Рембо в 1970 году. Рисунок Делаэ

Отец Верлена, родом из бельгийских Арденн, талантливый полководец, скончался шесть лет назад. Мать Поля выросла в деревне в провинции Артуа. Сам поэт провел детство в парижском квартале Батиньоль: после отставки отца родители Верлена решили обосноваться в столице. Сначала он ходил в школу, расположенную по соседству, позже перешел в частную школу-интернат, ученики которой ходили на занятия в лицей Бонапарта (Кондорсе). Он никогда не был примерным учеником, относился к занятиям небрежно и невнимательно и лишь поэзией увлекался страстно - уже в четырнадцать лет посылал свои стихи Виктору Гюго. Тем не менее ему все же удалось сдать выпускной экзамен. С огромным трудом получив "удовлетворительно", он поступил на юридический факультет. Однако посещение пивных в Латинском квартале показалось ему куда более приятным времяпрепровождением, нежели изучение права. Поль успел сменить несколько мест работы, прежде чем ему удалось стать экспедитором в парижской мэрии. К двадцати годам он превратился в человека слабохарактерного, чрезмерно эмоционального и болезненно чувствительного. В дружеской, доброжелательной обстановке он словно расцветал и становился чутким и остроумным, но, сталкиваясь с трудностями и разочаровываясь, впадал в неврастеническую депрессию и начинал пить. Воспрянув духом, он становился властным, жестоким, способным на крайности.

Два поэтических сборника Верлена, "Сатурновские стихотворения" (он говорил, что родился под этой несчастливой звездой) и "Галантные празднества", сделали его одним из лидеров "парнасцев". Именно ему выпала честь от имени этой молодой поэтической школы отправиться в Брюссель к Виктору Гюго, который жил там в изгнании, чтобы поздравить его с триумфальным возвращением на сцену спектакля "Эрнани".

Он пережил несчастную любовь. Ему пришлось погасить в себе страстное чувство, ибо предметом обожания была его старшая кузина Элиза, увы, замужняя женщина, мать двоих детей. Следует отметить, что у Верлена были и гомосексуальные наклонности, которые, впрочем, он умело скрывал: вo всяком случае, в Париже не было никаких скандалов, связанных с его именем. Незадолго до начала войны он очертя голову ринулся навстречу шумным до неистовства сборищам и праздникам юных литераторов и художников того времени.

В августе 1870 года Поль женился на Матильде Моте, шестнадцатилетней девушке, дочери добропорядочного буржуа; она приходилась сводной сестрой другу Верлена Шарлю де Сиври, музыканту и исполнителю, знаменитому своими выступлениями в кабаре и салонах. Невесте поэт посвятил сборник пламенных стихов под названием "Песнь чистой любви"; если бы не начавшаяся война, сочинение попало бы на прилавки уже в июле 1870 года.

Вначале молодожены снимали квартиру на набережной Турнель, но трагические события того грозного времени заставили супругов от нее отказаться. Дело в том, что после поражения Коммуны Верлен постоянно ожидал ареста за свою работу в городском муниципалитете во время восстания. Он не уволился скорее из патриотических соображений (ведь он родился в Меце!), нежели по политическим или социальным мотивам. Так как летом 1871 года репрессии ужесточились - а его супруга была в положении, - Верлен отправился к родственникам жены в деревеньку вблизи Арраса, надеясь, что так скорее забудут о его существовании. В начале сентября он вернулся в Париж и нанес визит своему издателю, который и вручил ему двойное письмо от Рембо и Бретаня.

В это время юных супругов приютили у себя родители Матильды. Они жили в трехэтажном особняке на склоне Монмартра, на улице Николе. Седобородый тесть Верлена, Теодор Жан Моте - именовавший сам себя Моте де Флервиль, - был довольно богатым рантье, но время от времени он исполнял обязанности инспектора начальных школ. Скрепя сердце он дал согласие на брак дочери с Верленом (какой-то поэт... кто бы мог подумать?..). Теща Поля, г-жа Моте (в первом браке маркиза де Сиври), занималась музыкой и живописью; по характеру она была женщиной доброй и терпимой. Она сумела смягчить первые конфликты, которые, увы, уже случались и портили картину семейного счастья Поля и Матильды.

Таким образом, можно видеть, что просьба Рембо о гостеприимстве была совершенно некстати. Но Верлен сделал все от него зависящее. Он уговорил г-жу Моте принять в их доме талантливого поэта - по оценке некоторых, более неистового, чем сам Бодлер, - незаслуженно прозябавшего в провинции. Недолго думая, хозяйка предложила разместить Рембо в кладовой для белья, маленькой комнатке на третьем этаже, которую ее сын, Шарль де Сиври, предоставлял в распоряжение своих друзей, когда они в этом нуждались. Но лишь на время; когда г-н Моте вернется с охоты в Нормандии, проблему жилья для юного таланта нужно будет решать заново.

О том, как в один сентябрьский вечер Рембо появился на улице Николе, рассказывалось неоднократно. Известно, что Верлен и его друг Шарль Кро, поэт и изобретатель, приехав встречать Артюра на Восточный вокзал - называвшийся в ту пору Страсбургским, - не узнали юного поэта. Они ожидали увидеть высокого молодого человека двадцати пяти - тридцати лет с мрачным и лихорадочно мятущимся взглядом. Не найдя никого, кто был бы похож на этот портрет, они вернулись ни с чем на улицу Николе.

Когда они вошли в дом, Рембо сидел на краю стула в небольшой гостиной эпохи Луи Филиппа на первом этаже, в обществе дам - г-жи Моте и Матильды, которые уже заждались возвращения Поля, ибо гость оказался, что называется, не слишком разговорчивым. Артюр был поражен. Как? Великий Ясновидец Поль Верлен окружен какими-то никчемными людишками, какими-то женщинами? В это было невозможно поверить!

Вначале гость с досадой в голосе односложно отвечал на многочисленные вопросы о своей семье, матери, сестрах, друзьях, об учебе в коллеже, о том, бывал ли прежде в Париже, и т. д., одним словом, участвовал в обычной светской беседе. Дамы довольно скоро утомились, и разговор грозил окончательно зайти в тупик, когда в гостиную размеренной походкой вошел Верлен - лысеющий, с коротко стриженной бородкой, - а за ним широкоплечий, с довольно грубыми чертами лица Шарль Кро. Они пришли на помощь дамам и сами стали задавать вопросы.

Рембо чувствовал, что к нему приглядываются, пытаясь понять, кто он такой, и, вынося свое суждение, не ведают жалости. Само собой разумеется, все сочли его деревенщиной. В самом деле, что он забыл здесь, в этой нелепой гостиной?

"Это был, - писала Матильда в "Воспоминаниях", - высокий крепкий краснолицый крестьянский парень. Он походил на школьника-переростка: из-под его куцых штанов были видны связанные мамой трикотажные голубые носочки. Волосы всклокочены, галстук болтается, как веревка, да и одет небрежно. Довольно красивые голубые глаза смотрели недоверчиво, но мы из снисходительности посчитали это проявлением застенчивости".

Рембо говорил с небольшим арденнским акцентом, какой бывает у жителей долины Мааса - тягучим, немного похожим на валлонский, - но вскоре он от него избавился.

Верлен был, в свою очередь, ошарашен встречей с застенчивым подростком с ангельскими чертами лица, но стальным взглядом. Как такие мрачные стихотворения, как "Приседания" или "Первое Причастие", могли родиться в этой милой головке?

История сохранила для нас лишь одну реплику гостя во время той встречи. Когда кто-то приласкал большую домашнюю собаку - этакого квартирного льва, по словам Делаэ - по кличке Гастино - в честь Бенджамена Гастино, довольно известного революционного деятеля, - Рембо произнес:

- Собаки настоящие либералы.

Этим он наверняка хотел сказать, что либералы всегда готовы "служить" за кусочек сахара.

Пробило семь часов, время ужина. Гость притронулся лишь к супу и так и не оттаял; сославшись на усталость, он рано удалился в свою комнату.

Разочарование сжимало Артюру горло. Он, мечтавший своей поэзией перевернуть мир, и представить себе не мог, что попадет в такую до отвращения антипоэтическую среду мелких обывателей. Битва и не начиналась, а он уже попал в плен врага.

Нет, он не сдастся, он не спасует перед светскими условностями. Эти бабенки еще узнают, что такое негодяйствование, непременный атрибут Ясновидения. Из дома стали исчезать вещи, в том числе пропало распятие из слоновой кости и охотничий нож г-на Моте. "Речь идет о том, чтобы сделать свою душу уродливой", - писал Рембо Полю Демени. Прощайте, предрассудки, вежливость, чистоплотность и приличия. Артюр вел себя как свинья, чем привел хозяев в полное замешательство. Он не здоровался и не прощался, не мылся и не причесывался, абсолютно не следил за своей одеждой; едва на небе выглядывало солнце, он во весь рост вытягивался на крыльце. Верлен, не вдаваясь в подробности, так отзывается о некоторых его выходках: "Боюсь, что в этих проделках проглядывали какая-то мрачная озлобленность и издевательская усмешка".

Г-жа Моте предупредила зятя, что все это весьма прискорбно и что юного поэта, конечно, никто не гонит, но ему нужно как можно скорее найти другое жилье, ибо г-н Моте который должен был вот-вот вернуться, уж точно не потерпит подобной оригинальности.

В первые дни Верлен показывал своему юному другу Париж: сначала Монмартр, затем Латинский квартал и тамошние пивные. Но такого рода прогулки не интересовали Рембо; таким же безразличным он останется и к Лувру, который покажет ему вскоре Форен: последний ходил туда копировать картины, это его вдохновляло! Рембо же смотрел не на картины, а в окно.

Одержимый навязчивой идеей своей миссии, Артюр с неистовством фанатика спешил обратить Верлена в ясновидческую веру. Он считал это своей наипервейшей обязанностью, все остальное было не в счет. Конечно, он понимал, что добиться обращения будет нелегко, но это лишь укрепляло его решимость. Он, как истый мученик, дойдет до конца; мысль о провале его даже не посещала; на кону была жизнь; либо он победит, либо погибнет.

Начнем со всеобщего разрушения и в первую очередь уничтожим Парнас, эту развалину... Никаких больше правил, ограничений, ибо лишь Ясновидец может - и должен - придумать универсальный язык, способный выражать все чувства и мысли. Ничто не должно мешать и противиться этому обновлению: чтобы распустились цветы будущего, нужно не только выровнять почву, но и вскопать ее как можно глубже, выкорчевать старые гнилые пни - Государство, Семью, Культуру, культ денег - и возвести на земной престол братство и науку. Коммунары пошли по правильному пути, но слишком рано остановились; надо было, чтобы участь дворца Тюильри постигла и остальные "груды камней": и наполеоновские триумфальные арки, и собор Парижской Богоматери, и Национальную Библиотеку, и Лувр, чтобы грядущие поколения знали, что Поэзия - это прежде всего действие.

Да уж, Верлену пришлось выслушать настоящую лекцию о ликантропии!

Этот новоявленный апостол с новым же "евангелием" напоминал Полю другого оборотня, которым он сам когда-то интересовался, - Петрюса Бореля, автора "Аморальных сказок ликантропа". Сначала это забавляло Верлена, потом заинтересовало и покорило (в душе Поль был и оставался коммунаром). Он признавал правоту этого юнца, ведь тот стремился лишь к одному - вернуть Поэзии причитающееся ей первенство, ибо ей одной ведомо средство очищения и духовного возрождения мира. Безусловно, были и некоторые крайности в теории Ясновидца, но они, как подростковые прыщи, со временем исчезнут. Истинной сущностью Поэзии - единственно важной вещи в его глазах - оставались чувства и музыка. И это не противоречило стремлению к поискам неведомого. К тому же на этот путь уже ступил когда-то Бодлер.

Парнасцы каждый месяц собирались на своего рода цеховой ужин; событие называлось "ужин Озорных, или Злых чудаков" (оскорбительное прозвище парнасцев). Во время этой встречи в веселой и дружелюбной атмосфере читались вслух стихи. Война нарушила эту милую традицию, и она возродилась как раз в сентябре 1871 года: это должна была быть важная встреча, потому что события разбросали всех по разным городам, некоторые не виделись уже целый год. Каким радостным было торжественное возвращение!

Это был памятный вечер, приправленный сюрпризом: молодой человек, сидевший рядом с Верленом и которого последний представил как многообещающего поэта, за десертом встал и слегка срывающимся голосом прочитал свой "Пьяный корабль". Гости оцепенели от восхищения и изумления.

Эмиля Блемона на ужине не было. Какой счастливый случай! По этой причине Леону Валаду пришлось написать ему письмо, в котором он описал "по горячим следам" события того вечера, и письмо это дошло до нас. Датировано оно 5 октября 1871 года:

Верлен говорит горькую правду: "Когда Рембо вернулся в Париж год с лишним спустя, он не был популярен, поверьте. Великие Парнасцы (Коппе, Мендес, Эредиа) приняли новое явление плохо или не приняли вовсе. Никто, кроме Валада, Мера, Шарля Кро и меня - независимых Парнасцев, - не оказал Рембо радушного приема". И еще: "На этот раз он привел в восторг Кро, очаровал Кабанера, смутил и восхитил еще многих, вызвал ужас у изрядного числа дураков и по слухам даже доставил много неприятностей некоторым семействам, которые, впрочем, как утверждают, уже успокоились".

Причиной успеха Артюра были любопытство и удивление, и поэтому успех его был недолговечен. Все ожидали поэта, а увидели фантазера, страдающего галлюцинациями. Общественное признание ушло, и о Рембо стали говорить как о не слишком любезном сумасшедшем, который составил себе ложное и нездоровое представление о том, что такое поэзия.

Наиболее снисходительные видели в нем несостоявшегося гения, падающую звезду, которая светит ярко, но недолго, и вскоре рассыпается в пыль. Поэзия парнасцев была основательной, невозмутимой и мраморно холодной; слушая бред этого новичка, мэтры лишь пожимали плечами, и скоро к ним присоединились даже недавние сторонники Рембо: Валад, Кро и другие. Лишь Верлен, несмотря ни на что, продолжал покровительствовать Рембо и уже собирал стихи юного поэта для последующего их издания. В его бумагах, помимо стихотворений, присланных Артюром из Шарлевиля, было обнаружено множество копий других стихов, в том числе "Пьяного корабля".

Рембо недолго пробыл звездой Латинского квартала, но, пока он ею оставался, ему приходилось подчиняться законам славы. Его представили мэтрам и сводили к фотографу.

Нужно было быть Теодором де Банвилем, чтобы с улыбкой встретить дерзкого автора стихотворения "Что говорят поэту о цветах". Леон Валад говорил одному из своих друзей:

"Этот малыш Рембо удивителен! Он заявил Банвилю, что пришло время уничтожить александрийский стих! Вы можете представить себе наше изумление, когда мы узнали об этой идее; но за ней последовало изложение теоретических принципов юного поэта. Мы внимательно слушали, пораженные зрелостью его суждений, так плохо вязавшейся с его юностью".

Это подтвердил и Банвиль, вспоминавший, как в один прекрасный день "г-н Артюр Рембо поинтересовался у меня, не нужно ли будет вскоре упразднить александрийский стих".

Делаэ добавляет: "Верлен рассказал мне, что когда Рембо прочитал свое стихотворение ("Пьяный корабль") Банвилю, тот отметил, что было бы неплохо сказать вначале:

"Я - тот корабль, который..." и т.д. Юный дикарь ничего не ответил, но, уходя, пожал плечами и пробормотал: "Старый осел!"

По слухам, Рембо был представлен и Виктору Гюго, который принял его следующими словами: "Это Шекспир-дитя!"; но Верлен не упоминает ни об этой встрече, ни о разговоре. Рудольф Дарзанс, которому принадлежит первая версия рассказа об этом событии, не ручается за ее достоверность: "По крайней мере, так говорят". Гораздо вероятнее, что высказывание Гюго относилось к поэту и актеру Альберу Глатиньи. Это определение куда лучше подходило ему нежели Рембо, у которого, если не считать его стихотворения об Офелии, нет ничего общего с великим Вильямом.

Артюр также не встречался ни с Теофилем Готье, ни с Леконтом де Лилем - по правде говоря, он был принят лишь в узком кругу парнасцев из Латинского квартала. Единственное исключение: однажды он, по всей видимости, провел целый вечер в кафе в обществе Жюля Клареси, очень уважаемого критика. Делаэ, которому мы обязаны этим свидетельством, указывает, что Клареси назвал Рембо "славным малым", что в его устах было исключительной похвалой.

Наш герой снова встретился со старыми знакомцами: карикатуристом Андре Жилем (его карандашу принадлежит набросок, изображающий Артюра на носу его пьяного корабля) и Жаном-Луи Фореном, по-прежнему бедным и страстно влюбленным в искусство. Последний зарабатывал на жизнь тем, что придумывал рисунки для рекламы или раскрашивал веера.

Затем Рембо отвели к фотографу. Одним из специалистов по работе со знаменитостями был в то время Этьен Кариа, совмещавший занятия фотографией с занятиями поэзией. Его мастерская находилась в глубине двора дома 10 по улице Нотр-Дам-де-Лорет. Рембо на фотографии просто замечателен: у него вызывающий и одновременно смиренный вид, проницательный взор Ясновидца устремлен вдаль, "и чувствуется, что все в нем презирает заботу о внешности и отдает предпочтение буквально дьявольской красоте естественности" (Верлен).

10 октября из Нормандии вернулся г-н Моте. Верлен собрал нескольких своих друзей и предложил им оказывать Рембо "гостеприимство по кругу", чтобы каждый по очереди брал на себя заботу о нем. Но Артюр не оценил этого великодушного шага. Не то чтобы он привязался к обывателям с улицы Николе; разлука с Верленом - вот что было для него невыносимо. Нужно было постоянно держать Поля рядом с собой, чтобы помочь ему освободиться от рутины, в которой он погряз. В действительности Рембо сразу понял его слабость, недопустимый недостаток для Ясновидца, который должен обладать сверхчеловеческим мужеством. Плыть против течения тяжело, это требует постоянного напряжения; но он приложит все усилия, потому что это его долг. А пока не все ли равно, где жить, у одного идиота или у другого...

Шарль Кро первым приютил Рембо у себя. Мастерская, которой он занимался изготовлением искусственных драгоценных камней, располагалась в старом особняке на улице Сегье, узеньком проезде в квартале Сен-Мишель. У него же жил юный художник Пенуте по прозвищу Мишель де Лэй Теодор де Банвиль поручил своей жене заботу о том, чтобы Артюру принесли складную кровать, несколько простыней и одеял, а также туалетный столик. Эта услужливость лишь усилила злость Рембо: его ставили на одну доску с теми, кто живет подаянием! Эти доброжелатели наверняка ожидали благодарности и почтительных поклонов. Было нестерпимо, что его жизнь зависит от их добрых намерений. Да, в гроте Ромри, по крайней мере, он был бы свободен и никому ничего не должен!

Этот ужас перед зависимостью уживался в нем с абсолютно противоположной склонностью, о которой он говорил в письме Изамбару от 13 мая: "Я цинично позволяю тем, кто этого хочет, содержать и развлекать меня". Если он встречал добрую душу, готовую развлечь или одеть его, он предоставлял ей это право. Рудольф Дарзанс, который 20 лет спустя исследовал этот период жизни Рембо, приводит некоторые подробности: "Анри Мерсье, учредитель прекрасного журнала "Новый мир" (увы, вышло лишь три номера), встретил Рембо у Антуана Кро, когда тот жил у своего брата Шарля. Ему представили Артюра, но весь вечер юный поэт просидел в углу с мрачным видом, ни с кем не общаясь. Через несколько дней Рембо пришел к Мерсье на улицу Россини с парой статей для "Фигаро", в том числе он принес "Белые ночи" и "Трибуну ура-патриотов". Но он был слишком бедно одет для того, чтобы предстать перед главным редактором такой газеты, как "Фигаро". Мерсье, будучи человеком небедным, предложил отвести Артюра к портному и дал ему немного денег. Рембо сразу же отправился на торговую площадь Темпль и купил синий костюм с бархатным воротничком. Артюр был тогда высоким худым мальчиком, у него были неуклюжие большие руки с толстыми красными пальцами, как у крестьянина. В тот же вечер состоялась премьера "Ящика Пандоры" в постановке Теодора Барьера в "Фоли драма-тик".

Во время антракта Артюр Рембо купил белую глиняную трубку, и Мерсье видел, как он тайком подкрался к одному экипажу и стал вдувать дым в ноздри несчастной лошади, находя в этом удовольствие.

"Быть жестоким действительно доставляло ему удовольствие. Впрочем, кажется, он был жестоким не только из позерства, несмотря на то, что частенько заявлял: "Надо обязательно убить Кабанера". Он в самом деле был злой человек" (предисловие к "Реликварию").

В это время истек срок заключения в лагере Сатори Шарля де Сиври, шурина Верлена, сына г-жи Моте от первого брака; Шарль попал туда в результате каких-то политических коллизий. Верлен его очень любил и хотел непременно познакомить с Рембо. Он пригласил Артюра на маленький праздник на улице Николе в честь освобождения узника. Но на пылкого и непосредственного де Сиври Рембо произвел не слишком хорошее впечатление, потому что в тот вечер юный поэт делал все, чтобы выставить себя в неприглядном свете. И потом, ведь там был г-н Моте со своей вечной тюбетейкой на голове, со своими строгими раскосыми глазами; у Артюра не было никакого настроения расстараться для него и выглядеть, как подобает. Хорошенького тестя откопал себе Верлен!

Вскоре, а именно 28 октября, Матильда родила мальчика; его назвали Жоржем. "В тот день, - пишет она в "Воспоминаниях", - Верлен ушел из дома утром и вернулся лишь в полночь; казалось, он был рад рождению сына, поцеловал его и меня и отправился спать к себе в соседнюю комнату".

Можно догадаться, что рождение маленького Жоржа умножило беспокойство Рембо, потому что ребенок был еще одной ниточкой, связывавшей Верлена с семьей. Эту ниточку непременно нужно будет порвать, ибо Ясновидец должен быть свободен.

Этим неприятности не исчерпывались. К многочисленным препятствиям на пути к свободе ежедневно прибавлялись новые разочарования и уныние. Еще недавно он верил в миф о Париже, столице Свободы, Поэзии и Революции, "священном городе Запада"! Какой подлый обман, какой фарс! Делаэ он скажет, что Париж - симпатичный провинциальный городок. Он, видевший в Поэзии религиозное опьянение, а в Парнасе - жилище богов, "похитителей огня", оказался среди рифмоплетов уровня какого-нибудь богом забытого местечка, среди служащих министерств и ведомств, которые возятся с Музой подобно тому, как обитатели парижских предместий возятся со своими садиками по воскресеньям! Этот знаменитый "Современный Парнас", при одном упоминании о котором его сердце учащенно билось, оказался сборищем бородатых обывателей, которые дали бы сто очков вперед самим обывателям из Шарлевиля! Вот каким был Олимп, на котором он выпросил себе местечко! Какие бездарности, какие посредственности!.. А если он открывал рот, чтобы опровергнуть общепринятое, его тут же одергивали:

- Молчи, сопляк!

Он озлобленно уходил в себя, плевал на пол, хмурился. Вскоре, презираемый всеми, он достиг того, что Берришон назвал "блаженством уничижения".

Он недолго жил у Шарля Кро. Гюстав Кан утверждает, что Рембо указали на дверь после того, как он разорвал подшивку журнала "Художник" "в гигиенических целях". Правда ли это? По крайней мере, вполне правдоподобно. Как бы то ни было, Артюр исчез. Верлен узнал об этом не сразу, потому что с момента рождения сына большую часть времени проводил дома. Ставшая нервной и ревнивой Матильда беспрестанно осыпала мужа упреками: с чего это он так привязался к Рембо, о существовании которого несколько месяцев назад вообще не знал; почему проводит с ним целые дни, шатаясь по пивным; потому, что этот мальчик просто мил?!..

Никто не видел Рембо три или четыре дня. Верлен не находил себе места: кто, как не он, был в этом виноват? Он не выполнил свой долг до конца, он должен был лично заботиться об Артюре, а не поручать его другим; выходит, он бросил его одного в этих литературных джунглях!

Тогда Поль собрал друзей, чтобы обсудить с ними, как создать Рембо приличные условия существования и найти ему работу; ведь юный поэт, скорее всего, домой не вернулся: он часто повторял, что никогда этого не сделает!

Они методично обследовали Латинский квартал и его окрестности. Рембо нигде не было.

Через некоторое время Верлен встретил Артюра недалеко от площади Мобер. Тот, грязный, бледный, обовшивевший, нищий, голодный и холодный, почти отчаялся, но по-прежнему был полон решимости и не хотел сдаваться; "приходится много страдать, - писал он Изамбару, - но нужно быть сильным, нужно родиться поэтом". Он жил в ночлежках с бродягами и вместе с ними рылся в помойках.

Они договорились о двух вещах. Верлен, не откладывая дела в долгий ящик, попросит Банвиля - доброта его беспредельна - отвести для Рембо отдельную комнату в его доме, а потом организует сбор пожертвований для Артюра среди писателей Латинского квартала, чтобы он мог хотя бы не умереть с голоду. Сохранилось письмо Шарля Кро к драматургу Гюставу Праделю от 6 ноября 1871 года, в котором Кро просит адресата присоединиться к этому мероприятию в пользу "воспитанника Муз", как это уже сделали Камиль Пеллетан, Эмиль Блемон и он сам.

Мэтр принял Рембо у себя по-отечески великодушно. Г-жа де Банвиль, не отставая в любезности от мужа, предложила разместить Артюра в комнате прислуги в их квартире на улице Бюси. Она сама занялась обустройством жилья: подмела, повесила симпатичные шторки из кретона, принесла новые постельные принадлежности. Скоро комнатка стала выглядеть совсем неплохо. Конечно, речь шла лишь о временном пристанище. У Верлена уже были другие соображения на этот счет. Требовалось всего несколько дней.

Артюр, наверняка недовольный тем, что ему приходится подниматься в свою комнату по черной лестнице, еще больше озлобился. Как только он вошел к себе, он разделся потому что его сорочка кишела вшами, и соседи, увидев его в окне голым, пришли в возмущение. Это незначительное происшествие раздули в чудовищный скандал. Когда позже Рудольф Дарзанс расспрашивал об этих событиях обитателей Латинского квартала, ему рассказали следующее:

"В первый же вечер Рембо улегся спать на простынях в одежде, с грязными ногами. На следующий день он с удовольствием расколотил весь фарфор, а также кувшин для воды, раковину и ночной горшок. Несколько дней спустя, когда ему понадобились деньги, он продал мебель" (предисловие к "Реликварию"). Все это мало похоже на правду. Более правдоподобной кажется другая версия: Банвиль, в тот же вечер оповещенный о безнравственном поведении своего жильца, пригласил его к себе, и тот объяснил ему, что после проведенных как придется ночей его сорочка была полна вшей, и ему просто необходимо было снять ее. Добрый мэтр, растроганный рассказом о таких ужасах, приказал принести чистое белье и радушно пригласил его на ужин.

Думается, Рембо прожил на улице Бюси не больше недели.

В конце октября по инициативе Шарля Кро был основан клуб, так называемый Зютический кружок, заседания которого происходили в гостинице Этранже; она сохранилась и по сей день в квартале Сен-Мишель на пересечении улиц Расина и Медицинского факультета. Здесь, в одной из комнат на четвертом этаже, окна которой выходили на бульвар, "Озорные чудаки" могли сколько угодно курить, пить, читать, кричать, декламировать стихи и даже бренчать на пианино.

Барменом там был Эрнест Кабанер (настоящее имя Франсуа Матт), богемный музыкант, приехавший из своего родного Руссийона в Париж примерно в 1850 году. С тех пор он не покидал столицу. Он был дружен с Сезанном и другими художниками. Хрупкий, переменчивый, стеснительный, заикающийся, он стал живой легендой. Верлен описал его одной фразой: "Иисус Христос после трех лет непрерывного употребления абсента". Его наивные и чудные словечки передавали из уст в уста: во время осады Парижа он спрашивал, по-прежнему ли город осаждают пруссаки и не пришли ли на их место другие племена. Другая его фраза: "Я знаю, как играть тихую музыку; дайте мне три военных оркестра, и я покажу вам". Когда он получил наследство от одного родственника, он раздал половину денег бедным, а себе купил огромную вешалку, шарманку и гипсовую копию Венеры Милосской в натуральную величину. Говорят, он коллекционировал ботинки и сажал в них цветы. Самый безобидный, самый кроткий, самый скромный из людей, он подрабатывал, играя на танцах, и писал стихи на случай.

Верлен задумал сделать Рембо помощником Кабанера в баре Зютического кружка. Это занятие обеспечило бы ему место для ночлега и деньги на жизнь. К тому же Кабанер с его ангельским терпением был идеальным товарищем для Артюра с его бешеным и недоверчивым характером (шутка Рембо, приведенная выше - "Надо обязательно убить Кабанера", - была выражением симпатии, которую он питал к Эрнесту). Наконец, это была еще одна возможность ввести Артюра в круг поэтов и художников, которые воспринимали его как сумасшедшего и шарахались от него.

Сохранился "бортовой журнал" кружка, "Зютический альбом", фронтиспис которого украшен фантастическим рисунком Антуана Кро. Он содержит около сотни произведений, пародий и фантазий, а также ряд фривольных рисунков. Чаще всего в роли авторов выступают Леон Валад, Шарль Кро и Рембо (примерно по 20 произведений), а также Верлен (14 произведений), Жермен Нуво, Рауль Поншон и другие. В "Альбоме" фигурируют четыре даты: 22 октября, 1, 6 и 9 ноября 1871 года. Сонет, помещенный в начале книги и названный "Разговор между членами Кружка", рисует нам шумную атмосферу этих собраний.

(Жаке.) Рояль молчит! Мы ждем давно!
Не глупо ли терять
Нам время зря?
Мерсье, валяй,
Сыграй
"Веселое вино"!
(Рембо.) Ах, негодяй!

Немало стихов посвящено Кабанеру, постоянной мишени для насмешек завсегдатаев.

Разделены прямым и тонким рядом,
Ко влажному и восковому лбу
Прилипли длинные прилизанные пряди,
Что высохнут навряд ли и в гробу.
(...)
Заслышав поступь отощавших ног,
Спросили мы его: "Куда ты? В морг?"
Он отвечал: "Я только что оттуда!"

Одним из самых любопытных произведений является песенка, посвященная Рембо и подписанная Э. К. (Эрнест Кабанер).

Чем занят ты, поэт, в Париже,
Покинув город Шарлевиль?
Здесь гений падает все ниже,
Он мостовых вдыхает пыль.
Домой вернись, брось стены эти -
Тебя, как в детстве, встретит мать...
Что будешь делать ты на свете?
- Я буду ждать, и ждать, и ждать!
Тебе однажды, как и многим,
Наскучил дом родимый твой. Оставив сельский край убогий,
Ушел ты за своей судьбой.
Неблагодарный, как все дети,
Винил в непониманье мать...
Что будешь делать ты на свете?
- Я буду ждать, и ждать, и ждать!
Убийцы юности невинной -
Друзья прочли твои стихи
И оплатили путь твой длинный,
Взяв на себя твои грехи.
Бесстыдные парнасцы эти,
Твоя их проклинает мать!..
Что будешь делать ты на свете?
- Я буду ждать, и ждать, и ждать!
А некий друг благонадежный
(Нет чтоб мальчишку вразумить)
Снабдил тебя едой, одеждой,
Местечко дал, где будешь жить.
И он ведь был рожден поэтом,
Свою он воспевает мать...
Что будешь делать ты на свете?
- Я буду ждать, и ждать, и ждать!
Ах! Лишь когда настанет старость,
Остынешь ты, мечтатель мой,
Как к берегу моряк усталый,
Направишься и ты домой...
Но пуст твой дом, и стены эти
Пусты - мертва старушка мать!
Что будешь делать ты на свете?
- Я буду ждать, и ждать, и ждать!
Неисцелимое безумье
Вздымает шелк твоих волос -
Пей без оглядки, без раздумья
Твой кубок славы или слез.
Пусть раньше срока горе это
Убьет, сведет в могилу мать...
Что будешь делать ты на свете?
- Я буду ждать, и ждать, и ждать!
Слова мои - лишь испытанье,
Дитя, решимости твоей.
Я дам тебе приют, питанье...
А пожелаешь - и постель.
О да, не только блага эти,
Я больше дам тебе, чем мать.
Ведь друга я на этом свете
Устал все ждать, и ждать, и ждать.

По-видимому, круглый детский почерк - это действительно почерк Кабанера, но можно предположить, что текст создавался совместно несколькими "зютистами". Припев этой песенки эхом повторяет слова самого Рембо, который, когда его спрашивали, почему он так упорно хочет остаться в Париже, отвечал:

- Я буду ждать и ждать!

Он ждал, чтобы его приняли всерьез, чтобы признали истинную власть Поэзии, а самое главное - чтобы товарищ по Ясновидению, которого он себе выбрал, осмелился наконец разорвать свои путы. Он ждал "настоящей жизни". У него хватит терпения, пусть даже ему придется ждать вечно. В мае, все еще находясь в Париже, он написал цикл из нескольких стихотворений под названием "Празднества терпения", одно из них как раз называлось "Терпение одного лета". Пока что это было "Терпение одной зимы".

Знаменитый сонет "Гласные", написанный Артюром в Париже, навеян уроками игры на фортепиано, которые Кабанер давал Рембо в гостинице Этранже. Безусловно, Кабаяер не изобрел ничего нового; хроматическая музыка или цветной слух были известны давно. Уже в XVII веке монах Кастель придумал для начинающих "окулярный клавесин", клавиши которого были выкрашены в цвета нот. Кабанер, как и Кастель, окрашивал ноты и вдобавок с каждой соотносил гласный звук. Следуя именно этому методу, Рембо прошел начальный курс игры на фортепиано. В романе с ключом Фелисьена Шансора "Дина Самюэль" под именем Рапене скрывается Кабанер; он объясняет Ришару де Буаэву (Вилье де Лиль-Адану): "Существует связь между гаммой звуков и цветовой гаммой. После долгих исследований я пришел к выводу, что белый цвет соответствует ноте до, синий - ре, розовый - ми, черный - фа, зеленый - соль. Если открыть эту связь между цветами и звуками, то пейзажи и портреты можно будет перевести на язык музыки, и тона в них будут заменены нотами, а полутона - диезами и бемолями".

Можно представить, как Рембо учит урок:

- Фа черная, до белая, ми розовая, ре синяя, соль зеленая.

Небольшое преобразование ("А черная") плюс вдохновение гения - и вот вам сонет "Гласные". Эта гипотеза намного лучше гипотезы о цветном букваре. В самом деле, разве помнил Рембо в 1871 году о том, каким он был и что учил десять лет назад! Что его действительно интересовало в то время, так это изобретение совершенного и универсального языка - так, например, он писал Полю Демени 15 мая 1871 года: "Это язык для общения душ, в нем выразится всё: запахи, звуки, цвета, одна мысль будет подхватывать другую". Запахи, звуки, цвета. Если бы Кабанер предложил Рембо хроматическую и благоухающую трактовку музыки, эта мысль непременно завладела бы им. К тому же преподаватель, в знак уважения к своему ученику, посвятил ему свой "Сонет семи чисел", где нотам сопоставлены цвета, а заодно и гласные звуки. Автограф стихотворения украшен картинками, а ноты изображены на нотном стане.

Таким образом все, кто толкует "Гласные" в свете метафизики, психоанализа и сексуальности, попадают впросак. Рембо не обращал никакого внимания на эти бредни, его интересовало лишь одно: расширить словарный запас, найти универсальный язык - одним словом, его увлекала алхимия слова.

В то время как Рембо священнодействовал в Зютическом кружке, Эрнест Делаэ впервые приехал в Париж и решил повидаться с другом детства; он был уверен, что найдет Артюра на улице Николе, в доме Верлена. Делаэ чувствовал себя не в своей тарелке, когда служанка ввела его в большую гостиную второго этажа. Из замешательства его вывело появление хозяина, который протянул ему руку и радушно приветствовал:

- Здравствуйте, дорогой друг!

Делаэ тщетно попытался выдавить из себя тщательно подготовленную и выученную наизусть фразу: "Прошу прощения за то, что позволил себе, не имея чести быть знакомым с г-ном Верленом, прийти в дом последнего, надеясь узнать что-нибудь о моем друге Артюре Рембо, который... которого...", но Поль прервал его:

- Рембо?.. Отлично!.. Где его носит? Черт!.. Да везде понемногу, я бы даже сказал, что нигде... Я знаю, где его найти сегодня: не пойти ли нам к нему вместе?.. Вы согласны?..

Они вышли из дома, и их первой остановкой было кафе "Дельта". Потягивая горький Кюрасао, Верлен в продолжение беседы расхваливал достоинства "избранного из смертных", то есть Рембо, упрекая его лишь в том, что у него нет подружки: "Она бы вылечила Артюра от его приступов межреберной невралгии".

И хотя это явно было сказано в шутку, Делаэ слушал Верлена с вытаращенными глазами. Но это было только начало.

На втором этаже запряженного лошадьми омнибуса они доехали до гостиницы Этранже на бульваре Сен-Мишель. Тут Верлен воскликнул:

- А вот и логово нашего тигра!

Войдя в большую прокуренную комнату, приспособленную под бар, заставленную столиками и креслами, Верлен обменялся рукопожатиями с несколькими бородатыми мужчинами. Рембо, дремавший на диванчике, потянулся и встал, состроив недовольную мину. Он так повзрослел, что Делаэ едва узнал его. Растрепанный Артюр был одет в мятое серо-бежевое пальто, которое было ему велико, галстук веревкой болтался у него на шее. По его словам, он только что накурился гашиша, но под его действием видел только белые и черные луны, которые сменяли друг друга. Он пожаловался, что у него болят желудок и голова, и Делаэ вывел его на улицу. Рембо показал другу следы от пуль на крышах нескольких домов и колоннах Пантеона и объяснил, что они появились там недавно, во время майских уличных боев. Артюр был все еще под действием гашиша, и когда Делаэ спросил у него, "как в Париже насчет новых идей", тот лениво ответил:

- Ничтожность, хаос, возможно и даже вероятно все, что угодно.

Оставались еще приверженцы Коммуны, полные решимости бороться не на жизнь, а на смерть. В душе он с ними, говорил Рембо.

Делаэ был совершенно ошеломлен тем, насколько Париж изменил его друга.

- Париж, город-светоч... брехня! Сборище жадных грубиянов, город, кишащий идиотами, которым все мозги вышибли в казармах, столица умственно отсталых!

Потом он рассказал о кружке, о "чудаках", с которыми он общается, о Кабанере, одном из своих лучших друзей.

Делаэ рассказывает, что, прогуливаясь по бульвару Сен-Мишель, они остановились перед "мычащим" "Быком в масле", где была вывешена афиша с патриотической песней: "Кирасиры Рейшоффена".

Война... жаркое лето семидесятого года... вручение премий... безумные мечты... "Современный Парнас"... Как быстро летело время!

Зютический кружок оказался недолговечен: его распустили, по-видимому, из-за опасений его членов вызвать в один прекрасный день интерес у налоговой полиции. Впрочем, если бы кружок сохранился, Рембо, скорее всего, прогнали бы: его розыгрыши и насмешки над Кабанером не могли продолжаться бесконечно.

Итак, ему надо было искать новое жилье. В который раз верные друзья - Андре Жиль, Шарль Кро, Банвиль, Мишель де Лэй - собрались вместе и решили снять для Артюра меблированную комнату, где бы его никто не трогал. Итак, в период с 15 по 20 ноября Рембо переселился в мансарду под крышей большого особняка на углу бульвара Анфер (ныне Распай) и улицы Кампань-Премьер, прямо напротив кладбища Монпарнас. На первом этаже дома располагался магазинчик "Вина и выпечка", принадлежащий некоему Трепье. Покупателями были в основном кучеры омнибусов - омнибусный парк находился как раз по соседству.

Мансарда была "наполнена грязным дневным светом, повсюду была паутина", потолок - он же крыша дома - имел форму "противного конуса" (Верлен); комнатка освещалась через окошко в этой самой крыше.

Вот что рассказал один из старых ремесленников этого квартала журналистке Мишель Ле Руайе: "Именно здесь я видел Рембо и Верлена. Артюр был еще совсем молоденьким, а в Поле было что-то чистое и демоническое. Они подолгу могли сидеть и пить, не говоря ни слова, а потом уходили рука об руку по улице Кампань-Премьер".

Им толком уже не о чем было говорить. Рембо был готов прямо сейчас заняться его освобождением, а удрученный Верлен ограничивался общими словами: да, конечно, он по-прежнему думает о великом начале новой жизни, он освободится от пут, но надо быть благоразумным и еще немного подождать. В то время, в конце ноября, он был между молотом и наковальней: с одной стороны, он был полон решимости не бросать Рембо, а с другой - вынужден был выслушивать насмешки и жалобы Матильды, которая с особой язвительностью - несмотря на все ее попытки оправдаться в "Воспоминаниях" - обвиняла мужа в постыдных чувствах к юному другу. Он лишь пожимал плечами, если был трезв, и бил ее, если был пьян; последнее случалось чаще. Почти каждый вечер в их доме происходили скандалы с побоями - и можно подозревать, что виноват в этом был Рембо. В своей сатанинской жестокости ему ничего не стоило нарочно побуждать Верлена шататься по кабакам, пить с ним до поздней ночи и отпускать его только тогда, когда он был уже совершенно пьян; ведь Артюр знал, что в таком состоянии Поль становится мрачным и опасным.

Тогда Матильда решила предпринять смелый контрудар, который открыл бы ее мужу глаза; если он не внял ее упрекам, то, может быть, молва заставит его образумиться.

В среду, 15 ноября, Верлен и Рембо присутствовали на премьере одноактной пасторали Альбера Глатиньи "Лес" в театре Одеон. Матильда сообщает, что ее муж был одет в мятый пиджак, заляпанные грязью ботинки, а на шее у него красовался один из тех ужасных шейных платков, которые ему так нравились. Что касается Рембо, он был "чудовищно грязен". Она обратилась к журналисту Эдмону Лепеллетье, лицейскому другу Верлена, поделилась с ним своими опасениями и попросила его проучить мужа, поведение которого было совершенно необъяснимым. Она хотела, чтобы Эдмон сделал это во имя дружбы, связывавшей его с Полем.

На следующий день, 16 ноября, за подписью Гастона Валантена (псевдоним Лепеллетье) в газете "Пёпль суверен" появились следующие строки: "Парнас был в полном сборе, все прохаживались и беседовали в фойе под бдительным оком издателя Альфонса Лемерра. То тут, то там можно было заметить светловолосого Катулла Мендеса под руку с Альбером Мера. То тут, то там болтали Леон Валад, Дьеркс и Анри Уссей. Сатурнический поэт Поль Верлен прогуливался под руку с очаровательной мадемуазель Рембо".

Этот язвительный намек, должно быть, вызвал появление на многих лицах понимающих улыбок. На следующий день Эдмон, как настоящий друг, решил, что обязан принести Верлену извинения за эту "милую шутку", но в доме на улице Николе Поля не было. Господин Моте и Шарль де Сиври одобрили поведение Эдмона, когда тот рассказал им, как Верлен и Рембо обнимали друг друга за шею.

Несколькими днями раньше, 14 ноября, Верлен присутствовал на премьере пьесы Франсуа Коппе "Покинутая" в театре Жимназ. Он вернулся пьяным около трех часов ночи, растормошил спавшую жену, сопровождая свои действия выкриками: "Вот оно что, "Покинутая"! Этот успех Коппе просто отвратителен!" За этим последовала трагикомическая сцена: Верлен вздумал взломать шкаф, в котором его тесть хранил охотничьи принадлежности, и Матильде удалось охладить его пыл, только пригрозив ему раскаленными докрасна каминными щипцами. На следующий день, она пригласила к себе одну из своих подруг, журналистку, и 18 ноября в "XIX веке" в рубрике "Происшествия" появилась заметка, начинающаяся следующими словами: "Они милы, эти поэтики из "Современного Парнаса". В заметке говорилось о том, что успех пьесы Коппе так разозлил одного из парнасцев, что тот попытался убить свою жену и новорожденного сына. "Если г-н Коппе и впредь будет пользоваться успехом, - говорилось в заключение, - нельзя поручиться за жизнь этих двух созданий".

Но разве Верлена могли смутить или тем более вразумить эти упреки? Нет, они имели обратный результат. Он поступил, как Оскар Уайльд: когда в 1893 году последнего предупредили, что ему опасно общаться с юным Бози, он стал чаще появляться с ним на людях. Эти истории развивались очень похоже, и обе закончились тюремным заключением.

Между тем Лепеллетье хотел во что бы то ни стало получить прощение за свой недостойный поступок. Он решил пригласить к себе Верлена и Рембо на ужин.

Рембо считал Лепеллетье всего лишь злобным ослом. Этот "старый солдат", этот "бумагомаратель", наверное, думал, что за тарелку супа перед ним начнут лебезить и пресмыкаться.

Вначале Артюр молчал, а потом, опьянев от бургундского, которое щедро подливал Верлен, желая спровоцировать хозяина, выдал на-гора несколько острот и откровенных оскорблений. "Особенно он хотел меня задеть, - пишет Лепеллетье, - обозвав некрофилом, потому что как-то раз он видел, как я снял шляпу при виде похоронной процессии. Так как незадолго до этого умерла моя мать, я приказал ему замолчать и так на него глянул, что он подумал что-то не то".

После того как Лепеллетье резко оборвал очередную шутку подобного рода, Рембо схватил столовый нож и поднялся с угрожающим видом. Лепеллетье, сохраняя хладнокровие, заявил ему, что если уж он не испугался пруссаков, то такой сопляк ему тем более не внушает страха. Он посоветовал Артюру попридержать язык, если тот не хочет, чтобы его пинком под зад спустили с лестницы. Тут вмешался Верлен, и с этой минуты Рембо молчал, отгородясь от всех облаком табачного дыма. Верлен декламировал стихи. Понятно, что Лепеллетье уже никогда не испытывал теплых чувств по отношению к Рембо...

Таким образом, можно сказать, что в конце 1871 года время остановилось. Рембо ждал, Верлен тоже ждал. Все это могло длиться еще очень долго. Между тем Верлен был разорен, ибо содержание "питомца Муз" влетало в копеечку;

поэтому Поль направился в Бельгию, в Пализель, за своей частью наследства, оставленного одной из его теток, которая умерла в 1869 году.

Матильда пишет в "Воспоминаниях", что накануне отъезда Поль пришел домой в сопровождении Рембо и Форена, объясняя это тем, что им слишком далеко идти пешком до дома. "Он поручил мне заботу о том, чтобы утром им подали хорошего лукового супа. Я заказала этот суп кухарке, но когда она поднялась с ним в спальню, там никого не было".

Во время остановки в Шарлевиле Верлен увиделся с Делаэ и Бретанем в кафе де л'Юнивер, недалеко от вокзала, и там же познакомился с Деверьером. Затем Поль отправился в Седан, заехал в деревушку Базей, знаменитую находящимся в ней домиком "последних патронов", и послал оттуда весточку Эдмону Мэтру, члену клуба "Озорных чудаков" и большому другу художников той эпохи. В письме Верлен просил Эдмона передать Рембо, что с ним все в порядке, и сообщал, что поручил Валаду написать Артюру.

Получив свою часть наследства, Поль вернулся в Париж как раз к концу этого ужасного года.

Поездка вызвала опасения его жены и матери. Женщины пришли к выводу, что раз ему требуется столько денег, значит, он очень много тратит на своего дружка Рембо. По их мнению, если дела и дальше пойдут так, он будет разорен, и это усилило тревогу и напряжение, которые вовсе не способствовали укреплению брака.

Сохранился плохонький портрет Рембо, сделанный одним из монпарнасских художников, Альфредом Жаном Гарнье. Он датируется тем временем, когда Рембо жил отшельником недалеко от Латинского квартала, не общаясь ни с кем, кроме Форена, который приставал к Артюру с идеей превратить его новое жилье в мастерскую (они поссорились в один прекрасный день, когда Рембо отказался пустить его в свою комнату). Лицо Артюра на портрете угрюмо, одутловато и вообще больше подошло бы какому-нибудь меланхоличному камердинеру, нежели вдохновенному поэту. Но тем не менее сомневаться не приходится, потому что с обратной стороны картона имеется пожелтевшая надпись: "Портрет поэта Артюра Рембо. Написан мной в Париже в 1872 году, на бульваре Анфер, напротив ворот кладбища Монпарнас. Гарнье". Скорее всего, в 1872 году Гарнье сделал лишь набросок, а позже добавил поверх изображения темных красок, тем самым изменив выражение лица поэта, потому что окончательно портрет датирован 1873 годом.

В конце 1871 года, по случаю пятидесятилетия со дня рождения Бодлера (7 апреля 1821 года), художник Фантен-Латур задумал написать картину в пару к своей "Дани уважения Делакруа", которая собрала бы, под портретом Бодлера, всех знаменитых поэтов эпохи (Гюго, Готье, Леконта де Лиля, Банвиля и т.д.), но мэтры отказались от участия в этом проекте. Фантену пришлось довольствоваться менее популярными персонажами, и, таким образом, вместо величественной фрески получилась обыкновенная картина "Вокруг стола" - "Озорные чудаки" после банкета; в таком антураже стал неуместен и портрет Бодлера. Можно предположить, что Верлен и Рембо приходили позировать прямо в мастерскую, в дом 8 по улице Изобразительных искусств, сначала поодиночке, затем вместе со всеми. Первый эскиз лица Рембо - портрет гуашью, необыкновенно живой: очевидно, художника привлекла молодость Артюра, которая контрастировала с банальным и напыщенным выражением лиц всех остальных. Надо признать, что стиль картины до неприличия академичен; это произведение вообще не представляло бы никакого интереса, если бы были изображены лишь такие незначительные персонажи, как Экар, Валад, Пеллетан, д'Эрвильи, Бонье и Блемон. Лицо Верлена неподвижно и напряжено; рядом с ним Рембо, облокотившийся на стол и подпирающий свою лохматую голову толстой красной рукой. У него довольно сердитый вид, и он сидит спиной ко всем остальным. Все это - прекрасная иллюстрация царившей там обстановки: неуемный Рембо и озабоченный Верлен, а остальных, собственно говоря, просто нет, они - массовка.

На самом деле Верлен имел все основания быть озабоченным, ибо в его доме каждый вечер разыгрывались настоящие драмы. Он мог сколько угодно извиняться на следующий день - это было уже бесполезно. Ему ясно дали понять, что он перешел все возможные границы и невозможно дальше наблюдать, как он пренебрегает женой и сыном, шатаясь целыми днями по кабакам со своим странным дружком.

Артюра, ушедшего в тень, вполне устраивало то, что дела приняли такой оборот: в конце концов, хоть что-то происходит, Верлен уже на верном пути... В один прекрасный день Поль пришел к Рембо и сообщил ему, что после одного особенно громкого скандала жена с сыном уехала на юг, не оставив адреса (на самом деле они были в Перигё, в местах, откуда был родом г-н Моте).

Все шло как надо: плод почти созрел, мосты были сожжены; это уже победа, и скоро начнется парение в небесах свободы!

Но Верлен добавил:

- Матильда заговорила о разводе. Этого любой ценой нужно избежать. Нужно, чтобы она непременно вернулась. Условием возвращения она поставила твой отъезд из Парижа. Так что ты понимаешь...

Уехать? Ни за что! Подчиниться капризу какой-то дуры и уехать? Тут никто не имеет права ему приказывать. Он выбрал Париж и останется здесь, даже если никто не будет снабжать его деньгами. Вполне возможно, чтобы доказать всем свою независимость, он на время заделался уличным торговцем. Берришон утверждает, что в 1872 году люди видели, как он продает кольца и брелоки на улице Риволи.

В этой напряженной обстановке в конце января 1872 года состоялся традиционный банкет "Озорных чудаков". В тот вечер все собрались в одном ресторане в квартале Сен-Сюльпис, на углу улицы Вьё-Коломбье и улицы Бонапарта (здание сохранилось до наших дней). Как обычно, после плотного ужина в комнате, пропахшей коньяком и сигарным дымом, вместо десерта читали стихи.

Настроение у Рембо было хуже некуда. Кроме неприятностей личного плана, перед ним маячила перспектива вести жизнь мелкого, никому не известного поэта, и прозябать в нищете без малейшего шанса эту жизнь изменить.

Что обычно читали на этих вечерах? Жан Ришпен привел несколько примеров: "Мой осел" Леона Кладеля и "Лев" Огюста Кресселя. По свидетельству Верлена, Крессель в тот вечер читал свой "Сонет битвы". Вдруг с другого конца стола послышался голос - голос Рембо, - который все яснее и яснее добавлял после каждой строчки звучное "Дерьмо!".

- Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!

Ему крикнули, чтобы он замолчал, - он стал орать вдвое громче. И этим добился всеобщего возмущения.

- Урод недоделанный! - закричал Кариа, поднимаясь с места.

- Ты, мерзкий фигляр! - поддакнул Эрнест д'Эрвильи. Рембо непристойно выругался ему в лицо. Высокий и сильный Кариа схватил смутьяна и выволок на улицу. В зале воцарилось прежнее спокойствие, но Рембо решил дождаться окончания вечера в прихожей, рядом с гардеробной. Увидев выходящего Кариа, он набросился на него, размахивая своей тростью-шпагой. Кариа увернулся от удара и, стиснув зубы, пробормотал: "Ничтожный хам!.." Он все же был легко ранен: трость оставила царапины на руке и в паху. Можно представить себе всеобщее волнение. Появился Верлен, сломал о колено трость-шпагу (которая наверняка принадлежала ему самому) и попросил Мишеля де Лэя отвести Рембо домой, на улицу Кампань-Премьер.

Известие об этом происшествии облетело весь Латинский квартал. Форен сформулировал "мораль сей басни" и записал ее на эскизе портрета Рембо, где тот был изображен сущим ангелом: "Не трогай дерьмо, оно и вонять не будет". Говорят, что Кариа уничтожил негативы фотографий "своего убийцы". Что касается Верлена, то ему сообщили, что он по-прежнему желанный гость на заседаниях клуба "Озорных чудаков", но дружка своего с собой пусть больше не приводит.

Между тем картина Фантен-Латура не была закончена: оставалось написать портрет Альбера Мера. Мера, возмущенный произошедшим инцидентом, предупредил художника о том, что не хочет быть изображен на одной картине с человеком, который обесчестил себя недопустимыми хулиганскими выходками. Этот выпад был направлен как против Рембо, так и против Верлена, которому не хватило смелости осудить Артюра. "Я был раздосадован, может быть, даже чувствовал отвращение, короче, я был очень зол на своего самого дорогого друга за то, что он не вмешался, вот и все, - писал Мера 14 сентября 1900 года Эрнесту Рено. - Я теперь сожалею, что не изображен на той красивой картине рядом с друзьями; ведь там было место специально для меня".

В "Дневнике" братьев Гонкуров есть следующая запись от 18 марта 1872 года: "Там [в мастерской Фантен-Латура] ... на мольберте стоит огромная картина, где представлен апофеоз парнасцев [...]. В центре картины зияет пустое место ибо, как нам наивно сказал художник, кое-кто не пожелал фигурировать рядом с собратьями, которых считают сутенерами и ворами".

Фантен-Латуру пришлось вместо отсутствующего Мера изобразить букет цветов. На выставке, открывшейся 10 мая 1872 года, картину приняли с веселым любопытством: все эти господа не очень-то были известны широкой публике. Карикатурист Стоп на рисунке в газете "Журналь Амюзан" от 1 июня 1872 года в шутку заменил головы поэтов собачьими мордами. В журнале "Художник" Дюбо де Пекиду говорил, что Фантен-Латур превзошел самого Рембрандта. Рембо никто не уделил особого внимания. Но Теодор де Банвиль был выше злопамятства; в "Насьональ" от 16 мая он написал: "Рядом с ними г-н Артюр Рембо, совсем молоденький, можно сказать, ребенок-ангелочек; его прелестная головка будто бы удивляется запутанной взлохмаченности собственных волос. Этот юноша однажды спросил меня, не пришло ли время упразднить александрийский стих".

Тем временем отношения Рембо с Верленом зашли в тупик. Матильда отказывалась возвращаться. Все шло к официальному разводу. Тогда, по совету матери, отчаявшийся Верлен в слезах пришел к Рембо умолять его сжалиться над ним и уехать... хотя бы на время, ибо присутствие Артюра в Париже было единственным препятствием для необходимого во всех отношениях примирения.

В глазах Рембо это было доказательством того, что, оказавшись перед выбором, Поль предпочел гнусную жизнь обывателя священной миссии, предписанной ему судьбой: стать Ясновидцем. Какой удар! Какое жестокое разочарование!

Чего только не наслушался Верлен в тот день! Он - всего лишь презренный трус, не способный отказаться от комфорта, пресмыкающийся перед женой, мальчишка, заискивающий перед тестем...

Поль все стерпел; он умолял, плакал, давал новые обещания: да, однажды он освободится от цепей, сковывающих его, но сейчас нельзя допустить, чтобы разгорелся скандал, нужно переждать бурю, затаиться на время; плод еще не созрел, но в один прекрасный день он сам упадет с дерева. Так как Рембо наотрез отказывался вернуться к матери, было найдено временное решение проблемы: он уедет на несколько недель в Аррас (к одному из друзей Верлена? к его родственнику? просто остановится в гостинице?) и останется там до тех пор, пока все не успокоится. Как только удастся усыпить бдительность недоброжелателей, Артюра известят, и он сможет вернуться.

По словам Берришона, в то время г-жа Рембо получила анонимное письмо, в котором говорилось о скверном поведении ее сына в Париже. В письме ее просили срочно вызвать Артюра домой. Это письмо так соответствовало настроениям Верлена, что нельзя удержаться от предположения, что он сам его и написал.

Вероятно, Рембо получил из Шарлевиля категорическое требование вернуться домой, может быть, мать даже угрожала в случае неповиновения обратиться в полицию; именно это, видимо, и заставило его наконец уехать в Аррас. Точно о его пребывании там ничего не известно; Матильда читала переписку мужа с Рембо, относящуюся к весне 1872 года, и говорит, что Артюр действительно некоторое время был там. Артюр покинул столицу, ненавидя всех и вся, полный решимости жестоко отомстить за себя и за унижение, которое ему пришлось пережить.