Большевики также отнеслись к художнику дружелюбно и покровительственно. Освободили от трудовой повинности, выдали ему охранную грамоту от реквизиций. В 1918г., воспользовавшись отменой цензуры, Сомов даже издал на русском свою эротическую "Книгу маркизы" без цензурных изъятий, а, наоборот, с дополнениями. В 1922 г. она была издана и в Германии. Осенью 1923 года, когда петроградские художники делегировали Сомова на выставку в Америке быть их представителем, Москва утвердила. "Анюта была страшно огорчена, плакала и мне было больно и грустно".

В Америке выставка (св. тысячи картин) имела успех, но продажа шла вяло, и назначенные в России цены оказались завышенными. Думали о тысячах долларов, а пришлось удовлетвориться сотнями. Когда в мае закрыли выставку и сделали несколько небольших передвижных выставок, чтобы выручить еще что-нибудь, Сомов был обеспокоен. "Настроение у меня неважное и тревожное, - пишет он сестре в Россию, - думаю о будущем, как устроить свою жизнь. Можно ли, по-твоему, теперь в России жить на продажу картин? ... Как жить дальше? Здесь мне советуют задержаться еще на сезон - осенью обещают два портретных заказа - а я не знаю, как мне быть..." (КАС: 240). Как пишет в "Курсиве" о его американской жизни Берберова, "Он жил один очень аккуратно и умеренно, увлекался красотой розовощеких, кудрявых молодых мальчиков, которых потом писал веселыми масляными красками, с открытым воротом и длинными пальцами бледных рук. Когда я бывала у него, он всегда был окружен ими".

В июне перебрался поближе к дому - в Париж, где его ждали Миф, Геня (Гиршман) и Нувель. Но в Париже цены на картины оказались в три раза ниже американских. Решил вернуться в Америку - не в Россию: "Вернуться теперь без всякой фортуны, без заказов, без возможности заработать домой было бы неблагоразумно". Вернулся в Америку, а тут глава всей выставки Виноградов заболел, и Сомова назначили возглавлять все выставочные дела. Подружился с Рахманиновым и подрядился писать его портрет. Но весной 1925 года он пишет Грабарю: "заработков у меня здесь больше нет, и я принужден уехать в более дешевую страну". Миф со своим приятелем Кралиным к этому времени купили ферму в местечке Гранвилье в Нормандии и занялись разведением скота. Сомов переехал к ним. Там и обосновались надолго. Цены там были втрое ниже парижских. Лишь после сомовской выставки 1928 года, организованной Мифом, смогли перебраться в Париж.

Вот так, тихо и спокойно российский (чтобы не сказать советский) художник Сомов оказался в эмиграции.

Он, конечно, изначально западник. Всегда он больше всего любил Францию. В языке его, как у Кузмина, масса галлицизмов и просто французских словечек и фраз, причем не со времени переезда во Францию, а с детства. И в творчестве его изобилуют сценки жизни Версаля эпохи Людовиков с XIV по XVI, но когда в России племянник Женя Михайлов спросил его: "А хотел бы ты, дяденька жить в восемнадцатом веке?" - он воскликнул: "Ни в каком случае! Ты подумай, какой ужас! Из-за отсутствия канализации летом во дворце стояла такая вонь, что двор был вынужден его покидать. Отчасти из-за этого были построены небольшие дворцы в парке". Его увлечение временем фижм и пудры - это не что иное, как игра, продолжение детства. Вообще у него по многим параметрам период детства и юности чрезвычайно затянулся - практически на всю жизнь. Тот же образ жизни - без семейных забот, те же увлечения. Это характерно для многих людей гомосексуального склада.

Племянник не спрашивал: А не хотел бы ты, дяденька, жить на Западе? Сначала это было несущественно (легко было ездить туда - сюда), а потом бессмысленно задавать этот вопрос, коль скоро Сомов оказался на Западе. Но он уехал на Запад без острого желания. Скорее он желал бы жить в России, но чтобы Россия оказалась западнее. Он патриот. Еще в 1898 г., будучи в Париже, он готов был простить Званцевой ее передвижничество за то, что она русская женщина. "Вы знаете, - пояснял он, - хотя я всего две недели здесь, уже страшно скучаю по России или нет, по Петербургу, нет, по людям - наивным, простым, теплым, добродушным и уютным, которых здесь нет" (КАС: 63). Россия для него замещается самым западным из своих городов - Петербургом. А еще дороже русские люди. Он и на Западе общался в основном с русской диаспорой: Рахманинов, Карсавина, Брайкевич, Гиршманы, Добужинский, Бенуа и, конечно, его Миф - Мефодий Лукьянов.

Он не был шовинистом, но характерная для многих гомосексуалов невольная антипатия к евреям у него была. Рисуя на заказ Дебору Карышеву, записывает в дневнике (7/20 февраля 1914 г.): "Она еврейка, но еврейская раса в ней едва заметна. Я не люблю еврейский, даже красивый тип" (Константин 1979: 126). Это не помешало ему дружить с евреями (Бакст, Гиршман). Тут не идейный и не бытовой антисемитизм, а лишь эстетическая антипатия. Но, похоже, из тех же корней.

СОДЕРЖАНИЕ: