Мы с Леной Облеуховой как-то вспоминали, когда же впервые увидели Романа.

- Ну как же, 8 апреля 1975 года, в мой день рождения, - сразу сказала она.

Мне тогда было девятнадцать, я бросил рижский университет и приехал в Москву учиться на артиста в эстрадно-цирковом училище. Наш курс был признан неперспективным, и вот после целой череды самых разных преподавателей мы остались без никого. И тут объявляют, что придет хороший - Роман Григорьевич Виктюк. Моему детскому слуху это имя ничего не говорило, да и прогремел он тогда только в провинции - во Львове, в Калинине, в Вильнюсе, а в Москве его немногие знали.

Не прошло и пяти минут, как мы все в него влюбились.

Они появились вдвоем, оба в кожаных куртках - Роман Григорьевич Виктюк и Олег Вавилов - и попросили показать, что мы умеем. Полгода перед тем нас учили демонстрировать, как мы едем на БАМ. Не могу передать, с каким лицом он это смотрел - блуждающая, как будто довольная, поощрительная улыбка. Я был последним, в моей сценке герой так стремится попасть на БАМ, что прячется в багаже, в чемодане.

- Детка, ты хочешь ехать на БАМ? - спросил Роман Григорьевич.

От прямоты вопроса я растерялся и ответил правду:

- Конечно, нет.

К концу второго семестра наш курс, часть которого была на грани отчисления (а со мной учились Лена Облеухова, Валя Гнеушев, Володя Жорж), стал самым ярким в училище.

Полгода не прошло, как мои отношения с ним из учительско-ученических превратились в такие, которые я не могу определить. Дядечка, который был старше меня на энное количество лет - он и теперь старше - стал мне...

К третьему курсу я подошел премьером, а играли мы "Соловья" Кнаута, "Муж и жена снимут комнату" М. Рощина, пьесы Евреинова. Теперь ему даже трудно произнести эти слова - "Училище эстрадно-циркового искусства", он говорит: "Когда я преподавал в училище..." Но ведь его пластические опыты начались именно там, и трико оттуда. Мы с занятий на занятия бегали в трико, и с ним репетировали в этих же трико.

Потом Романа пригласили в Студенческий театр МГУ. Куда он, туда и мы, как нитка за иголкой. "До свидания, мальчики" В. Балтера - моя первая большая работа в театре.

Сначала Роман жил в актерском общежитии на Белинского, в келье, а потом сам Бог сделал мне подарок - он переехал в комнату на "Красносельской", а я жил на той же магистрали, и мы стали часто встречаться. Случалось, я приходил к нему чуть ли не каждый день - мы болтали, слушали музыку, я брал у него книжки, "плохие" книжки - Солженицына и другой самиздат. Он звонил мне три-четыре раза в день, а я жил не один и очень боялся, что не я подойду к телефону, особенно поздно вечером - он тогда просто бросал трубку, не отзывался, и разговор с ним был потерян навсегда.

Я находился у него в доме как вещь. У нас был общий круг знакомых, при мне он, не стесняясь, разговаривал по телефону. И вот однажды, в те годы, когда КГБ наводило на всех трепет, ему позвонили из этой организации. А он тогда читал разные книжки, ходил в посольства, смотрел фильмы - то есть вел себя совершенно "безобидно", как ему казалось. Поэтому он решил, что его разыгрывают, отшил матом и бросил трубку. И так трижды. На четвертый раз до него дошло, что это серьезно. Свидание было назначено у рыбного кафе, недалеко от его дома. Мы пошли вдвоем - я скрывался за углом для того, чтобы моментально позвонить Рощину, если случится что-нибудь плохое, если его заберут. Но он сам лучше об этом рассказывает - в книге обо мне есть описание этого эпизода нашей жизни: якобы он сидел в машине и чувствовал, что эти черные глаза рядом, что он через стекло ощущал мое присутствие, мою поддержку, и это помогло ему, выручило. Что я - добрый ангел, спустившийся с небес, чтобы его оберегать... Когда его отпустили, мы не могли сразу подойти друг к другу - опасались, что за нами следят. И хотя ничего страшного не произошло, мы все равно позвонили Рощину, все ему рассказали, поехали в гости и как следует выпили.

С восьмидесятого по восемьдесят пятый годы мы были в очень тесных отношениях, а в восемьдесят пятом разминулись. Кузаков из "Утиной охоты" в Студенческом театре МГУ - последнее, что я сделал вместе с ним. В те годы мое имя на эстраде стало обрастать легким успехом, и у Романа началась московская слава - после "Уроков музыки" Л. Петрушевской. Хотя от эстрады он не отворачивался - работал с моими старшими товарищами Г. Хазановым, К. Райкиным, Карцевым и Ильченко - но не со мной.

Если бы его уподобить Пикассо, то я был теми кубиками и треугольниками, которые отсекли. Мое бедное сердце это выдерживало с трудом, я и теперь не очень понимаю, почему... Но что же сетовать на траекторию полета кометы, кто ж может тут рассчитать.

Именно в эти годы сложилась и моя жизнь - именно в эти шесть лет, что мы не общались. А про его взлет и говорить не надо - все и так знают.

Он не видел ни одной моей работы - может быть, сохраняя здоровье. А я... Однажды я, как простой зритель, пришел в "Сатирикон" посмотреть "Служанок". Билетерша воскликнула: "Ой, кто к нам пришел!" И вот после спектакля я ждал в сторонке, когда схлынет толпа, чтобы не толкаться вместе со всеми в очереди за пальто. И на мою беду идет Роман. Мы чудно чмокнулись, поболтали и еще пару лет наши отношения не возобновлялись.

Конечно, мы виделись, но как чужие, далекие друг от друга люди. Не могу сказать, что я не испытывал боли. Другое дело, если бы он презирал мой жанр, но ведь он работал с моими старшими товарищами, а со мной ему было бы легче, меня же не надо ни от чего отучать - азбуку и прописи я проходил у него. Но лучше я после смерти расшифрую эту загадку, после моей смерти, конечно, - он никогда не умрет.

И вот теперь, когда у него, как у Пикассо, наступил седьмой период, он предложил мне роль в пьесе Роже Витрака. У меня было такое чувство, что мы не разговаривали два дня, и вот он позвонил. Позвонил первый. Он нарисовал такие заманчивые, такие грандиозные планы - нет в русском языке слова, которое бы могло передать мое волнение. Я даже боюсь их повторять. Я понял, что жизнь прожита напрасно, что я, наконец, бросаю свое низкое ремесло и начинаю все сначала. Конечно, я все равно состоялся, но не в том, - состоялся в маске, в то время как должен был менять эти маски как перчатки.

И все равно всем, что я умею в моей профессии, я обязан этому человеку. Без него я бы не сумел распорядиться тем, что получил от природы.

У Романа существует дистанция, при которой люди, связанные с ним только работой, могут быть рядом с ним годами, но когда начинаются бытовые отношения - тут другие правила. Я читал интервью Метлицкой, Виноградова и удивлялся. Даже в самые близкие минуты я бы не мог себе позволить сказать: "Я и Виктюк". Это в контексте моей жизни просто невозможно. В отрыве от него они ничего не сделают, ведь сам способ его воспитания, его тип режиссуры - сделать из актера джина, который выпрыгивает из бутылки по его мановению. Как на судебном процессе свидетельствую, всем, что случилось с нашим курсом, мы обязаны Роману. Сердцу больно, когда кто-то начинает это отрицать. Валя Гнеушев, с которым я снимал одну квартиру, теперь щеголяет именами Джойса, Борхеса - а ведь тогда он не мог дочитать книгу дальше четырнадцатой страницы. Роман пригласил его на "Царскую охоту", когда Валя только начинал, делал свои первые опыты. Валя вырос в его системе координат, и глупо бахвалиться тем, что без него у Виктюка ничего бы не вышло.

Те, которые рубят сук, на котором сидят - сами суки.

Роман ничего этого не замечает, его доброта непредсказуема. Например, он может привезти из заграничных вояжей дорогую аппаратуру для соседских детей, одежду для каких-то дальних знакомых, подарки...

Он меня познакомил с Женей Харитоновым, и я начал писать "столовую фигню" (в смысле - "в стол"), представляя своим читателем Романа, так что он - моя муза.