За все это время Лисий ни разу не попросил у меня ничего больше, чем поцелуй. Я понимал его — он хотел дать мне понять, что любит меня любовью души а не, как говорится, любовью Агоры. А мне было очень хорошо, мне казалось, что невозможно прибавить что-нибудь к радости, которую доставляло мне его общество, и хотелось лишь одного — обладать чем-то таким, что я мог бы подарить ему и тем увеличить его счастье. Я чувствовал, что придет и другое, так в разгар весны чувствуешь дыхание приближающегося лета. Нам не нужны были слова, чтобы сказать друг другу все это. Не знаю уж, о чем мы говорили: о нашем детстве, о тех случаях, когда случайно видели друг друга на праздниках, или в палестре, или на играх. Когда стало совсем темно, он выплеснул осадок своего вина в кратер, сказав: «За моего Алексия», и кратер зазвенел, подтверждая искренность его слов. А потом мы выпили чистой воды за Добрую Богиню; он крикнул рабу подать факел и проводил меня домой.

У дверей он сказал:

— Всем, что случилось, мы обязаны Сократу. Нам не следует больше прятаться от него. Пойдем к нему завтра.

На следующий день мы встретились рано утром и пошли искать Сократа. У него дома его сын Лампрокл сказал, что он уже ушел. Я встречал этого юношу раньше и никогда не делал ему ничего худого, но он всегда смотрел на меня недоброжелательно. Понятно, он не мог унаследовать от Сократа большой красоты, но уродливость в нем не уравновешивалась ничем другим. Он был отдан в ученики к каменотесу, но ему, кажется, достало разума, чтобы изучать искусство скульптора, которое Сократ бросил. Дом был бедный, но до того чистый, что даже сам порог, казалось, проклинает твою ногу. Пока мы говорили с мальчиком, донесся голос его матери (глаза ее мы успели заметить в окне) — она кричала, что нечего ему стоять и сплетничать, как будто одного бездельника в доме мало. Для нас в этом не было ничего нового, она поносила Сократа перед каждым, кто приближался к их двери. Между собой мы звали ее ведьмой и мегерой, но все же могли понять: ее бесит, что он учит людей даром, хотя к нему обращается так много молодых людей, которые в состоянии платить. Так продолжалось до тех пор, пока Критон, узнав, каковы его сбережения, не предложил поместить их так, чтобы они приносили достаточный для его простого образа жизни доход. Я говорил с мальчиком мягко — мне было его жаль, и не только из-за его матери, но еще и потому, что он казался куда в меньшей степени сыном Сократа, чем Лисий или, думаю, даже я.

У дверей стояла герма — работы самого Сократа. В пору жертвоприношения он в качестве акта благочестия вытащил свои старые инструменты и сделал богу новую голову. Работа, как говорится, дышала искренностью: так мы выражаемся, когда художник, которого мы любим, не является настоящим мастером; выдержанная в строгом стиле дней Фидия, сегодня она выглядела немного несовременной.

Мы нашли Сократа в садах Ликея — он уже вел беседу с пятью или шестью мужами, своими старыми друзьями. Здесь был Критон и Эриксимах, Агафон со своим другом Павсанием и еще один-два человека. Сократ первым увидел нас и кивнул с улыбкой, не прерывая разговора. Остальные освободили нам место с непринужденностью людей, уже знающих новости; только у Агафона удивленно расширились голубые глаза, и он одарил нас открытой ласковой улыбкой.

Они беседовали о сущности истины. Не знаю, как возник разговор на эту тему, но вскоре после нашего прихода Сократ сказал, что истине нельзя служить по-рабски, как хозяину, который не объясняет рабу смысла и причин своих приказов; мы должны искать ее, говорил он, как истинный влюбленный ищет знания о своем возлюбленном, хочет узнать все, что он есть и в чем нуждается, а не так, как те низкие влюбленные, которых интересует лишь, во что им обойдется добиться своего. И, начав с этого, он перешел к разговору о любви.

Любовь, говорил он, не является богом, ибо бог не может желать чего-либо, она — один из тех великих духов, которые служат посланцами богов к людям. Дух этот не посещает глупцов, которые вполне довольны своим низменным состоянием, он приходит лишь к тем, кто сознает свои нужды и желает, обнимая красивых и добрых, порождать добро и красоту, ибо лишь в творении заключено бессмертье человека, которое поднимает его ближе всего к богам. Все создания, говорил он дальше, лелеют потомство, детенышей от плоти своей; но самым благородным потомством любви является мудрость и славные деяния, ибо смертные дети умирают, а мудрость и подвиги живут вечно, и порождаются они не телом, а душой. Смертные страсти погружают нас в смертные удовольствия, и крылья души слабеют; испытывающий такую страсть может возвыситься к хорошему, однако не к самому лучшему. Но окрыленная душа возносится от любви к любви, от красивого, что рождается и умирает, к красоте, вечной в сущности своей, к самой жизни, а смертная красота есть всего лишь движущаяся тень, которую жизнь отбрасывает на стену.

Голос его звучал низко и глубоко, и моя душа не могла уже стерпеть оков тела, устремлялась за его пределы, пытаясь найти бога над богами. Я не помнил ничего из своей жизни, кроме тех моментов, которых коснулся этот бог: когда в Верхнем городе я смотрел, как поднимается рассвет над кораблями; или в горах, когда Ксенофонт уходил с собаками, а меня оставлял следить за сетями; или с Лисием на берегу Кефисса...

Сократ не предложил нам оспорить его аргументы, но, как обычно, сразу же поднялся и пожелал всем доброго дня.

Все сидели на траве, ведя разговор, и мы тоже сели. Никто не обращался к нам. Намного позднее Агафон признался мне, что в тот день скорее заговорил бы с пифией, погрузившейся в божественный транс. Но не думаю, чтобы мы доставляли им какое-то беспокойство. Мы, даже не глядя друг на друга, были так погружены в наши общие мысли, что прочие свободно разговаривали вокруг нас и через наши головы, как если бы мы были статуями или деревьями. Наконец — хотя, думаю, прошло не так много времени, — я начал слышать, о чем они рассуждают.

Павсаний говорил:

— Давно уже Сократ не преподносил нам такой речи, какую мы услышали сегодня. В последний раз это было у тебя дома, Агафон, помнишь? Когда мы пили в честь твоего первого венка.

— Только мертвый, дорогой мой, я забуду тот день.

— А когда он закончил, через садовую дверь ввалился пьяный Алкивиад.

— Его внешность, надо сказать, не выдерживает воздействия вина, — заметил Критон. — Мальчиком он был похож на разрумянившегося бога.

— И что же тогда произошло? — спросил кто-то.

— Услышав, как мы восхваляем Сократа, он произнес: «О-о, я могу поведать вам кое-что более примечательное». И принялся рассказывать, как однажды вечером после ужина безуспешно пытался соблазнить Сократа. Надо признаться, хоть он был пьян, история прозвучала презабавно; но чувствовалось, что даже через столько лет он все еще был озадачен. Я думаю, он Действительно предлагал самую высокую цену, какую знал. Сократ обратил все в шутку, это и была своего рода шутка. Я бы и сам посмеялся от души, если бы не вспомнил, что было время, когда он любил этого мальчика.

При этом мысли мои, которые витали нигде и везде, прояснились. Я вспомнил угрюмого юношу в доме Сократа. Но и Алкивиад, получив его любовь, мог сохранить ее не лучше, чем сохраняет вино треснувший кувшин. Однако, испытывая любовь к добру, Сократ, думаю, не мог избавиться от желания породить отпрыска этой любви. И еще я думал, что это нам с Лисием выпала доля — не будучи избранными (ибо ни один муж не может даровать это другому), избрать себя на роль его сыновей.

Я почувствовал на себе взгляд Лисия и повернулся к нему. Поняв друг друга без слов, мы поднялись и через сад вышли на улицу. Мы не разговаривали, ибо в том не было нужды, просто пошли к Верхнему городу и поднялись по ступеням бок о бок. Опершись на северную стену, мы смотрели на горы. На вершинах Парнефа уже лежал первый снег; день был ясный, в голубом небе проплывали редкие облака, белые и темно-сиреневые. Северный ветер шевелил наши волосы, трепал за спиной свободные гиматии. Воздух был прозрачный, свежий и наполненный светом. Нам казалось, что стоит приказать — и ветер поднимет нас, словно орлов, что наш дом — небо... Мы взялись за руки; они были холодные, но, сжав его пальцы, я почувствовал под кожей их твердую основу. Мы все еще ничего не говорили, по крайней мере словами. Отвернувшись от стены, мы увидели людей — одни приносили жертвы у алтарей, другие входили в храмы, третьи покидали их; но нам казалось, что вокруг пусто, что нет никого, кроме нас двоих. Когда мы подошли к большому алтарю Афины, я остановился и спросил:

— Поклянемся?

Он подумал немного и ответил:

- Нет. Когда человек нуждается в клятве, он потом раскаивается, что принес ее, и держит обет свой лишь из страха. А наша верность должна исходить из наших душ и держаться любовью.

Уже добравшись до Портика, я остановился.

— Я должен совершить подношение Гермесу, прежде чем уйду. Он ответил на мою молитву.

— Что же это была за молитва?

— Я молил его сказать мне, желает ли Сократ чего-либо.

Он какое-то время смотрел на меня, сведя брови, потом рассмеялся:

— Соверши свое подношение, поговорим позже.

Я пошел купить благовонной мирры, а Лисий отправился в храм Девы. Он отсутствовал дольше, чем я, и я подождал его у маленького храма Победы на бастионе, который почти достроили в этом году. Когда он наконец появился, я спросил, чему он смеялся.

— Сказать по правде, — отвечал он, — я все гадал, в кого ты влюблен: в меня или в Сократа. Может, я просто жертва, которую ты заклал на алтаре, чтобы пригласить твоего друга поужинать мясом вместе с тобой?

Я повернулся, чтобы возразить, но он улыбался. — Я тебя прощаю, — сказал он, — не могу не простить: я сам был его пленником с пятнадцати лет. Помню, на Гермесов день кто-то привел его в школу. Наши с Менексином педагоги удрали вместе выпить, мы и начали его слушать. Он заметил, как мы навострили уши за спинами мужей, подозвал нас поближе и спросил, что такое дружба. Кончилось тем, что мы так и не смогли договориться об определении; мы с Менексином спорили об этом до самого вечера. После этого мой бедный отец не знал покоя, пока не позволил мне пойти к нему.

Прежде чем спуститься вниз, мы остановились еще раз взглянуть на горы. Воздух был так прозрачен, что в северной стороне можно было разглядеть местность до самой Декелей, откуда до перемирия обычно появлялись спартанцы. Там поднималась тоненькая струйка дыма — какой-то страж или пастух развел полуденный костер.