Пока жил в Москве, ходил по московским музеям, театрам и капустникам. Там познакомился с молодым танцовщиком-любителем Николаем Позняковым. Знакомство продолжил дома у Познякова. В январе 1910г. записал в дневник: "Был вчера вечером у Познякова, московского танцора. Сентиментальный, восторженный, неумный, но милый...". Николаю Степановичу был тогда 31 год. Для своего возраста он удивительно молодо выглядел, если судить по портретам работы Сомова. А сделал их Сомов не более не менее как пять в разных техниках. Видимо, сильно увлекся. Немудрено, Позняков, действительно, красивый малый: с пухлыми губами и пушком над ними, с густыми бровями вразлет и челкой,

спадающей на лоб. Позже Позняков стал балетмейстером, потом подвизался как пианист и умер профессором консерватории по классу фортепиано в 1941 году. Но известен более всего как модель Сомова.

Подробности романа неизвестны, но он развертывался в 1911 г. в Петербурге, где Позняков бывал наездами, и тогда рисование продолжалось. Как раз в это время племянник Сомова Женя Михайлов был отправлен к дяде из-за скарлатины брата, и, по его воспоминаниям, Сомов рисовал не только голову Познякова. Позняков "позировал затем в тигровой или леопардовой шкуре во весь рост в балетной позе - это было очень живописное зрелище, в особенности когда он становился для позирования. Иногда он переходил из комнаты в комнату, делая балетные па" (КАС: 494). Продолжаться долго этот роман не мог, так как жили они в разных городах и менять местожительство не собирались.

В сентябре 1910 г. у Сомова появилась в Петербурге другая модель, гораздо более молодая - 18-летний Мефодий Лукьянов. Для более плотного позирования Мефодий поселился у Сомовых, где он быстро стал своим и получил у художника и его близких (сестры, племянника) прозвище Миф, Мифа, иногда Мифетта. Продолговатое лицо с орлиным носом, масляные глаза и темно-каштановая шевелюра Мифа затем фигурируют на многих сомовских портретах. Февральскую революцию 1917 года встретили вместе, утром шли по улице, "держась за руку. Народ приветствовал полк моряков. Мы с этим полком шли рядом всю Морскую" (КАС: 174). В 1918г. Сомов сделал маслом большой портрет Лукьянова ("Мифин портрет"), очень домашнего - сидящего в пижаме и халате на диване. Портрет был приобретен музеем Александра III (Русский Музей). Вместе снимали дачу, вместе оказались в эмиграции. В 1928 г. в Париже Мефодий устраивал выставку Сомова. Так они и жили вместе (Ротиков называет это образцовым браком) 22 года - до самой смерти Мефодия Георгиевича в Париже от туберкулеза.

Заболел Миф весной 1931 г., и Новый 1932 год Сомов встретил у постели больного, который "стал очень тих и кроток и со мной очень нежен -от этого у меня разрывается сердце", - пишет Константин Андреевич сестре в Россию. - "После окончания моей дневной работы Мефодий просит меня всегда ему показывать, что я успел сделать. Вчера моя акварель ему так понравилась - день у него был грустный, мрачный, - что он стал над нею плакать. И у меня потекли слезы, так мне было его жаль и так мне стало за него грустно...".

В феврале Константин Андреевич сообщает сестре: "За эти тревожные дни я так много передумал о Мефодии, о том, что я часто был очень гадким, жестоким. Что все его вины - маленькие, ничего не значащие и что у меня просто придирчивый нрав. Что меня никто так не любил, как он". Но любезно добавляет: "Кроме, конечно, тебя". Еще через несколько дней: "Каждая минута моей жизни теперь мука - хотя я делаю все, что нужно, - ем, разговариваю с посетителями, даже работаю немного, - мысль о Мефодии и о предстоящей разлуке меня не покидает. Теперь я впитываю в себя его лицо, каждое его слово, зная, что скоро не увижу его больше". Мефодий захотел исповедоваться и причаститься, но боялся об этом сказать Константину, зная, что тот неверующий. Сомов просил не считать его за злого дурака, ведь он, конечно, согласен, раз Мефодию это даст облегчение. "Что у него, несчастного происходит в душе? Великий страх, отчаянье расставаться с жизнью?"

В марте в письме сестре сказано даже больше: "Вчера и третьего дня Мефодию было очень скверно, задыхался, мучился... Вчера, лежа на тюфяке, на полу у его постели, я пытался мысленно молиться - это я! вроде: Боже, если ты существуешь и печешься о людях, докажи, спаси мне Мефодия и я поверю в тебя! Но ... это слабость моя! Разум, логика, видимость - все против существования бога милостивого и умолимого...".

Умирая, Лукьянов с умилением обводил напоследок глазами все вокруг и говорил: "Наша комната, наш китаец, наша Анюта, портрет прадеда...". Чей прадед - его ли, Сомовых ли, не все ли равно. Наше.. .Последние слова были (очень нежно): "Костя ... до свиданья".

Пусть традиционные моралисты говорят что угодно о невозможности прочной любви у гомосексуалов, о временном сожительстве двух похотливых эгоистов, об их постоянной и неизбежной погоне за мимолетными удовольствиями, - то, что разыгрывалось более двух десятилетий между Сомовым и его Мифом и что трагически завершилось в Париже, - это была Любовь в полном и безусловном смысле этого слова, Любовь большая и беззаветная, Любовь взаимная. В Мифе Сомов обрел такую Любовь. Утешительно убедиться, что такая любовь - не миф, а реальность.

СОДЕРЖАНИЕ: