Иллюстрация Дмитрия Трубина к книге Николая Харитонова ''Николя, Николь, Нико'' (2005)

Поближе, поближе... О, совсем близко. Я вижу. Как четкие прожилки крыльев стрекоз под лупой. Как ворсинки на лапках мух. Кто это? Неужто я? Такой чистый, ухоженный, пахнущий детством и свежестью мира. Теплый мир стрекочет, булькает и сияет. А еще он полон неизъяснимой сладости, которая непонятно и приятно разливается во рту, когда я вижу одного определенного человека. Я совсем еще маленький, только закончил первый класс, и не знаю, что за сладость, отчего, почему и зачем... Просто появляется и все. Сама возникает, сама исчезает. Но я уже заметил, что перед тем мне необходимо увидеть его. Он сильный. И очень красивый. Мне так кажется. Я встретил его несколько дней назад. Солдаты прокладывают первую в нашем маленьком городишке бетонную дорогу и мы, окрестные пацаны, коих крутит и вертит сумасшедшее жаркое лето, днями напролет пропадаем возле дребезжащей машины, выравнивающей бетон. А еще солдаты строят в небольшом лесочке какую-то изгородь. И там мы тоже пропадаем.

Сначала я увидел его на бетонке, а потом в лесочке. Он был, как бы отдельно от всех. Смугловат, молчалив и необычайно красив, особенно выделяющимися на смугловатом и подзагоревшем лице ясными чистыми синими глазами. Наверное, он почувствовал, что притягивает внимание белокурого пацаненка, и подарил мне звездочку. Неяркую красную звездочку со своей солдатской пилотки. Теперь догадываюсь, что та простенькая солдатская звездочка была для нас, тогдашних мальчишек из теплого детства, звездой генералиссимуса, Героя Советского Союза, никак не меньше. От счастья я улетаю к небесам. Пацаны отказываются верить глазам. Днями напролет они ходят за солдатиками, таскают им в кружках воду, бегают в соседний магазин за папиросами и канючат, канючат, канючат об одном: звездочку, звез-доч-ку! Но звездочек не дают. Я не шустрый, не бегаю в лавку, и вообще, размазня размазней. Неумеха.

И вдруг такое привалило! Пацаны умирают от зависти. А я влюбился. Я еще не знаю, и долго не буду знать, что есть любовь. Но я влюбился. Смуглый молчаливый предмет моего детского обожания, в хорошо, по фигуре, подогнанной гимнастерке и обтягивающих стройные ноги солдатских брюках, заправленных в кирзовые сапоги, лучше всех на свете! У него лучший в мире запах пота, лучшие русые волосы, самые добрые глаза и самые сильные руки!

А еще он не курит. Я терпеть не могу запаха дыма, и когда солдаты сбиваются на перекур, несмотря на то, что очень хочется вместе с остальными пацанами именно в это время покрутиться рядом и послушать взрослый треп, я отхожу в сторонку. Теперь мы отходим вместе. Шагов на десять. Плюхаемся в траву и лежим, рассматривая плывущие в выцветшей от жары ситцевой синеве летнего неба облака. Мы ни о чем не говорим. Да и о чем говорить ему, взрослому, со мною, первоклашкой?

Я только один раз решился и рассказал, какой вкусный замечательный напиток делает моя бабушка, выращивая в банке гриб. И даже каким-то чудом уговорил зайти в дом и попробовать. Он очень стеснялся, но я выбрал момент, когда бабушка ушла в лавку за керосином для керогаза. Он ступил на домотканые дорожки сапогами и, жутко смутившись, попытался тут же уйти. Но я опять же, каким-то чудом усадил его на табурет у порога и притащил трехлитровую банку гриба. Он спешно выпил стакан и торопливо выскочил за дверь.

Кажется, его поразила скромность нашего быта. Вечером он подарил мне пилотку. С того дня мы чаще бываем вместе...

Забор уже построен, но солдатиков по-прежнему ежедневно привозят в наш лесок. Теперь мы подолгу лежим, выбрав полянку подальше от всех. Моя голова удобно устраивается на его сильном, туго обтянутом солдатским сукном, бедре. Иногда пальцы крепкой руки по-доброму ерошат мой уже успевший выцвести до соломы ежик или тихо перебирают в нем что-то. Мне хорошо и уютно. И очень сладко и приятно во рту. Я хочу прижаться к нему сильнее, хочу, чтоб он сдавил меня мощными ручищами, спас, охранил, оберег... От чего, от кого? Да просто так, оберег и все... Я люблю его и я сделаю для него все, что ни попросит. Но он не просит...

Попросил другой. Сегодня самый плохой день моей маленькой жизни. Один из солдат, кавказец, нашел нашу поляну, подошел и плюхнулся рядом.

- Хочешь ко мне? Иди, - и он похлопал себя по тому месту, где отчетливо вырисовывался бугорок его члена. Я ошарашен и обижен.

Краснею и готов плакать. Мой друг молчит.

- Скука какая... Давай шлюху пригласим. На пятерых: ты, я, Гиви, Саня и Антон. Такую груповуху заделаем! Сразу её во все дыры. Ты когда-нибудь груповуху пробовал? Нет? Соглашайся. Денег немного, так, рубля по три, не больше. Ну, там... еще водки или вина, и закусить чтобы мала-мала. Поживем напоследок, харашо поживем.

Мой друг молчит.

- Че молчишь? Шалаву найдем. Есть такая. Мы с Гиви её уже терли. Молоденькая, сучка. Упругая и ебучая, как кошка. Ей дуешь-дуешь, и все мало.

Веришь - нет, нас с Гиви четыре часа с себя не снимала. Все умеет, сука... Местная, адрес оставила, сказала, чтоб позвал... Надо пацанов отправить. Вот твоего пошлем.

Мой друг посмотрел на меня. Я был несчастен.

- Он не сможет.

- Че он не сможет? Что не сможет? Маленький, да? С нами баландаться не маленький, а за блядью бежать - маленький? Пусть привыкает. Мы еще

кого-нибудь пошлем. Идем, идем (это мне). Уже вечером мы ей все вдуем (это - сослуживцу).

Со мной послали соседского пацана Витьку. Бежать надо было далеко - на биржу. Там я никогда не бывал и так далеко еще ни разу не заходил. Тем более без взрослых. Отпрашиваясь на пару часов, что-то наплел бабушке про старших ребят, блиндаж в лесу. Витьке легче -родители заняты на работе, не до контроля.

И мы пошли. По новой бетонке, мимо колонки, на которую ходил за водой весь городок, мимо центра, вокзала, за железнодорожную линию.

Самым жутким была эта самая линия железной дороги. Под страхом смерти родители запрещали нам даже приближаться к вокзалу, не то чтоб издали смотреть на рельсы. Отчего-то они опасались именно этого средства цивилизации.

Возможно, причиной служило то, что большинство населения нашего городишка, если и гибло в то время, то вовсе не под колесами авто, а на железнодорожных путях. Оно и понятно: значительная часть городка все еще ютилась в старых, густо забитых людьми бараках, за станцией. Жили они плохо, работали тяжело, пили много. А за хлебом, дешевым вином и водкой ходили в магазины центра. На бирже не было ни одной самой завалящей продуктовой лавки.

Прихватив сразу несколько, чтоб не таскаться часто туда - обратно, самых дешевых бутылок, мужики с биржи пару, а то и больше, опустошали, не сходя с места, прямо у крыльца магазина -трубы горели. Не мудрено, что пьяными, да еще зимой, когда темнота, хоть глаз выколи, они становились легкой добычей станционных паровозов, товарняка и пассажирских составов.

Мы несколько минут мялись, прежде чем ступить на железнодорожное полотно. Зато потом неслись по шпалам сломя голову. Как двое несмышленых мальчишек в этой грязи и скученности нашли не только барак, но и нужную комнату, одному провидению известно. Объекта грядущей солдатской груповухи на месте не оказалось.

Вместо девки вышла какая-то грязная нечесаная баба, и что есть мочи проорала, что эта блядь, лохудра и потаскуха уже неделю, как не является домой, и она вырвет ей все патлы. И чтоб мы так и передали.

Опешив от крика, ругани, незнакомых слов, всей этой необычной обстановки, мы тихо спросили:

- Кому?

Баба задумалась, почесалась. И тут же снова заорала:

- Тому, кто вас послал. Кто вас послал,

выблядки? Кто?!!

- Солдаты...

- Солдаты-ы?!! Эту блядь уже ебут полком?!! Ну,

я ей суке, ну я ей, лярве драной!..

Поняв, что сболтнули чего-то лишнее, мы со всех ног рванули обратно. Бежали без передыху. Мимо бараков, по рельсам и шпалам, мимо центра, по бетонке, в наш лес. Ух! Все! Вот и наши солдатики. Мы подлетели и, возбужденные только что пережитым, выпалили все сразу:

- Её нет! Уже неделю где-то гуляет со сплавщиками. Мать обещала выдернуть ей ноги, если еще будет спать с целым полком!

Солдаты покатились с хохоту. Меня же схватил кавказец и, больно вывернув руку, грубо оттолкнул, что-то зло каркая не на нашем языке. Витька отскочил. А- я упал. Мой друг не помог мне. Но ближе к вечеру мы снова лежали на нашей поляне, и моя щека уютно и тепло покоилась на его бедре. Я снова рассказывал, как все произошло, и что мы с Витькой пережили, и что сказала эта грязная баба... Он неожиданно сел, притянул меня, обнял и крепко прижал к так хорошо пахнущей гимнастерке. Случилось то, о чем так мечталось. Было так хорошо, что я не сразу понял, о чем он говорит:

- Мы скоро уедем. Может через неделю, может, раньше. Здесь все уже кончилось. Не знаю, увидимся ли... Но ты извини меня за все. Ты еще маленький, поэтому просто извини и все. А еще помни, что ты очень хороший. Я и Артур - не очень хорошие, может, и вовсе нехорошие. А ты - хороший. Всегда помни об этом, обещаешь?

Я кивал, сладко уткнувшись носом в его грудь. В эту минуту он был моим Богом. Боги не бывают хорошими или плохими. Они либо есть, либо их нет. Мой Бог был рядом со мной.

Утром я его не нашел. И очень испугался.

Его не было весь день. Изнывая от неизвестности, я решился подойти к кавказцу.

Тот недобро усмехнулся и как бы лениво пошел к нашей поляне. Когда деревья скрыли нас от остальных, Артур больно сжал меня ручищами, и недобро зашипел:

- Что ты ходишь за ним, что ты все ходишь за ним? Нравится он тебе, да? Что тебе нравится?

Любишь его? А хочешь, я дам пососать? У меня не хуже, чем у него. Смотри какой!

И он прижал меня к себе. Пытаясь вырваться, я, что есть силы, уперся ладошками ему в промежность, ощущая под своими маленькими ладонями упруго пульсирующий твердый член и большие яйца.

- Вот так, подержи, подержи.

Я отчаянно сопел и сопротивлялся. И вырвался, точнее вывернулся. Кавказец пытался меня поймать, но я уже отскочил к деревьям, скрывавшим нас от остальных солдат. Оттуда доносились голоса. Кавказец сменил тактику. Он расплылся в улыбке:

- Ну, подожди, подожди. Я ничего плохого тебе не сделаю. Хочешь звездочку? На, возьми, - и он протянул в мою сторону пилотку. Я не знал, да и не мог знать, что он хотел от меня. Но эта пилотка мне была противна.

Я, конечно, мог бы у старших ребят сменять её на свинцовый пистолет, которые те выплавляют на костре из пластин старых аккумуляторов, выливая горячую жидкую серебристую массу в вырытую в глине форму. Пистолет был особым шиком, однако в сравнение с пилоткой и звездочкой не шел. Так что сделка непременно бы состоялась. Но пилотку Артура я не хотел ни за что! Неприятно было даже касаться её. И я убежал.

Мой друг появился через день, после обеда. Я страшно обрадовался и потянул его на нашу поляну.

Он не сопротивлялся. Было жарко, он разделся до пояса, и я увидел на его смуглом торсе синяки. Защемило, холодком пробежало внутри, и я осторожно коснулся кожи пальцем. Впервые я тронул его тело. Во рту само собой стало приятно и сладко.

- Больно?

- Пустяки...

Он лег, и я впервые положил свою белую голову на его обнаженную сильную молодую грудь. А он тихо гладил мои уже отросшие за лето

волосы шершавой ладонью. Господи, какое блаженство!

Таким я его и запомнил: лето, полянка среди высоких елей, солнце, щебет леса, сильный смугловатый взрослый юноша, и я, маленький и белокурый, и блаженство...

Больше мы не виделись. На следующий день солдаты исчезли. Забор и бетонка остались. И гудящий обрезок железной трубы, по которому ударяли палкой, извещая, что прибыла солдатская кухня.