Рембо играет на абиссинской арфе. Рисунок Изабель Рембо

Вопрос о разводе больше не поднимался; барометр супружеских отношений показывал "ясно".

Пребывание Рембо в Аррасе было непродолжительным, вероятно потому, что Верлен перестал посылать ему деньги: в конце концов, у него была семья!

Юный Ясновидец был вынужден с повинной головой вернуться к матери. Это обстоятельство очень задело его самолюбие, он был подавлен.

Шарлевиль не изменился, но Рембо, избавившись от прежних заблуждении, видел в нем теперь всего лишь маленький Париж с такими же самодовольными дураками, такими же тщеславными обывателями, с тем же скудоумием, с той же никчемностью. К счастью, у него по-прежнему был Делаэ. Вдвоем они много гуляли, но больше не утруждали себя декламацией Гюго или Банвиля. С этим было покончено. Теперь они довольствовались наивными народными песенками или дурацкими куплетами, например, из оперетты "Сто дев" Лекока, которую Рембо видел в Варьете. Нередко они заходили в местный кабачок пропустить по стаканчику джина или просто пили пиво у Дютерма на Герцогской площади. Иногда они встречались со старыми друзьями по коллежу.

- Ба, да это же Рембо! Как дела?

Рембо усаживал их за свой столик и по старой привычке забавлялся тем, что рассказывал о себе самые гнусные вещи и похвалялся самыми мерзкими поступками. Эти любезнейшие господа, как рассказывает Делаэ, смеялись как жеребцы, а затем любезно прощались и с достойным видом уходили. Однажды Рембо с другом сидел в кафе "Пти Буа". Неожиданно туда вошли пять или шесть немецких офицеров, вооруженных саблями, и стали вспоминать свои славные боевые подвиги. Несколько раз в их рассказах прозвучали названия арденнских деревень.

- Ja, ja, - одобряли все.

Рембо, уставившись на рассказчика, вдруг разразился истерическим хохотом и стал хлопать себя по ляжкам в приступе буйной радости. Это могло плохо кончиться. К счастью, внезапно появился один из друзей Делаэ. Он подошел к Рембо и пожал ему руку. Это разрядило обстановку, и Артюр успокоился.

В Арденнах Рембо много работал.

В Париже он написал мало, только "Гласные", "Вечернюю молитву", может быть, "Охоту на духов" и еще несколько стихотворений, среди которых фантазии "Зютического альбома". Оказавшись в Шарлевиле, Рембо обрел покой и вновь взялся за перо.

В его новых произведениях поражают две вещи: ясность и обновленная форма.

Рембо вновь познает жизнь, вспоминает несколько эпизодов из своего прошлого - первое бегство ("Воспоминание"), прогулки страшной военной зимой ("Вороны") - или рисует себя, каким он был, когда лез из кожи вон, чтобы стать Ясновидцем. Этот портрет написан до боли откровенно; невольно задумываешься - как только его не убили в Париже.

Ставший постылым зверек,
Сладкая, злая зверушка
Не убежит наутек,
А запродаст за полушку.
Будет смердеть, как кот,
Где гоже и где негоже.

Теперь, как справедливо отмечает Антуан Адан, "он больше не помышлял о том, чтобы гордиться своими пороками или кричать о своем бунтарстве", поэтому стихотворение неожиданно заканчивается следующими строками:

Но пусть до тебя дойдет
Молитва о нем, о Боже.

"В смирении он ждет, что после его смерти кто-нибудь помолится о нем Богу, Богу, в которого он не верит, но над которым уже не смеет насмехаться", - добавляет критик.

Итак, как мы видим, во время пребывания в Арденнах Рембо смог отдохнуть и восстановить свои силы - так в отрыве от "зеленого змия" выздоравливает в больнице алкоголик.

Весьма вероятно, он снова стал посещать библиотеку (папаша Юбер больше там не работал). Кажется, Рембо сошелся с двумя учениками коллежа, моложе его самого, но уже жадными до чтения. Это были Луи Пьеркен и Эрнест Мило, высокий молодой человек, кроткий и искренний;

первый впоследствии стал историком и археологом.

В это же время Рембо удивительно раскрывается как прозаик: он погружается в прошлое и извлекает оттуда воспоминания-обобщения ("фотографии прошлых времен", как он говорил); эти вещи утеряны, о них нам известно по рассказам Делаэ. Затем он начинает свою "охоту на духов", записывая воспоминания и впечатления от прогулок. Самый поразительный пример - это стихотворение "Детство" из сборника "Озарения":

"Листьев рой золотой вьется вокруг генеральского дома - Отсюда по бурой дороге можно дойти до харчевни пустой. - Замок назначен к продаже; ставни сорваны с окон. Священник, должно быть, ключи от церкви унес. - Сторожки в парке пусты. Ограда так высока, что над нею видны только шумливые кроны. Впрочем, там не на что и смотреть".

По словам Верлена, Рембо также хотел написать сборник "Никчемные исследования". Однажды мать спросила его, зачем он это пишет, раз это "ни к чему". Он ответил:

- Ничего не поделаешь, раз пишу, значит, надо!

Бедная г-жа Рембо! Собственные дети подвергали ее пытке: один марал бумагу, другой, Фредерик, чтобы хоть что-то заработать, продавал на улице газеты.

Из Парижа иногда приходили письма от Форена и Верлена. Последний прислал около десятка писем, опубликовано лишь три. Эти документы содержат факты, которые проливают свет на отношения Верлена и Рембо в тот трудный период. Верлен чувствовал себя виноватым, но - не правда ли? - все зло шло не от него; намекая на библейскую Юдифь и на Шарлотту Корде, он писал: "Всякие Юдифи и Шарлотты на тебя злы, и даже очень".

Письма Верлена вновь пробудили в душе Рембо ненависть, о которой он начал забывать. Сначала его предали, затем о нем просто забыли; когда он жаловался на скуку, ему советовали поискать работу. На эти любезные предложения он отвечал потоками брани. Его ответы до нас не дошли, но Матильда читала его письма и пришла в ужас. Она приводит небольшие выдержки в "Воспоминаниях": "Я даже думать не хочу о работе. Черт меня побери" (повторяется восемь раз) или еще: "Только тогда Вы перестанете попрекать меня куском хлеба, когда сами увидите, что я ем настоящее дерьмо!.." Верлен, наверное, намекал на свои финансовые трудности.

Как видим, Рембо окружил себя стеной злобы и презрения; Верлену нужно было через нее пробиться. Поэтому ему пришлось занять позицию кающегося грешника, молящего о милости. Свое письмо от второго апреля, написанное в Сиреневом хуторке, он начинает с того, что благодарит Рембо за то, что тот послал ему партитуру одной "забытой песенки" Фавара (1710-1792) из его произведения под названием "Любовный каприз, или Нинет при дворе":

В "Забытой песенке" все очаровывает, и слова, и музыка! Я попросил, чтобы мне ее сыграли и спели. Спасибо за эту замечательную вещь! [Следуют сожаления о содеянном, Верлен пытается помириться с Рембо.] И спасибо за доброе письмо! "Маленький мальчик" понимает, что его справедливо отшлепали, "трусливая жаба" присмирела, она никогда не забывала о том, что нужно страдать, она думает об этом с еще большим - если только такое возможно - увлечением и еще большей радостью, ты ведь знаешь, Ремб.

Да, люби меня, защищай и доверяй мне. Я очень слаб, и поэтому ко мне надо относиться по-доброму. Я больше не буду надоедать ребячьими проделками ни тебе, ни нашему высокочтимому Священнику. Обещай ему, что очень скоро он получит настоящее письмо, с рисунками и другими красивыми штуковинами.

...Но когда же, черт возьми, мы вступим на этот крестный путь, а?

Поль занят перевозкой своего "барахла", гравюр и т.п., с "улицы Камп".

Наконец-то тобой занимаются, тебя желают. До скорой встречи! Она обязательно случится, тут ли, там, но случится.

Мы все твои.

П. В.

Адрес тот же.

Кстати, расскажи мне о Фаворе.

Гаврош тебе напишет ex imo.

Мимоходом Верлен намекает на Кариа и на знаменитый обед "Озорных чудаков". Во втором, недатированном письме Верлен пытается успокоить Рембо, который хочет как можно быстрее вернуться в Париж.

Конечно, мы встретимся снова! Когда? - Подожди немного! Тяжкая необходимость! - Ну и пусть! Черт с этим со всем! И черт со мной! - и черт с тобой!

Но посылай мне твои "плохие" стихи (!!!!), твои молитвы (!!!), наконец, будь всегда со мной - в ожидании лучшего после вновь воссозданной семейной жизни.

...И никогда не думай, что я тебя бросил. Remember! Memento!

Твой П. В.

Напиши мне поскорее! И пришли свои старые стихи и новые молитвы. Ты ведь сделаешь это, Рембо?

Третье и последнее известное нам письмо Верлена было написано в конце апреля, незадолго до возвращения изгнанника:

Тогда до субботы, около семи часов, как всегда, не так ли? Кстати, изыщи возможность написать мне в удобное время.

Тем временем все "письма страдальца" - матери, все письма о свиданиях, мерах предосторожности и т.д. - г-ну Л. Форену, набережная Анжу, 17, особняк Л озен, Париж, Сена (для г-на П. Верлена).

Завтра, надеюсь, смогу тебе сообщить, что наконец получил работу (секретарь в страховом обществе).

Эта новость, надо полагать, не привела Рембо в восторг: Верлен будет вести жизнь служащего, он будет привязан к работе!

Вчера не видел Гавроша, хотя у нас было назначено свидание. Я пишу тебе это у Клюни. Сейчас три часа дня, я ожидаю его. Мы замышляем против одного человека, ты потом узнаешь, кто это, забавную мстю. Как только ты вернешься, будут происходить разные жестокости, лишь бы только ты развеселился. Речь идет об одном господине, который посодействовал тому, что ты провел три месяца в Арденнах, а я - полгода в дерьме. Короче, сам увидишь!

Пиши мне к Гаврошу и рассказывай, что я должен делать, как должна быть устроена та жизнь, которую ты хочешь вести вместе со мной, о радостях, муках, лицемерии, цинизме, которые нам понадобятся: я весь твой, весь ты - знай это! Об этом - Гаврошу.

Твои "письма страдальца" - по адресу моей матери, но чтобы там не было ни единого намека на какое бы то ни было свидание.

Последний совет: как вернешься, сразу бери меня, чтобы ничто не смогло нас разлучить. У тебя это очень хорошо получится!

Осторожно:

Сделай так, чтобы по крайней мере в течение некоторого времени ты выглядел не так ужасно, как раньше: свежее белье, чистка обуви, причесывание, короче, ничего необычного. Это необходимо, если ты хочешь реализовать свои жестокие планы. Если понадобится белошвейка и т.д. - скажи мне.

Планы эти, кстати, если ты их реализуешь, принесут нам пользу, потому что "одна важная особа в Мадриде" в них заинтересована - поэтому security very good!

Теперь - привет, свидание, радость, ожидание писем, ожидание Тебя. - Мне этой ночью приснилось: сначала Ты - мучитель детей, потом Ты - весь выголденный (Примечание: По-английски вызолоченный. Я забыл, что ты знаешь этот язык хуже, чем я). Смешно, не так ли, Ремб!

Прежде чем запечатать это, я хочу дождаться Гавроша. Придет он или нет? До встречи через несколько минут!

Четыре часа дня.

Гаврош пришел. Потом снова поговорим о приличном и безопасном жилье. Он тебе напишет.

Твой старина П. В.

Все время пиши мне из своих Арденн.

Буду писать тебе все время из моего дерьма.

Почему бы не послать к черту Реньо?

По этим письмам можно проследить путь, который за несколько недель мысленно прошел Рембо: от оскорбительной злобы до нетерпения наконец предпринять то, что Верлен называл - не зная, насколько был прав - их "крестным путем". На это его подталкивало также страстное желание отомстить: он вернется с поднятой головой, он поиздевается над женщиной, которая выгнала его с позором. Он снова будет властвовать над ее мужем, он заставит его бросить все и пойти за ним на край света.

Весьма вероятно, что в своем последнем письме Верлен намекал на субботу, четвертое мая, так как в тот день ночью он вернулся домой пьяным, вырвал сына из рук жены и увез его к матери. Спустя три дня разыгралась редкая по своей жестокости сцена: взбесившись, Верлен ударил Матильду по лицу и попытался поджечь ей волосы. Это означало, что перемирию пришел конец.

Именно тогда его отношения с Рембо приняли новый оборот: они перестали быть платоническими. Вот почему Верлен в своем сонете "Поэт и Муза", написанном в 1874 году и посвященном легендарной мансарде на улице Кампань-Премьер, попытался отвести от себя подозрение, которое многим приходило на ум. Что же, еще недавно это было чистой правдой.

Но в сонете "Способный ученик", написанном в мае 1872 года, он, наоборот, все признает. Рембо выполнил его просьбу: "Как вернешься, сразу бери меня..."

Трудно согласиться с Андре Фонтена, когда он утверждает, что в этом сонете речь идет о витраже, где архангел Михаил изображен сраженным - но лишь на время - дьяволом.

Все указывает на то, что Верлен переживал тогда что-то неслыханное. Небезынтересно будет отметить, что в 1874 году, когда Верлен пережил в тюрьме "мистический опыт", он был так же глубоко взволнован и, описывая этот опыт, использовал ту же интонацию и те же слова.

Все вышесказанное хорошо вписывается в логику характеров наших героев. У Верлена гомосексуальные наклонности впервые проявились еще в коллеже (говорят, что его пытался изнасиловать его друг Люсьен Виотти); но он вынужден был подавлять свои чувства. Встретив Рембо, он переступил все преграды.

У Артюра, напротив, не было к этому склонностей, но он согласился на "разумную разнузданность во всем", ведь она являлась одним из ключей к Ясновидению. Отдавшись Верлену, он преследовал две цели: мстил Матильде ("Я изменил жене, но странною изменой", - признается Верлен Жюлю Ре) и усиливал влияние на своего слабовольного друга, держа его таким образом в своей власти. Такая любовь была порочной, но это никак не повлияло на его решение; он остался хладнокровным и сохранил ясность мысли. "Так я влюбился в свинью", - напишет он в книге "Одно лето в аду"; в другом месте книги: "К тому же мне нужно помочь и другим [стать Ясновидцами. - Прим. авт.] - это мой долг. Хотя все это не очень-то весело, душа моя..."

Его долг... Можно подумать, мы слышим голос его матери. "Долг" было ее любимым словом.

"Крестный путь", обещанный Верленом, на самом деле предстояло преодолеть Матильде. Семейные ссоры на улице Николе становились все более жестокими.

Рембо поселили в мансарде на улице Месье-ле-Пренс - вероятно, в доме 41, в гостинице "Восток" - но скорее всего это был чердак старого заброшенного дома, где ютились люди без определенных занятий, а бедные художники устраивали себе мастерские. Это была довольно странная публика. Там можно было встретить Жолибуа, художника по прозвищу "Яблоко", потому что он всегда рисовал яблоки;

Кретца, бородатого эльзасца, миниатюриста и оформителя церквей; Рауля Поншона, знаменитость из Зютического кружка, автора застольных песен, человека, соорудившего себе комнату из ящиков. Там видели и Форена, если верить одному из его биографов, Кунстлеру. Впервые Жан Ришпен встретился с Рембо именно у Жолибуа, по крайней мере он так утверждал, но память изменила ему - он говорил, что мастерская Жолибуа находилась на улице Сен-Жак.

Можно предположить, что наш необщительный арденнец, относившийся к живописи презрительно, не пришелся по душе этой компании.

В прошлом месяце, - пишет он в июне Делаэ, - узенькое окошко моей комнаты на улице Месье-ле-Пренс выходило на сад лицея Людовика Святого. Под окном росли огромные деревья. В три часа утра можно было гасить свечу. На деревьях пели птицы: ночь прошла. Я закончил работать и смотрел на деревья, на небо, которое в эти первые утренние часы казалось немного загадочным. Я видел спальни лицея, там царила тишина. Но вот уже потихоньку начинали доноситься отрывочные, звонкие, милые сердцу звуки: это по бульварам провозили тележки. - Я курил свою чудную трубку и плевал на крышу, ведь я жил в мансарде. В пять часов я спускался, чтобы купить хлеба: пора. На улице одни рабочие. Для меня это было время напиться в каком-нибудь кабаке. Я возвращался, ел и около семи часов, когда из-под черепицы выползали погреться на солнышке мокрицы, ложился спать. Первое летнее утро и декабрьские вечера - вот что мне всегда очень нравилось здесь.

Жена пригрозила Верлену, что за малейшую провинность снова подаст на развод, и он присмирел. Каждое утро Поль отправлялся на службу в страховое общество "Ллойд Бельж", а в семь часов послушно возвращался к тестю и теще на ужин.

Было найдено письмо Форена к Верлену, написанное в 1885 году: "Где те времена, когда мы, Рембо и я, ждали тебя в маленьком кафе на улице Друо, покуривая глиняные трубки и потягивая Кюрасао? Это было тринадцать лет назад!"

Очень скоро Рембо убедился, что над ним посмеялись, что его вернули в Париж лишь потому, что здесь было удобнее им управлять. И тогда он пришел в ярость, в кровавую ярость. Первой жертвой его ножа стал Верлен. Однажды, а точнее 23 мая 1872 года, Верлен с женой были приглашены к Виктору Гюго. Хозяин удивился, что Верлен хромает. Тот объяснил, что у него на ногах фурункулы. Не мог же он сказать, что это Рембо смеха ради искромсал ему ляжки. Антуан Кро, со своей стороны, рассказал Матильде следующее:

Мы втроем (Рембо, Верлен и я) сидели в кафе "Дохлая крыса" на площади Пигалъ. Рембо нам сказал:

- Положите руки на стол. Я хочу вам кое-что показать.

Мы подумали, что это шутка, и сделали, как он просил. Тут он неожиданно выхватил из кармана нож и вонзил его несколько раз Верлену в ладонь. Я успел убрать руки и не был ранен.

Когда я в другой раз был в кафе с Рембо, я на несколько минут вышел из-за стола, а когда вернулся, то увидел, что Рембо плеснул мне в кружку серной кислоты.

Матильда резюмирует: "В рассказах об этих ужасных шутках, а также о других, до того омерзительных, что - о Поэзия! - я не могу изложить их здесь, не было абсолютно ничего утешительного".

В подражание Рембо Верлен тоже стал "играть в ножички" в салоне Нины де Вильяр. Дошло до того, что, когда он напивался, приходилось прятать от него острые ножи. Матильде довелось узнать, что чувствует пленник индейцев, когда те танцуют вокруг него ритуальный танец перед тем, как снять с него скальп. Роль индейца - даже индейца-оборотня, с блестящими, как у волка, глазами - исполнял, разумеется, ее собственный муж.

Все, чего Рембо смог добиться - это перемены квартиры. Верлен снял для него в особняке Клюни (площадь Сорбонны) тесную комнатушку, окна которой выходили на Узенький дворик. Именно здесь Рембо в июне написал Делаэ то необычное письмо, отрывок из которого мы привели выше; нигде лучше не рассказывается, каковы были его жизнь и умонастроение в то время.

Парижопа, июнудьга, 72 год

Мой друг!

Да, удивительна жизнь в Арденнах. Провинция, где едят мучнистые растения и ил и пьют местное вино и пиво - я не жалею, что покинул ее. Поэтому ты прав, что все время ее поносишь. Но здесь-то: переливание из пустого в порожнее одни тупицы. Лето стоит изнуряющее: не то чтобы было очень жарко, но от того, что хорошая погода может потрафить каждому, и что каждый - свинья, я ненавижу лето, оно убивает меня, как только вступает в свои права. Я испытываю такую сильную жажду, что сдохнуть можно. О чем я действительно сожалею, так это об арденнских и бельгийских реках, пещерах.

Я знаю здесь одну славную пивную. Да здравствует Академия Абсента, хоть официанты там-сволочи! Самое лучшее из ощущений - это опьянение. Потом, правда, просыпаешься - голова болит, во рту дерьмо!

Такая вот история. Единственное, в чем я абсолютно уверен, это что надо послать к черту Перрена. И к черту Вселенную. Однако я ее не проклинаю. Я хочу, чтобы Арденны оккупировали и душили поборами. Но это не так важно.

Главное, ты должен много волноваться, может быть, тебе пойдет на пользу много ходить и читать. Во всяком случае, тебе нельзя сидеть все время дома и на работе. Чтобы стать настоящим зверем, надо уйти подальше от этих мест. Я не пытаюсь тебе что-то навязать, но я считаю, что, когда тебе тяжело, бессмысленно искать утешения в привычке.

Теперь я работаю по ночам, с полуночи до пяти часов утра. В прошлом месяце... [далее отрывок, цитированный выше]

Но сейчас у меня красивая комната в три квадратных метра с видом на бездонный колодец двора. Улица Виктора Кузена одним концом выходит на площадь Сорбонны (там находится кафе "Нижний Рейн"), а другим - на улицу Суффло. Там я пью воду всю ночь напролет, я не замечаю, как рассветает, я не сплю, я задыхаюсь. Вот так.

Очевидно, твое требование будет удовлетворено. Если тебе попадется в руки литературный журнал "Возрождение", не забудь подтереть им задницу. До сих пор мне удаваясь избегать этих чертовых эмигрантов из моего родного города, шарлевилы им в бок. К черту времена года. Я в яростигра.

Удачи.

А. Р.

Свои сетования, несущие отпечаток нежной грусти, он ночами перелагает в стихи, "прибегая лишь к ассонансам, непонятным словам, детским или просторечным выражениям" (Верлен). Из этих стихотворений, написанных дрожащей рукой - автор несомненно был пьян, - Рембо составил сборник под названием "Празднества терпения". В этих унылых стихах читаются покорная усталость, "спокойный фатализм" (Делаэ):

В безоглядности, в холе
Дни прошли без следа,
У безволья в неволе
Я растратил года.
Вот бы время вернулось,
Чтобы сердце очнулось!
или еще:
Пусть этот жар меня сожжет -
Тебе, Природа, предаюсь.
Вот жажда и алчба мои:
Прими, насыть и напои.
В душе иллюзий - ни одной,
Смеюсь над солнцем и родней.
Хотя в веселье нет нужды, -
Хватило б воли да беды.

Рембо все время хотелось пить (Делаэ говорил, что так было всегда); эта жажда соединялась с другой и пожирала его в это знойное лето; не отставал и голод. В мечтах он уносится к прохладным арденнским рекам, Семуа и Уазе, к потокам Роша.

Нет, хватит этой блажи -
Кувшинок в стакане;
Не утоляет жажды
Напиток мечтаний.
Певец, ты возлелеял -
Случайно, быть может, -
Безжалостного змея,
Что душу мне гложет!

Академия Абсента, о которой идет речь в письме к Делаэ, находилась на улице Сен-Жак, дом 176, если верить телефонному справочнику того времени. Это была рюмочная, ее держал некий Проспер Пелерье. "Предание гласит, что при ее основании, в конце XVIII века, - пишут Ф. А. Казальс и Г. Ле Руж, - в стены заведения было вмуровано сорок бочек водки. Во времена, когда Альфред де Мюссе был там завсегдатаем, была такая традиция: когда умирал академик, открывали, предварительно украсив ее траурной лентой, одну из этих сорока бочек". Клиентуру составляли студенты, разносчики, уличные певцы, местные художники и ремесленники. Бокал "зелени" стоил там всего три су.

Однажды Рембо неожиданно встретил там бывшего ученика шарлевильского коллежа Жюля Мари. Позже он станет знаменитым фельетонистом, а тогда был всего лишь нищим студентом, бродягой из Латинского квартала. "В его открытом взгляде, - написал он о Рембо, - читались неловкость и нерешительность, но в то же время в них была и насмешка, которая заставляла думать, что в это тревожное время он никого не принимал всерьез, ни себя, ни других" ("Литература", октябрь 1919 года). Он записал его адрес и однажды ранним утром пришел к нему на новую квартиру на улице Гран-Дегре, если только это не была улица Сен-Северен; иначе говоря, это было где-то между площадью Мобер и Сеной. "Он жил тогда, - уточняет Мари, - в просторной комнате. Из всей мебели там были только стол и спрятанная в темной нише кровать".

- Ты тут и работаешь?

- Ну да, - ответил он и с иронической улыбкой указал на стол: там не было ни пера, ни бумаги, только свинцовая чернильница с зеленоватой высохшей грязью на дне.

В тот день Мари пригласил его в ресторан, где за 50 сантимов подавали кусок вареной говядины и половник супа.

Немного позже Рембо, в свою очередь, подарил своему другу пучок кресс-салата, купленный у зеленщицы рядом с площадью Сен-Мишель; друзья поделили подарок по-братски - ни у того, ни у другого больше ничего не было - и съели на ужин.

Последнее стихотворение Рембо "Молодожены" датировано 27 июня 1872 года. Поэт находится в комнате молодой четы; в глубине комнаты - открытое окно, через которое ему видно небо:

В окно течет густая синева,
Совсем нет места: ларчики, баулы!
Снаружи кирказоны дом обвили -
От смеха домовых дрожит листва.
Он представляет себе людей, которые входят и выходят, но часто:
Молодоженам
До крестных, видно, вовсе дела нет.

По этому стихотворению видно, что ему больше нечего было сказать. Если он и работал - что происходило все реже и реже, - то это было, как он скажет позже, "так, чтобы не совсем уж опускаться". К чему теперь старания? Никому до него не было дела, ни самому захудалому редактору, ни самому дрянному издателю. Раз так, к чему все это? Ему все время давали понять, что он изолирован, как человек, заболевший чумой. 27 апреля 1872 года Эмиль Блемон, Жан Экар и Ришар Леклид основали журнал "Литературное и художественное возрождение" и решили не печатать там "Гласные" (рукопись стихотворения была у Блемона). В то время Рембо считали человеком, не внушающим доверия, а его произведения - не достойными публикации. Будет небезынтересно отметить в скобках, что в сентябре 1872 года то же "Возрождение" опубликует, без какого бы то ни было комментария, стихотворение "Вороны": на тот момент автора уже не было в Париже, и можно было печатать его, не опасаясь скомпрометировать себя и журнал. В том же духе поступали и другие: в феврале-марте Нина де Вильяр снова открыла свой знаменитый салон в доме 82 по улице Монахов, но Верлен не осмелился привести туда Рембо.

Такому бессмысленному существованию - спать и напиваться пьяным - нужно было положить конец. Чаща терпения была переполнена. Разрыв был неизбежен. Красивые обещания, "крестный путь", "жестокости", свободная жизнь наконец - какая чушь! От него избавились, ему перекрыли кислород. Верлен снова оказался во власти жены и тестя, его подавленное состояние говорило о том, что он жил под постоянной угрозой официального развода. Этого развода, которого он должен был бы желать всем сердцем и стремиться к нему всеми силами, он боялся как самого страшного несчастья. Из такого раба никогда ничего не выйдет.

И тогда 7 июля, в воскресенье, Рембо написал Верлену прощальное письмо. Он понял, что над ним посмеялись, и поскольку Париж и "парнасцы" вызывали у него отвращение, он решил уехать, сначала в Бельгию, а оттуда в далекие жаркие страны. Он сжигал мосты. Текст этого письма не сохранился, но, должно быть, в нем каждая строчка дышала ненавистью и презрением.

Для верности он решил сам отнести письмо Верлену на улицу Николе.