Российский литературный портал
GAY.RU
  ПРОЕКТ ЖУРНАЛА "КВИР" · 18+

Авторы

  · Поиск по авторам

  · Античные
  · Современники
  · Зарубежные
  · Российские


Книги

  · Поиск по названиям

  · Альбомы
  · Биографии
  · Детективы
  · Эротика
  · Фантастика
  · Стиль/мода
  · Художественные
  · Здоровье
  · Журналы
  · Поэзия
  · Научно-популярные


Публикации

  · Статьи
  · Биографии
  · Фрагменты книг
  · Интервью
  · Новости
  · Стихи
  · Рецензии
  · Проза


Сайты-спутники

  · Квир
  · Xgay.Ru



МАГАЗИН




РЕКЛАМА





В начало > Публикации > Фрагменты книг


Феликс Икшин
Пожирательницы устриц
(фрагмент книги: "Лиля Брик. Жизнеописание великой любовницы")

Феликc Икшин предлагает вашему вниманию фрагмент своей новой книги "Лиля Брик. Жизнеописание великой любовницы". В ней упоминается немало лиц, так или иначе связанных с гей-культурой. Это, например, поэты Константин Липскеров и Михаил Кузмин. Отдельная глава посвящена взаимоотношениям Бриков с поэтессой Софьей Парнок.




Обложка книги Феликса Икшинa

Как гласит пословица, друзья наших друзей - наши друзья. И в данном случае это верно до самых мелочей. Константин Липскеров поддерживал теплые отношения с поэтессой и литературным критиком Софьей Парнок. Возможно, их сближали одинаковые взгляды на искусство, и наверняка - одинаковые взгляды на любовные отношения. Как Липскеров был убежденным и очень деятельным гомосексуалистом, так Парнок, с ее врожденной склонностью к однополой любви, еще в ранней юности имела связи с женщинами. Своих пристрастий она не скрывала, а скорее, подчеркивала. Софья Яковлевна, которая была старше и много опытней и Лили Юрьевны, и Осипа Максимовича, не просто посещала квартиру четы Бриков, но и жила там время от времени.

Судьба ее отчасти, если не во многом, походила на судьбу более молодых ее друзей. Родившаяся в Таганроге, в зажиточной еврейской семье, она получила хорошее образование - изучала филологию в Женевском университете, затем училась в Петербургской консерватории, однако ни пианисткой, ни ученым она не стала. Впрочем, как не стала и юристом, проучившись какое-то время на Высших женских курсах, где изучала юриспруденцию. Метание ее между городами и странами свидетельствует о том, что на душе юной тогда еще дамы было неспокойно. Она искала - не только себя, но и того, в ком она могла бы себя обрести. Чрезвычайно бурные ее романы кончались разрывами, хотя и тянулись некоторые из них годами.

Может быть, пытаясь переломить натуру, Парнок в 1907 году выходит замуж за литератора Виктора Волькенштейна. Брак заключен был с соблюдением еврейских традиций, но, просуществовав чуть больше полутора лет (а фактически и того меньше), союз распался. Парнок официально истребовала и получила развод.

В начале 1910-х годов она жила в Москве, в Кривоколенном переулке, который, по счастливому ли стечению обстоятельств или по мановенью судьбы (другое предположение будет высказано далее) расположен, опять-таки, лишь в нескольких кварталах от Космодамианского переулка, где живет пока с родителями Лиля Каган.

Выступления в периодике со стихами и критическими статьями, которые она публикует под псевдонимом "Андрей Полянин", приносят некоторую известность. Впрочем, Парнок этого недостаточно, она снова мечется, не находя себе пристанища. Едет в Петербург, откуда возвращается из-за смерти отца, принимает в 1913 году православие.

Весной того же года у нее возникает роман с Ираидой Альбрехт, вновь страстный и вновь не чересчур счастливый (должно быть, Парнок слишком многого ждала от людей, с которыми ее сводили жизнь или любовь). Именно к 1913 году и относится ее общение с четой Бриков, как нетрудно подсчитать, если основываться на шатких, что касается хронологии, и ясных, что касается фактов (когда что-то скрываешь, надо отлично помнить все) воспоминаниях об этом Лили Юрьевны. В частном письме, через шесть десятилетий, она утверждала: "Мы (Осип Максимович и я) были друзьями и она, году в 1911-1914 подолгу жила у нас во время ее ссор с Раей Альбрехт. Соня часами, по телефону, выясняла отношения с ней".

И вот очередная загадка, решать которую упоительно, столь же, впрочем, как прочие. Раечкой звали Ираиду Карловну Альбрехт лишь самые близкие, но если не Осип Максимович, то Лиля Юрьевна могла тешить себя мыслью, что входит в круг этих близких людей, ведь в том же Космодамианском переулке, в том же доме Конкина и Егорова жил Карл Иванович Альбрехт, владелец банкирской конторы и, как нетрудно предположить, по-видимому, отец Раечки. Так что и через старую соседку, активную героиню этого трудного и мучительного романа, чета Бриков могла познакомиться с Парнок.

Либо представила ее Брикам прославленная балерина, солистка Большого театра Екатерина Гельцер, покровительствовавшая Парнок еще с 1903 года? (Как, почему, по какой причине - ничего не известно. Или балеринам, кажется, прозрачно-бесплотным, также не чужды плотские удовольствия?) Но и без посредничества Гельцер у них имелись возможности завязать знакомство с Парнок, кроме общего круга знакомых (а в городе, где все знают всех, живут поблизости, лишь рукой подать, разминуться почти немыслимо), имелся и общий круг интересов. Вероятность встречи повышалась и потому, что Парнок до крещения следовала еврейским обычаям и обрядам (тема воинствующего иудейства в ее ранней лирике даже перебивает тему сапфическую), не исключено, что она обращалась за юридическими консультациями к Урию Александровичу Кагану - кроме прочего, и развод ей муж давать отнюдь не хотел, Парнок настояла, буквально вырвала у него согласие.

Как бы там ни было, отношения со временем сделались близкими, и Софья Яковлевна после размолвок с возлюбленной жила у Бриков в Большом Чернышевском переулке, куда заглядывала иногда и вместе с любимой Раей Альбрехт.

Лиля Юрьевна осторожно упоминает о добром отношении к стихам Парнок (такое отношение "по дружбе" простительно, хотя разрушать миф ради давней знакомой она не желала - Брикам в глазах публики следовало оставаться восторженными пропагандистами поэзии Маяковского, а Парнок, кроме всего, и не та фигура, каковую следует превозносить).

Однако стихи и впрямь были хороши (а далее, когда отношения будут прерваны под давлением времени и обстоятельств, стихи и вовсе станут классическими).

Кипящий звук неторопливых арб

Просверливает вечер сонно-жаркий.

На сене выжженном, как пестрый скарб,

Лежат медноволосые татарки.

Они везут плоды. На конских лбах

Лазурных бус позвякивают кисти.

Где гуще пурпур - в вишнях ли, в губах?

Что - персик или лица золотистей?

Деревня: тополя в прохладе скал,

Жилища и жаровни запах клейкий.

Зурна заныла, - и блеснул оскал

Татарина в узорной тюбетейке.

Как похоже это на то, что увидели Брики и Липскеров в Туркестане, как медлительные эти татарки, словно отлитые из бронзы, прельстительны, горячи их поцелуи, а любовные игры неистощимы. Бритое молодое лоно пахнет сладкими притираниями, а любовь их, купленная за деньги, так неистова, что кажется бескорыстной, стон превращая в непрерывный вопль.

Софья Парнок была иной, и не такой привлекательной, и не такой миловидной, и даже, внешне, чуть грубоватой, твердоватой ли. Друживший с ней Владислав Ходасевич писал уважительно и стараясь быть объективным: "Среднего, скорее даже небольшого роста, с белокурыми волосами, зачесанными на косой пробор и на затылке связанными простым узлом, с бледным лицом, которое, казалось, никогда не было молодо, София Яковлевна не была хороша собой. Но было что-то обаятельное и необыкновенно благородное в ее серых, выпуклых глазах, смотрящих пристально, в ее тяжеловатом, "лермонтовском" взгляде, в повороте головы, слегка надменном, незвучном, но мягком низком голосе. Ее суждения были независимы, разговор прям".

Да в привлекательности и не было особой нужды. Парнок символизировала мужское начало, она одевалась по-мужски, курила папиросы (а порой сигару), манеры ее были сдержанными (когда не касалось любви). Толк же и в отношениях, и в любовных играх она понимала, недаром Марина Цветаева, сменившая Альбрехт, таяла под ее губами, теряла сознание от движений ее повелительно-умелой руки, которую восторженно воспела.

Рука, ушедшая в шелка,

Достойная смычка,

Неповторимая рука,

Прекрасная рука.

Она эту руку боготворила, она к ней ласкалась, потому что рука эта даровала ей, вечно физически неудовлетворенной и в браке, доселе неведомое блаженство.

Как я по Вашим узким пальчикам

Водила сонною щекой,

Как Вы меня дразнили мальчиком,

Как я Вам нравилась такой…

Чувства и - главное - ощущения были столь сильны, что Цветаева, на время оставив мужа, к которому была нежно привязана и с которым оказалась несчастлива как женщина, захватив детей, стала жить единой семьей с Парнок. Сколько раз упомянет она в стихах рыжий отлив волос (Ходасевич, сочинявший некролог для газеты "Возрождение", ретроспективно рисуя портрет старой своей знакомой, опустит эту многозначащую подробность).

Сейчас же рассказ о событиях 1913 - вряд ли 1914 - года. Весной этого года и познакомились Парнок и Альбрехт, во время любовных размолвок с нею и жила Парнок в Большом Чернышевском переулке у радушных Бриков.

И каждая подробность в скупых воспоминаниях Лили Юрьевны об этих днях значительна: "Я с ней часто ходила в Охотный ряд, мы покупали три дюжины черноморских устриц (вкусные, лучше французских), бутылочку дешевого белого вина; потом вонючего сыра у Елисеева и шли домой завтракать. Брик в рот не брал ни устриц, ни такого сыра и, отворачивая нос, ел яичницу".

События эти можно отнести к определенному сезону. Устриц, по укоренившемуся суеверному обычаю, ели только в те месяцы, название которых содержит букву "р". Май, июнь, июль, август считались опасным периодом, устрицами можно было отравиться (в действительности, устрицы в этот период размножаются, а потому их не ловят, цикличность эту суеверие и обыгрывает по-своему).

То, что, пробудившись ото сна, дамы сами отправлялись за устрицами и вином, можно было бы истолковать и так: прислуге столь важное дело как выбор устриц и вина к завтраку не доверяли (и не потому, что служила тогда у Бриков знаменитая Поля, позабывшая подать к ростбифу тертый хрен на свадебном обеде и тем прославившаяся). Но причина, по-видимому, иная. Приятно было спуститься по круто уходящей вниз, узкой еще Тверской, где столпотворение экипажей и позванивающих конок разительно отличается от нынешней автомобильной толчеи, к Охотному ряду. И погрузиться в гомон, которым оборачивались слившиеся воедино выкрики торговцев, запросы покупателей, шуршание корзин, скрип рогожных мешков, грохот колес, и над всем мертвенный чад от испарений мясных туш, неизбежных в торговых местах отбросов и ветоши, и от свежей, едва сготовленной еды, которой торговали пирожники, блинщики: сдобный запах недавней выпечки сочился теплыми струйками в небеса, сладкий и прохладный запах грушевого кваса, когда кружкой черпали его из ведер, вливался в облако запахов и звуков.

Ор, гогот и визг живности, предназначенной на убой, убиваемой тут же, невдалеке, возбуждал, минуя сознание. А выложенные на свежих рогожных мешках, расстеленных по деревянным прилавкам, устрицы, горками возвышающиеся на тающей ледовой крошке, так что капли сливались с каплями и текли вниз, на выбитую ногами за годы, безжизненную землю, томительно пахли не свежестью моря, но приятной затхлостью морских глубин, которые вывернули, казалось, наружу: водорослями, легким йодом.

А потом, отягощенные пакетом, где погромыхивали устричные скорлупы (три дюжины - солидное количество, дюжины довольно, чтобы и крепкий мужчина насытился сверх меры), бутылкой вина, преодолевая нелегкий подъем, добирались по другой стороне Тверской до магазина Елисеева, где под сводами недостижимых потолков, в двухсветном освещении, открывалось несметное множество прилавков, полок, витрин, уставленных и увешанных окороками, колбасами, сырными головами. Почтительное молчание приказчиков, наряженных в белые фартуки, их приглушенные голоса, когда они обслуживали покупателей, мгновенно оценивающий взгляд.

И вновь, перейдя Тверскую, вниз, домой, в Большой Чернышевский переулок.

Поедание устриц - процесс эротический, недаром и запретная символика (раковина, жемчужина, сок) манипулирует теми же самыми понятиями. Раковину открывают, упругую, спрыснутую лимоном, а потому кисловато-соленую устрицу глотают, пока она трепещет во рту, а сок, накопившийся в плавном углублении раковины, выпивают. Есть и другой способ, не отменяющий эротических коннотаций: устрицу высасывают из раковины вместе с ее соком. Оба способа напоминают об интимном поцелуе.

Впрочем, Осипа Максимовича, с отвращением отворачивавшегося в сторону, смущали не образы и не откровенные ассоциации. Просто Тора позволяет есть лишь те виды рыб, что имеют плавники и чешую. А "морские дары" (либо "морепродукты", как стали их именовать позднее), разнообразные и прекрасные омары, трепанги, каракатицы, крабы, креветки, среди них и устрицы, являются пищей запрещенной, некошерной, тогда как яйца (если только в них не обнаружены вкрапления крови) являются пищей дозволенной. Более ничего Осипа Максимовича не смущало - и возможные ухаживания за Лилей Юрьевной со стороны Парнок, и возможная их близость. Не смущало это и Лилю Юрьевну, которой, равным образом, как Марине Цветаевой, не хватало в браке физического насыщения. И тут великие и малые, гениальные и посредственные, красавицы и дурнушки, абсолютно равны. Увы, ни Лиля Юрьевна, ни Цветаева никогда не испытывали оргазма. Встреча с Парнок изменила и чувственную сторону в цветаевской жизни. Но это в будущем.

Отношения с Альбрехт продолжались до осени 1914 года, известие о мировой войне - тогда еще без обозначения порядкового номера - застало любовниц в Лондоне, а встреча с Цветаевой и бурный роман начался после знакомства Цветаевой и Парнок в октябре, когда война шла уже несколько месяцев, а чета Бриков переехала в Петроград.

По тесноте ли московской жизни, по мистическому ли стечению обстоятельств, цветаевские стихи из цикла "Подруга", напитанные ревностью и надеждой, разворачиваются в местах, связанных и с жизнью Лили Юрьевны.

Сегодня, часу в восьмом,

Стремглав по Большой Лубянке,

Как пуля, как снежный ком,

Куда-то промчались санки.

Уже прозвеневший смех…

Я так и застыла взглядом:

Волос рыжеватый мех,

И кто-то высокий - рядом!

Вы были уже с другой,

С ней путь открывали санный,

С желанной и дорогой, -

Сильнее, чем я - желанной.

Мир - весел и вечер лих!

Из муфты летят покупки…

Так мчались Вы в снежный вихрь,

Взор к взору и шубка к шубке.

И был жесточайший бунт,

И снег осыпался бело.

Я около двух секунд -

Не более - вслед глядела.

И гладила длинный ворс

На шубке своей - без гнева.

Ваш маленький Кай замерз,

О Снежная Королева.

Упомянутая в стихах "другая", возможно, вернувшаяся ненадолго к Парнок возлюбленная Раечка, Ираида Карловна Альбрехт. Стихи этого не уточняют, в них имеется всего одна точная и любопытная точностью своей деталь: датированные 26 октября по старому стилю, упоминают они об открытии санного пути. Это значит: в первой трети ноября 1914 года в Москве было столько снега, что можно было ездить на санях.

А сама Софья Яковлевна Парнок, кажется, нигде не упоминала о дружбе с Бриками. Но есть у нее стихотворение, посвященное одному из переулков, отходящих от улицы Тверской. Желая наладить отношения с хозяйкой известного литературного "салона" Евдоксией Федоровной Никитиной, которая могла бы дать заработать деньги, необходимые для отсылки друзьям в Крым, Парнок сочиняет дарственный сонет, кончающийся строками:

И гении, презрев и хлад и темь,

Спешат в Газетный 3, квартира 7.

Тут, не исключено, имеется и затаенное воспоминание о днях, проведенных невдалеке, в Большом Чернышевском переулке вместе с Бриками, и о нежной рыжеволосой хозяйке семейного очага, ненадолго согревшего и Софью Парнок.

Феликс Икшин,
ноябрь 2008 года



О людях, упомянутых в этой публикации



· София Парнок
· Марина Цветаева