Эй-Джей обращается к гостям: "Пизды, хуи и те, что и нашим и вашим, сегодня я представляю вам всемирно известного импресарио "голубых" фильмов и коротковолнового телевидения, единственного и неповторимого Великого Бейсуку!"

Он указывает на красный бархатный занавес высотой в шестьдесят футов. Сверху донизу занавес разрывает молния. Появляется Великий Бейсука, он стоит. Его лицо огромно и неподвижно, как погребальная урна чиму. На нем парадный вечерний костюм и голубая накидка, в глазу - голубой монокль. Огромные глаза с крохотными черными зрачками, кажется, извергают иглы. (Его пристальный взгляд способен выдержать лишь фактуалист столь же высокого ранга.) Когда он разгневан, образуется заряд, от которого монокль летит через всю комнату. Многим невезучим актерам довелось испытать на себе ледяной взрыв недовольства Бейсуки: "Вон из моей студии, это не игра, а дешевое очковтирательство! Вздумал устроить поддельный оргазм и надуть меня! ВЕЛИКОГО БЕЙСУКУ! Да я и по большому пальцу твоей ноги вижу, когда ты кончаешь. Идиот! Безмозглый мерзавец!! Наглая кошелка!!! Ступай торговать своей жопой и помни: для того чтобы работать на Бейсуку, требуются искренность, преданность и талант. Я не потерплю никакого гнусного надувательства - ни фонограммы с тяжелым дыханием, ни резинового говна, ни припрятанных в ухе пузырьков с молоком, ни уколов йохимбина, украдкой сделанных в руки". (Иохимбин, получаемый из коры дерева, растущего в Центральной Африке, является самым безопасным и весьма эффективным половым стимулятором. Он действует, расширяя кровеносные сосуды на поверхности кожи, главным образом в области половых органов.)

Бейсука извергает свой монокль, который уплывает из поля зрения и бумерангом возвращается ему в глаз. Он делает пируэт и исчезает в голубой дымке, холодной, как жидкий воздух... затемнение...

На экране. Рыжеволосый зеленоглазый парнишка, белая кожа с редкими веснушками... целует худую брюнетку в широких брюках. Костюмы и прически наводят на мысль о богемных барах всех городов мира. Они сидят на низкой кровати, покрытой белым шелком. Девушка нежными пальчиками расстегивает его штаны и вынимает член, маленький и очень жесткий. Капля смазки блестит на его кончике, как бриллиант. Она с нежностью ласкает головку:

"Разденься, Джонни". Он быстрыми уверенными движениями снимает одежду и голый стоит перед ней, его член пульсирует. Она жестом просит его отвернуться, и он, подбоченясь, делает на полу пируэт в пародии на натурщика. Она снимает блузку. Груди у нее маленькие и высокие, с напряженными сосками. Она выскальзывает из трусиков. Видны черные блестящие волосики. Он садится рядом с ней и протягивает руку к ее груди. Она его останавливает.

- Я хочу оформить тебя, милый, - шепчет она.

- Нет. Не сейчас.

- Ну пожалуйста, я хочу.

- Ладно, так и быть. Пойду вымою жопу.

- Нет, я сама.

- А, ерунда, она не грязная.

- Нет, грязная. Идем, Джонни, мальчик мой. Она ведет его в ванную. "Ну, садись". - Он опускается на колени и наклоняется вперед, уткнув подбородок в коврик у ванны. "Аллах", - произносит он. Он оборачивается и ухмыляется. Она моет ему жопу горячей водой с мылом, засовывая палец в задний проход.

- Не больно?

- Неееееееет.

- Идем, малыш.

В спальню она входит первой. Он ложится на спину и забрасывает ноги себе за голову, сжимая под коленями локти. Опустившись на колени, она ласкает тыльную часть его бедер и яйца, а пальцы ее перебегают вниз, к извечному разделению. Она раздвигает его ягодицы, наклоняется и начинает лизать задний проход, медленно двигая головой по кругу. Расталкивая бока заднего прохода, она лижет все глубже и глубже. Он закрывает глаза и извивается. Она лижет извечное разделение. Тугие яички... На кончике его обрезанного члена появляется гигантский бриллиант. Ее рот смыкается над залупой. Она сосет ритмично, вверх-вниз, делая паузу наверху и двигая головой по кругу. Ее рука нежно играет его яичками, скользя вниз, а средний палец - ему в жопу. Когда она сосет, двигаясь вниз, к основанию члена, она насмешливо щекочет его простату. Он ухмыляется и пердит. Она уже сосет его член в неистовстве. Его тело начинает сокращаться, подтягиваясь к подбородку. Сокращения с каждым разом длятся все дольше. "И-и-и-и-и!" - визжит паренек, каждая мышца напряжена, всё его тело деформируется, чтобы освободиться через член. Она пьет его сперму, которая мощными горячими струями наполняет ей рот. Его ноги вновь шлепаются на кровать. Он потягивается и зевает.

Мэри пристегивает себе резиновый пенис.

- Безотказный Мужик III из Иокогамы, - говорит она, лаская стержень. Через всю комнату струёй бьет молоко.

- Смотри, чтоб молоко было пастеризованным. Не вздумай наградить меня какой-нибудь жуткой коровьей болезнью, вроде сибирской язвы, сапа или афтоза...

- В Чикаго я была лесбиянкой-трансвеститом и подрабатывала дезинсектором. Заигрывала с хорошенькими мальчиками - страшно нравилось, когда меня избивали как мужчину. Потом хватаю я одного из этих малышей и ломаю его с помощью сверхзвукового дзю-до, которому научилась у старого дзэн-буддийского монаха-лесбиянки. Я его связываю, бритвой сдираю с него одежду и ебу "Безотказным Мужиком I". Он так расслабился, что я его даже не кастрировала - сказать по правде, я кончила в него своим клопомором.

- А что стало с "Безотказным Мужиком I"?

- Его разорвала пополам одна дюжая лесбиянка. Вот это было влагалище - смертельная хватка! Она могла вдолбить туда свинцовую трубу. Это была одна из ее салонных шалостей.

- А "Безотказный Мужик II"?

- В клочья изжеван подыхающей от голода кандиру в верховьях Бабуиновой Задницы. И нечего на этот раз вопить "И-и-и-и-и!"

- Почему? Это же просто умора.

- Как можно сравнивать всех этих тупиц с твоей мадам, мальчуган ты мой босоногий!

Закинув руки за голову, он разглядывает потолок.

- Так что же мне делать? Срать, когда во мне эта штуковина, я не могу. Интересно, можно ли одновременно кончать и смеяться? Помню, во время войны в каирском Жокей-клубе мы с моим коллегой по заднице Лу, оба джентльмены согласно постановлению Конгресса... больше никто бы нам с ним такого не устроил... так вот, мы принялись так неудержимо хохотать, что обоссались с ног до головы, а официант и говорит: "Вон отсюда, гнусные анашисты!" То есть, если я сумел высмеять из себя всю мочу, почему бы мне не высмеять и сперму? Так что скажи мне что-нибудь очень смешное, когда я буду кончать. Этот момент ты распознаешь заранее - возникнет дрожь в простате...

Она ставит пластинку - кокаиново-металлический би-боп. Смазав штуковину, она забрасывает ему ноги за голову и серией штопорообразных движений своих жидких бедер вводит штуковину ему в жопу. Медленными кругами она входит внутрь, вращаясь вокруг оси стержня. Жесткими сосками она трется о его грудь. Она целует его в шею, подбородок и глаза. Он проводит руками по ее спине вниз, к ягодицам, проталкивая ее себе в жопу. Она вращается быстрее, быстрее. Его тело подергивается и корчится в судорогах. "Быстрее, прошу тебя, - говорит она. - Молоко стынет". Он не слышит. Она прижимается губами к его губам. Их лица сливаются. Его сперма наносит легкие горячие удары по ее груди.

В дверях стоит Марк. На нем черный свитер с высоким воротом. Холодное красивое лицо самовлюбленного человека. Зеленые глаза и черные волосы. Он смотрит на Джонни с легкой усмешкой, склонив голову набок, руки на карманах куртки - грациозный хулиганский балет. Он делает резкое движение головой, и Джонни впереди него входит в спальню. За ним - Мэри.

- Ну что ж, мальчики, - говорит она, нагишом садясь на кровать с розовым шелковым балдахином. - Начнем!

Марк, плавно вихляя бедрами, начинает раздеваться; извиваясь, он вылезает из своего свитера, в шутливом танце живота обнажая прекрасный белый торс. Джонни с каменным лицом - дыхание учащенное, губы сухие - снимает одежду и бросает ее на пол. Трусы Марка спадают на одну ногу. Жестом девицы из кордебалета он ногой отправляет трусы через всю комнату. И вот он уже стоит голый, с тугим членом, растягивающимся вперед и вверх. Неторопливо окинув взором тело Джонни, он улыбается и облизывает губы.

Марк падает на одно колено, рукой обхватывая Джонни за спину. Встав, он швыряет его через шесть футов на кровать. Джонни приземляется на спину и подскакивает. Марк бросается на Джонни, хватает его за щиколотки и закидывает ему ноги за голову. Губы Марка стянуты в тугой узел. "Хорошо, Джонни, мальчик мой". Его тело сжимается, и он медленно и плавно, как смазанную машину, заталкивает член в жопу Джонни. Джонни глубоко вздыхает, корчась в экстазе. Марк сплетает руки под лопатками Джонни, натягивая его на свой член, который целиком погружен в жопу Джонни. Он громко свистит сквозь зубы. Джонни кричит птицей. Марк трется лицом о лицо Джонни, узел исчез, лицо невинное и мальчишеское - и вот уже вся его жидкость струится в трепещущее тело Джонни.

Сквозь него с ревом и свистом проносится поезд... гудит пароход, воет туманный горн, над маслянистыми лагунами вспыхивает сигнальная ракета... грошовый пассаж ведет в лабиринт непристойных картинок... в бухте палит церемониальная пушка... пронзительный крик уносится по белому больничному коридору... наружу, вдоль пыльных улиц, обсаженных пальмами, пулей свистит над пустыней (сухой воздух рассекают крылья грифов), сразу тысяча мальчиков кончает в садовых сортирах и открытых всем ветрам школьных уборных, на чердаках, в подвалах и игрушечных домиках на ветвях деревьев, на чертовых колесах и в заброшенных жилищах, в известняковых пещерах, лодках и гаражах, в амбарах и на продуваемых ветром булыжных городских окраинах за стенами глинобитных домов (запах высохших испражнений)... ветер носит пыль над худыми бронзовыми телами... залатанные штаны упали к потрескавшимся и кровоточащим босым ногам... (место, где грифы дерутся над рыбьими головами)... в джунглях у лагун, порочные рыбы хватают зубами белую сперму на поверхности черной воды, песчаные мухи кусают смуглую задницу, обезьяны-ревуны, подобные ветру в деревьях (страна больших бурых рек, по которым плывут целые деревья, ярко раскрашенные змеи в ветвях, печальные лемуры смотрят на берег тоскливыми глазами), в голубом веществе неба выводит арабески красный самолет, жалит гремучая змея, кобра поднимает голову, распускает капюшон, выплевывает белый яд, осколки жемчуга и опала медленным бесшумным дождем падают сквозь чистый, как глицерин, воздух. Время перескакивает, как сломанная пишущая машинка, мальчики превратились в стариков, юные бедра, дрожащие и подергивающиеся в мальчишеских спазмах, становятся дряблыми и отвислыми, их тяжесть принимают на себя сортирное сиденье, садовая скамейка, каменная стена в лучах испанского солнца, продавленная кровать в меблированной комнате (за окном - трущобы красного кирпича под ясным зимним солнцем)... они подергиваются и дрожат в грязном белье, нащупывая вену на утренних ломках, что-то бормочут, пуская слюни, в арабском кафе... "Меджуб", - шепчут арабы, пытаясь незаметно улизнуть (меджуб - это особый вид помешанного на мусульманской религии... среди прочих расстройств нередко встречается эпилепсия). "Мусульмане должны иметь кровь и сперму... Смотрите, смотрите, вот куда сперманентно течет кровь Христова", -воет меджуб... Он стоит, вопя, и черная кровь обильно струится из последней эрекции - потускневшее белое изваяние, - стоит так, будто он шагнул наконец за Великую Ограду, взобрался на нее, невинный и спокойный, как влезает на ограду мальчишка половить рыбу в запретном пруду - через несколько секунд он поймает гигантскую зубатку, - из маленькой черной лачуги с проклятиями выбегает Старик с вилами, и смеющийся мальчишка несется через поля Миссури - он находит красивый розовый стрелолист и срывает его на бегу, плавно устремив вниз свои юные кости и мышцы (его кости смешиваются с полем, он лежит мертвый у деревянной ограды, с дробовиком под боком, в зимнее жнивье Джорджии сочится кровь из замерзшего рта)... За спиной у него бьется зубатка... Он подходит к ограде и через нее бросает зубатку в испещренную кровью траву... рыба лежит, извиваясь, а он с пронзительным криком перепрыгивает через ограду. Он хватает зубатку и удаляется по усеянной галькой красной грунтовой дороге меж дубами и персиммонами, роняющими в ветреный осенний закат красно-бурые листья, зеленые и мокрые на летнем рассвете, черные ясным зимним днем... Старик выкрикивает ему вслед проклятия... его зубы вылетают изо рта и со свистом проносятся над головой мальчишки, он из последних сил устремляется вперед, шейные позвонки будто стягивает стальной обруч, на забор сплошной густой струёй бьет черная кровь, и он бесплотной мумией падает в высокую колючую траву. Сквозь ребра его прорастают колючки, в его хижине бьются окна, пыльные осколки стекла в черной замазке - по полу бегают крысы, а мальчики дрочат летними днями в темной и душной спальне и едят ягоды, которые растут из его плоти и костей, рты вымазаны лилово-красным соком...

Старый джанки нашел вену... кровь расцветает в пипетке, как китайская роза... он заталкивает героин домой, и мальчик, который дрочил пятьдесят лет назад, еще непорочный, просвечивает сквозь опустошенную плоть и заполняет сортир сладким пряным запахом юношеской похоти...

Сколько лет нанизано на кровавую иглу? С дряблыми руками на коленях сидит он, глядя на зимний рассвет потухшими джанковыми глазами. Старый гомик корчится на известняковой скамейке в парке Чапультепек, а мимо идут подростки-индейцы, обняв друг друга "за бока и шеи и заставляя его умирающую плоть вытягиваться в попытке овладеть юными ляжками и ягодицами, тугими яйцами и пускающими струи членами.

Марк и Джонни сидят лицом к лицу в вибрационном кресле, Джонни пронзен членом Марка.

- Всё готово, Джонни?

- Включай.

Марк небрежно ударяет по кнопке, и кресло начинает вибрировать... Марк запрокидывает голову, снизу глядя на Джонни, лицо его бесстрастно, холодные насмешливые глаза изучают лицо Джонни... Джонни пронзительно кричит и хнычет... Его лицо теряет очертания, будто расплавленное изнутри... Джонни вопит, как мандрагора", и теряет сознание, сперма его бьет струёй, и он тяжело опускается на тело Марка - отрубившийся ангел, Марк рассеянно похлопывает Джонни по плечу... Помещение напоминает гимнастический зал... Пенорезиновый пол покрыт белым шелком... Одна стена сплошь стеклянная... Восходящее солнце заливает комнату розовым светом. Мэри и Марк вводят Джонни со связанными руками. Джонни видит виселицу и с громким "О-о-о-ох!" оседает, подбородок его утыкается в член, ноги гнутся в коленях. Почти вертикальная струя спермы дугой изгибается перед самым его лицом. Марк и Мэри вдруг становятся раздражительными и нетерпеливыми... Они заталкивают Джонни на помост виселицы, усеянный заношенными суспензориями и свитерами. Марк затягивает петлю.

- Ну, пошел. - Марк хочет столкнуть Джонни с помоста. Мэри: "Нет, дай мне". Она сплетает пальцы на ягодицах Джонни, прижимается к нему лбом, улыбаясь ему в глаза, и отходит назад, сталкивая его с помоста в пустоту... Его лицо набухает кровью... Марк проворно вытягивает руку и пальцами сжимает Джонни шею... звук такой, будто сломали палку, завернутую в мокрое полотенце. По телу Джонни пробегает дрожь... одна ступня бьется, как пойманная птица... Марк хватается за перекладину турника и, имитируя подергивания Джонни, закатывает глаза и высовывает язык. Хуй Джонни вскакивает, Мэри заправляет его себе в пизду, трется о тело Джонни и, извиваясь в плавном танце живота, стонет и визжит от наслаждения... по телу ее течет пот, волосы мокрыми прядями спадают на лицо. "Срежь его, Марк!" - кричит она. Марк вытягивает руку с кусачками, перерезает веревку и, поймав падающего Джонни, бережно укладывает его на спину вместе со все еще пронзенной и извивающейся Мэри... Она откусывает у Джонни губы и нос и с шумом всасывает его глаза... Она отрывает большие куски щеки... И вот она завтракает его членом... К ней подходит Марк, и она отрывается от полусъеденных гениталий Джонни, лицо ее залито кровью, глаза фосфоресцируют... Марк ставит ей ногу на плечо и толкает в спину... Он набрасывается на нее и ебет как безумный... Они катаются по комнате из угла в угол, делают вертушки и кульбиты и подскакивают высоко в воздух, как огромная, пойманная на крючок рыба.

-Дай мне повесить тебя, Марк... Дай мне тебя повесить... Ну пожалуйста, Марк, дай мне тебя повесить!

- Ну конечно, крошка. - Он грубо ставит ее на ноги и сжимает ей руки за спиной.

- Нет, Марк!! Нет! Нет! Нет! - вопит она, обоссываясь и обсираясь в ужасе, пока он тащит ее к помосту. Связанную, он бросает ее на помост, в кучу старых использованных презервативов, а сам протягивает через комнату веревку... и возвращается с петлей на серебряном подносе. Он рывком ставит ее на ноги и затягивает петлю. Вонзив в нее хуй, он вальсирует по помосту и - в пустоту, раскачиваясь по большой дуге... "И-и-и-и-и!" - визжит он, превращаясь в Джонни. Шея Мэри с треском ломается. По ее телу прокатывается мощная жидкая волна. Джонни спрыгивает на пол и замирает, нерешительный и настороженный, как маленький звереныш.

  Он мечется по комнате. С воплем безудержной тоски, вдребезги разбивающим стеклянную стену, он выпрыгивает в пустоту. Кувыркаясь и мастурбируя, три тысячи футов вниз - рядом с ним плывет его сперма, - он непрерывно вопит в хрупкую голубизну неба, его тело пылает в лучах восходящего солнца, словно облитое бензином, - вниз, мимо больших дубов и персиммонов, чтобы в жидком облегчении разбиться на разрушенной площади, вымощенной известняком. Меж камней растут сорные травы и ползучие растения, ржавые железные болты в три фута шириной пронзают белый камень, покрывая его бурым дерьмом ржавчины; Джонни поливает Мэри бензином из непристойного кувшина чиму белого гагата... Он втирает бензин себе в кожу... Они обнимаются, падают и катаются по полу под громадным увеличительным стеклом, установленным в крыше... вспыхивают с криком, который вдребезги разбивает стеклянную стену, выкатываются в пустоту, с воплями ебутся в воздухе и лопаются в огне, крови и саже на бурых камнях под солнцем пустыни. Джонни в агонии мечется по комнате. С воплем, который вдребезги разбивает стеклянную стену, он стоит, широко раскинув руки, лицом к восходящему солнцу, из члена струится кровь... беломраморный бог, он камнем падает сквозь эпилептические взрывы на старого меджуба, корчащегося в дерьме и хламе у глинобитной стены в лучах солнца, которое обезображивает тело рубцами и покрывает гусиной кожей... Он - мальчик, спящий, прижавшись к стене мечети, и во "влажном сне" извергающий семя в тысячу влагалищ, гладких и розовых, как морские раковины, чувствуя наслаждение, когда вверх по его члену скользят колючие лобковые волосы.

Джон и Мэри в гостиничном номере (звучит "Прощание с Восточным Сент-Луисом"). Теплый весенний ветерок дует из открытого окна и колышет линялые розовые занавески... На пустырях, где растет кукуруза, квакают лягушки, а под разрушенными известняковыми надгробиями, вымазанными дерьмом и оплетенными ржавой колючей проволокой, мальчишки ловят маленьких зеленых неядовитых змей.

Неоновый свет - хлорофиллово-зеленый, фиолетовый, оранжевый - вспыхивает и гаснет.

Джонни кронциркулем вытаскивает из пизды Мэри кандиру... Он бросает ее в бутылку мескаля, где та превращается в червя магеи... Размягчителем костей из джунглей он делает Мэри промывание, и вылетают наружу влагалищные зубы, смешанные с кровью и кистой... Ее пизда сверкает, свежая и душистая, как весенняя травка... Джонни лижет пизду Мэри - сначала медленно, потом с растущим возбуждением раздвигает губки и лижет внутри, чувствуя на своем распухшем языке колючки лобковых волос... Руки отброшены назад, груди торчат - Мэри лежит, прибитая к полу неоновыми гвоздями... Джонни движется по ее телу вверх, его член со сверкающим круглым опалом смазки у открытой щели скользит сквозь ее лобковые волосы и полностью входит в пизду, затянутый всасывающей силой голодной плоти... Его лицо набухает кровью, в глазах вспыхивают зеленые огни, и он уносится прочь по русским горам мимо вопящих девиц...

Влажные волосы с тыльной стороны его яичек сохнут на теплом весеннем ветру и превращаются в травку. Горная долина в джунглях, в окно вползают лианы. Член Джонни набухает, распускаются большие роскошные бутоны. Из пизды Мэри, нащупывая землю, выползает длинный корневой побег. Тела разделяются с зелеными взрывами. Лачуга превращается в груды разбитого камня. Мальчик стал известняковой статуей, из его члена пускает побеги какое-то растение, губы растянуты в полуулыбке отрубившегося джанки.

* * *

Гончий Пес заначил остатки героина, завернув их в лотерейный билет.

Еще один укол - завтра лечиться.

Путь долог. Сплошь сухостой и депрессия.

Долог путь по каменистой пустыне сурового режима к оазису финиковых пальм свиданий, где арабские мальчишки срут в колодец и танцуют рок-н-ролл в песках целительного пляжа, жуют горячие сосиски и плюются самородками золотых зубов.

Беззубые и смертельно голодные, с рифлеными боками, на которых можно стирать грязную спецодежду, они с трепетом выпрыгивают из шлюпки на острове Пасхи и выходят на берег, с трудом передвигая онемевшие и хрупкие, как ходули, ноги... они клюют носом в клубных окнах... их одолевает жирная нужда-потребность, и тогда они торгуют своими тощими телами.

Финиковые пальмы погибли из-за нехватки встреч, колодец наполнен высохшим дерьмом и мозаикой тысячи газет:

"Россия отрицает... Министр внутренних дел с сожалением и тревогой смотрит... трап был выбит в 12:02. В 12:30 доктор вышел поесть устриц и вернулся в 2:00, чтобы весело похлопать повешенного по спине.

- Как! Ты еще не умер? Видно, придется дернуть тебя за ногу. Ха-ха! Нет, так долго висеть ты у меня не будешь - меня же Президент уволит. И потом - какой позор, если труповозка вывезет тебя отсюда живым! Да у меня от стыда просто яйца отсохнут, а ведь я пошел в ученики к опытному быку-кастрату. Раз, два, три - тащу".

Планер падает, бесшумный, как эрекция, бесшумный, как смазанное стекло, разбитое молодым вором с руками старухи и потухшими джанковыми глазами... В неслышном взрыве он проникает в дом, перешагивая через замасленные осколки, в кухне громко тикают часы, жаркий воздух ерошит его волосы, а голова раскалывается от слишком большой дозы... Из красной скорлупы выскальзывает Старик и делает пируэты вокруг своего дробовика.

- Ничего не выгорит, братва... Рыбы в бочке... Деньги в банке... еще один пьянчуга... да я ему с одного выстрела мозги вышибу, он у меня шмякнется в похабном виде... Слышишь, приятель?

Когда-то и я был молод, и у меня в ушах звучал чарующий зов легких деньжат, женщин и худых мальчишеских задниц, только не выводи меня из себя ради всего святого, я намерен кое-что рассказать, пускай твой хуй с воем встает на жемчужно-розовый путь юной пизденки или выводит задушевно-смуглый, слизисто-трепещущий напев мальчишеской жопы, пускай твой хуй звучит, как граммофонная игла... и когда ты доберешься до жемчужно-ярких бриллиантов простаты, что накапливаются в золотистых мужских яйцах, неумолимых, как почечный камень... Прости, я должен тебя убить... Моя старая серая кобыла уже не та, что прежде... Уже нечем публику завлечь... а публику надо покорять на лету и на бегу, ее надо с ног сбивать... К тому же меня, точно дряхлого льва, донимают гнилые зубы, а будь у меня зубная паста "Амидент", я бы и до сих пор грыз свежатинку... Эти старые дерьмовые львы стали просто-напросто пожирать мальчиков... А кто их в этом упрекнет, раз мальчики так сладки, так прохладны, так чисты в Лазарете Святого Джеймса? Нет, сынок, не вводи меня в трупное окоченение. Уважь стареющего хуя... Когда-нибудь и ты превратишься в нудного старого мудозвона... А может, и нет... Уж больно ты похож на бесстыжего босоногого хаусмановского катамита, на окоченевшую шропширскую инженю, таким быстроногим, как ты, перемен не избежать... Только вот убить этих шропширцев просто невозможно... одного так часто вешали, что теперь он сопротивляется, точно гонококк, наполовину кастрированный пенициллином, каждый раз сызнова набирает страшную силу и размножается в геометрической прогрессии... Так что в суде остается лишь голосовать за приемлемое оправдание и положить конец тем гнусным публичным представлениям, за просмотр которых шериф обдерет вас как липку - меньше фунта никак не возьмет.

ШЕРИФ: Да за фунт я с него штаны спущу, братва. Спешите видеть! Ценный научный экспонат, связанный с местонахождением Жизненного Центра. Данный экземпляр достигает девяти дюймов в длину, дамы и господа - заходите и измерьте сами. Всего один фунт - такой же сомнительный, как трехдолларовая бумажка, и вы по крайней мере трижды увидите, как этот малый кончает- а я никогда не унижусь настолько, чтобы подвергать этой процедуре кастрата,-и сделает он это, сам того не желая. Когда сломается его шея, глядите в оба - данный экземпляр, как пить дать, начнет ритмично вытягиваться по стойке "смирно" и всех вас забрызгает.

Мальчишка стоит на трапе, переминаясь с ноги на ногу: "Боже мой, чего только не приходится терпеть на этой работенке! Того и гляди, какой-нибудь гнусный старый хрыч возбудится и вспомнит о плотских утехах".

Трап падает, веревка гудит, как ветер в проводах, шея ломается с громким, отчетливым звуком китайского гонга. Мальчишка сам перерезает веревку пружинным ножом и уносится по ярмарочному проспекту вслед за вопящим педиком. Педрила сквозь витрину бросается в кинетоскоп грошового пассажа, где оформляет ухмыляющегося негра. Постепенное затемнение.

(Мэри, Джонни и Марк раскланиваются, на шеях у них веревки. Они не так молоды, как выглядят в Голубом Кино... Вид у них усталый и недовольный.)