коллизия, которая превращает дуэт в трио. Совершенно неожиданный спектакль, даже ни тени намека на смех, на юмор, какая-то причудливая, угловатая пьеса с пронзительным финалом. Но мы очень быстро нашли камертон к этому спектаклю. Этот спектакль родился едва ли не за месяц, ну, может быть, за два. Это какое-то фантастическое счастье, как сном навеяно, вот так Виктюк и репетировал, как будто этот сон ему приснился, он его увидел и быстренько развил. Во-первых, какой-то идеальный в моем представлении дуэт - Маковецкий и Шифрин. Во-вторых, какая-то настроенность друг на друга, общее понимание общих вещей в театре и в жизни. Ну, не знаю, парадокс. "Я тебя больше не знаю, милый" - комедия - рождалась в муках, как жернова какие, а вот эта - тяжелая, даже в восприятии тяжелая и странная по эстетике, по воплощению - родилась из одного сна, из какого-то Виктюком увиденного сна...

И про камертон. Я прослушиваю какие-то свои диски и вдруг услышал Фрэдди Мэркури, о котором много тогда говорили в связи с его внезапным уходом из жизни. И я наткнулся на один его вокализ, спетый почти альтом, миксом, фальцетом, почти женским голосом, почти без сопровождения... В этом вокализе, как хотите, - вся пьеса. Эта музыка, помимо уже привычных тем Нино Рота, задала такую высокую, щемящую и безусловно трагическую ноту этому спектаклю. Самое смешное, что где бы мы не появлялись с этим спектаклем, я, в силу своей генетической настороженности, сразу говорю: "Щас забросают".

Особенно, когда мы стали возить этот спектакль "по городам и весям", я каждый раз, как говорил Роман, "каркал" неуспех. Но второй мой опыт во "второй" моей жизни дал мне поразительное ощущение успеха. Я так подчеркиваю успех этих двух спектаклей, потому что я уже вкусил до этого успех эстрадный. И мне казалось, что есть какая-то слагаемая успеха, которая мне безусловно ясна, безусловно понятна для меня - я знаю, что потянуть, я знаю все ниточки этого успеха, словно кукольник, научился его держать в руках. И мне казалось, что успех другого рода для меня невозможен. Там, где я в непривычной маске... Царица моя, на которую я молюсь, - это интонация, она меня кормит, я знаю, что я могу на сцене ничего не делать ни руками, ни ногами, быть просто пластически экономен до скупости, до скаредности, и все решит для меня голос, фразы, интонация. И тут вдруг оказалось, что существуют совершенно другие, Романом вызванные к жизни, волны. Но он все это увидел, слава Богу, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Сложный пластический рисунок у этого Антонио в "Любви с придурком", какая-то причудливость облика, балетная пачка висит на этом самом. Короче говоря, мы поехали, чуть накатав спектакль, в Израиль, и там уже мое "карканье" обернулось ровно с "точностью до наоборот", то есть - десять битковых аншлагов в лучших театрах страны, а я-то привык, что в Израиле мои Клары Борисовны и Вениамины Яковлевичи ждут от меня другого. Это был и для Израиля, и для Виктюка, и для меня, и для всех нас троих совершенно поразительный тур гастролей.

И вот третий мой опыт - это спектакль "Путаны", не столь счастливый для меня, потому что три раза в одно место не бывает. Может быть, потому что основной пафос этой пьесы каким-то образом приходится на главную героиню спектакля, она и главным своим монологом и всей своей жизнью в спектакле декларирует основной постулат пьесы - путаны не те, кто торгуют телом, а те, кто торгуют идеями и душой. Так сложилось, что если бы эта важная доминанта приходилась на меня, я был бы удовлетворен как бенефициант или гастролер. Но ровный успех этого спектакля меня отрезвил и я понял, что главная работа, наверное, еще впереди...

Не далее, как сегодня утром он мне опять позвонил и что-то рассказывал про "Клетку для двоих", в том же составе, Маковецкий и я, но я как-то уже с годами осторожничаю. Он же не знает, что завтра сделает. Затаимся и будем ждать.

Я могу сказать определенно, что сколько бы я ни общался с ним в жизни, а это, с маленьким перерывом, длится двадцать четыре года, эту пятилетку я был счастлив, счастлив не как человек, счастлив как актер, и это счастье для меня несравнимо ни с каким другим личным - закавычим это слово - "личным" счастьем. Такая вот история.