Ноябрь в Венеции - начало сезона катаров. Катары - такая же часть нашего наследия, как и Святой Марк. Давным-давно, когда в городе таинственно правил Совет Трех, объявляли, что какой-нибудь предатель или просто несчастный, от которого нужно было избавиться, умер от катара. От этого никому не становилось неловко. Проклятую болезнь приносит туман с лагуны, столь плотный, что с одного конца Площади не видно другого. Тоскливо и тихо начинается дождь; гондольеры сидят под мокрыми балдахинами и беспомощно смотрят в воду каналов. Такая погода отпугивает иностранцев, и в том ее единственное достоинство. Даже разноцветная пристань у театра "Ла Фениче" становится серой.

Когда я была не нужна ни Игорному дому, ни самой себе, я заходила к Флориану выпить и поглазеть на Площадь. Нужно как-то убивать время.

Прошло около часа; внезапно, я почувствовала, что за мной наблюдают. Соседние столики пустовали, но кто-то сидел за ширмой неподалеку. Я не стала задумываться: какая разница? Либо мы следим, либо следят за нами. Ко мне подошел официант с пакетиком в руке.

Я открыла пакетик. Там лежала сережка. Парная.

Женщина остановилась рядом, и тут я поняла, что одета также, как в ту ночь: сегодня я собиралась на работу. Я прикрыла рукой верхнюю губу.

- Ты сбрил усы, - сказала она.

Я улыбнулась. У меня перехватило дыхание.

На следующий вечер она пригласила меня поужинать. Я приняла приглашение и записала адрес.

В ту ночь в Игорном доме я пыталась решить, что делать. Она принимает меня за юношу. Но я не юноша. Может, показаться ей в своем настоящем облике, посмеяться над недоразумением и изящно уйти? От этой мысли у меня сжалось сердце. Найти и тут же потерять? Да и что такое я сама? Неужели штаны в обтяжку и мужские сапоги менее реальны, чем подвязки? Что привлекло ее ко мне?

Ты играешь, выигрываешь. Играешь, проигрываешь. Играешь.

Я была осторожна и украла ровно столько, чтобы хватило на бутылку лучшего шампанского.

Когда доходит до дела, влюбленные редко оказываются на высоте. Во рту пересыхает, ладони потеют, беседа не клеится, а сердце так и норовит навсегда вылететь из груди. Известно, что влюбленные склонны к сердечным приступам. Они нервничают, слишком много пьют и ничего не могут с собой поделать. Слишком мало едят, а когда доходит до желанного свидания, падают в обморок. Не гладят любимую кошку и небрежно накладывают грим. Но этого мало. Не так пойдет все, на что возлагаешь надежды: одежда, ужин, стихи.

Дом у нее был восхитительный - на берегу тихого канала, модный, но не вульгарный. В огромной гостиной с просторными окнами на четыре стороны и камином, в котором поместился бы ленивый волкодав. Обставлена просто: овальный стол, шезлонг. Несколько китайских безделушек - она собирала их, когда в порт заходили суда. Кроме того, у нее была странная коллекция мертвых насекомых в рамочках за стеклом. Раньше я никогда не видела таких вещей и не понимала, что в них хорошего.

Ведя меня по комнатам, она держалась

очень близко, показывала картины и книги. Взяла меня за локоть и провела наверх, а за ужином посадила рядом, так что между нами стояла лишь бутылка.

Мы говорили об опере, театре, приезжих, погоде и о самих себе. Я сказала, что мой настоящий отец был лодочником; она засмеялась и спросила, правда ли, что ступни у нас - с перепонками.

- Конечно, - сказала я, и она рассмеялась этой шутке.

Мы поели. Бутылка опустела. Она рассказала, что вышла замуж поздно и не слишком охотно, поскольку всегда была упряма, а доход у нее свой. Ее муж торговал редкими книгами и рукописями, привезенными с Востока. Старинными картами с обозначениями берлог грифонов и убежищ китов. Картами с обозначенными на них кладами - они утверждали, что там захоронен Святой Грааль. Муж был спокойным, культурным человеком, и она его любила.

Сейчас он в отъезде.

Мы поели, бутылка опустела. Темы светских бесед исчерпаны; оставалось только повторять сказанное. Наступила неловкая пауза. Я пробыла у нее больше пяти часов; пришло время откланяться. Мы встали, она двинулась за чем-то, а я лишь протянула руку, только и всего, и тут она кинулась ко мне, и ладони мои легли на ее лопатки, а ее руки обхватили мою спину. Мы стояли так несколько мгновений; а потом я осторожно коснулась губами ее шеи. Она не отстранилась. Тут я набралась смелости, поцеловала ее в губы и слегка прикусила нижнюю. Она поцеловала меня.

- Я не могу лечь с тобой в постель, - сказала она.

Облегчение и отчаяние.

- Но я могу целовать тебя.

Вот так, с самого начала, мы разделили наше наслаждение. Она лежала на ковре, я - под прямым углом к ней, встречались только наши губы. Целоваться в такой позе очень странно. Тело, жадно стремящееся к удовлетворению, вынуждено довольствоваться одним-единственным ощущением. У слепых более острый слух, а глухие чувствуют, как растет трава. Так же ведут себя губы. Они становятся средоточием любви; все - в них, все приобретает новый смысл. Сладкая и точная пытка.

Позже я выскользнула из ее дома, но не ушла, а стала следить за тем, как она переходит из комнаты в комнату, гася свет. Она поднималась наверх; позади нее смыкалась темнота, пока не остался лишь один огонек - ее собственный. Она говорила, что, когда мужа нет, она часто читает перед сном. Но сегодня она не читала. Немного постояла у окна, а потом в доме стало черно.

О чем она думает?

Что чувствует?

Я медленно шла по тихим площадям. Миновала Риальто; над водой стоял туман. Лодки были накрыты и пусты, лишь кошки спали под лавками. Вокруг ни души - даже нищих, что обычно заворачиваются в свое тряпье в каждом дверном проеме.