Не знаю, видели ли вы Арпанжонский монастырь. Это квадратное здание; с одной стороны его - большая дорога, с другой - поля и сады... Настоятельница вышла ко мне навстречу с распростертыми объятиями, поцеловала меня, взяла за руку и повела в монастырский зал, куда успели придти некоторые монахини и сбежались остальные...

Порядок сменялся в монастыре беспорядком... И тогда достаточно малейшего упущения, и настоятельница зовет монахиню в свою келью, распекает ее, приказывает раздеться и нанести себе двадцать ударов бичом. Монахиня повинуется, раздевается, берет свой бич и начинает истязать себя, но едва она наносит несколько ударов, как настоятельница, сделавшись сострадательной, вырывает у нее орудие покаяния, принимается плакать, говорит, что чувствует себя несчастной оттого, что наказала ее, целует ей лоб, глаза, рот, плечи, ласкает и расхваливает: "Какая у нее белая и нежная кожа! Какая округлость форм! Какая прекрасная шея! Какие волосы!.. Сестра Августина, да ты с ума сошла, чего ты стыдишься, сбрось это белье: я женщина и твоя настоятельница. О! Какая прекрасная грудь! Как она тверда! - и неужели я потерпела бы, чтобы острие бича разодрало это тело? Нет, нет, этого не будет никогда"... Она опять целует монахиню, поднимает ее, одевает сама, говорит с ней очень нежно, освобождает от церковной службы и отсылает в келью. Плохо иметь дело с женщинами такого рода: никогда не знаешь, как им угодить, что надо делать и чего избегать... И вот ей-то я дала торжественный обет послушания...

Я вошла с нею; она вела меня, обняв за талию...

Настоятельница выпроводила остальных и пошла сама водворить меня в моей келье. Она проявила необычайное радушие; показывая на божницу, она сказала: "Там мой дружок будет молиться богу; я хочу, чтобы на эту скамеечку положили подушку, а то она натрет тебе коленочки. В кропильнице нет ни капли святой воды, - сестра Доротея вечно забудет что-нибудь. Сядьте в кресло, посмотрите, удобно ли вам в нем".

Говоря так, она усадила меня, прислонила мою голову к спинке кресла и поцеловала в лоб. Подошла к окну, чтобы удостовериться, легко ли поднимаются и опускаются рамы, к моей кровати, где отдернула и задернула полог, чтобы посмотреть, хорошо ли он закрывается. Оглядела одеяло: "Одеяло хорошее". Взяла подушку и, взбивая ее, сказала: "Дорогой головке будет на ней очень хорошо; эти простыни недостаточно тонки, но в монастыре у всех такие; эти матрацы хороши"... После этой сцены я подумала про себя: "Что за безумное создание!" И ждала в будущем и хорошего, и плохого...

Настоятельница посетила меня в первый же вечер. Она пришла в ту минуту, когда я хотела раздеваться. Она сама сняла с меня покрывало и нагрудник, сама причесала на ночь, сама раздела. Она наговорила мне кучу нежных слов и заласкала меня. Все это немного смущало меня, не знаю почему, так как ни я, ни она не видели в этом ничего особенного; даже в настоящее время, размышляя об этом, я не понимаю, что могло быть тут предосудительного?.. Она поцеловала мне шею, плечи, руки, похвалила мои формы и талию и уложила в постель; подоткнула одеяло с обеих сторон, поцеловала в глаза, задернула полог и ушла...

На следующий день, в девять часов, я услышала легкий стук в дверь; я еще лежала; я ответила, вошли; это была монахиня, она сказала мне довольно ворчливым голосом, что уже поздно, что мать-настоятельница зовет меня. Я встала, поспешно оделась и пошла к ней... Монахини исчезали одна за другой, и я осталась с настоятельницей почти одна. Разговор шел о музыке. Она сидела, я стояла. Она взяла мои руки и сказала, пожимая их: "Мало того, что она хорошо играет: ни у кого в мире нет таких красивых пальцев, посмотрите-ка, сестра Тереза"... Сестра Тереза опустила глаза, покраснела и пробормотала что-то; красивые у меня пальцы или нет, правильно замечание настоятельницы или ошибочно, все же странно, что это произвело такое впечатление на эту сестру. Настоятельница обняла меня за талию и нашла, что у меня замечательно красивая талия. Она привлекла меня к себе, посадила на колени, приподняла мне голову руками, упрашивая смотреть на нее, хвалила мои глаза, рот, щеки, цвет лица. Я ничего не отвечала, потупила глаза и позволяла ласкать себя как угодно, точно дурочка. Сестра Тереза была рассеянна, беспокойна, ходила по келье туда и сюда, дотрагивалась до всего безо всякой нужды, не зная, куда деваться, глядела в окно, притворялась, будто слышит стук в дверь, и настоятельница сказала ей:

- Тереза, ты можешь уйти, если тебе скучно.

- Мне не скучно, матушка.

- Но мне надо о многом расспросить эту девочку.

- Верю.

- Я хочу знать всю ее историю... Сюзанна, когда же я узнаю все?

- Когда прикажете, матушка.

- Я прошу тебя рассказать сейчас же, если у нас есть еще время. Который час? Сестра Тереза ответила:

- Пять часов, матушка, сейчас ударят к вечерне.

- Ну, что ж, пусть начинают!

- Но, матушка, вы обещали мне уделить минутку перед вечерней - утешить меня...

- Нет, нет, - сказала настоятельница, - у тебя какие-то безумные мысли. Держу пари, я знаю в чем дело; мы поговорим об этом завтра...

- Право, Тереза, все твои тревоги страшно мне надоели. Я уже говорила тебе: это мне не нравится, это меня стесняет; я не хочу никаких стеснений.

- Я знаю это, но я не могу ничего с собой поделать, и я хотела бы, но не могу...

Тем временем она ушла...

...Положительно, она точно была влюблена. Она сказала мне затем, наваливаясь на меня, как будто ей стало дурно: "Дайте сюда ваш лоб, я поцелую его"... Я нагнулась, и она поцеловала меня в лоб. С той поры, как только случалось, что какая-нибудь монахиня провинится, я заступалась за нее в полной уверенности, что добьюсь помилования, разрешая настоятельнице какую-нибудь невинную ласку. Это всегда был поцелуй в лоб, в шею, в глаза, в щеки, в рот, в руки, в грудь, в плечо, но чаще всего в рот, - она находила, что у меня чистое дыхание, белые зубы и свежие алые губы.

Если бы я заслужила хоть сотую долю похвал, которые она мне расточала, то в самом деле была бы писаной красавицей. По ее словам, у меня белый, гладкий, очаровательной формы лоб; единственные в своем роде, словно точеные, округлые руки с маленькими пухлыми кистями; грудь твердая, как камень, и дивной формы; шея, какой не было ни у кого из сестер - изысканной и редкой красоты. Всего, что она мне говорила, не перескажешь. Кое-что в ее похвалах было, конечно, верно, но все было преувеличено. Иногда, оглядывая меня с ног до головы и любуясь мной с таким видом, какого я не замечала ни у кого из женщин, она говорила: "Право, величайшее счастье, что бог призвал ее в монастырь: с такой наружностью, живя в миру, она погубила бы поголовно всех мужчин, которые увидели бы ее, и сама погибла бы с ними. Бог делает все к лучшему..."

...Тем временем она приподняла воротник моей сорочки и опустила руку на мое голое плечо; концы ее пальцев касались моей груди. Она вздыхала, казалась подавленной, тяжело дышала. Рука, которую она держала на моем плече, сначала сильно сжимала его, потом выпустила, как будто обессилев и сделавшись безжизненной; ее голова склонилась на мою голову. Право, эта безумная женщина была невероятно чувствительна и чрезвычайно сильно увлекалась музыкой. Мне никогда не приходилось встречать человека, на которого музыка производила бы такое необычайное действие...

...Я видела, что нежность, которую настоятельница возымела ко мне, растет с каждым днем. Я беспрестанно заходила в ее келью, или она бывала в моей. При малейшем нездоровье она приказывала мне идти в лазарет; освобождала от посещения церковной службы, отсылала рано ложиться спать, запрещала являться на утреннюю молитву. На хорах, в трапезной, в рекреационном зале, везде она находила средство высказать мне свою дружбу. Если, во время пребывания на хорах, встречался какой-нибудь стих, в котором звучало чувство привязанности и нежности, то она пела его, обращаясь в мою сторону, или смотрела на меня, если его пели другие. В трапезной она всегда посылала мне что-нибудь из тех изысканных блюд, которые подавались ей. В рекреационном зале обнимала меня за талию, осыпала ласковыми словами и любезностями. Она делилась со мной всякими подношениями, которые делались ей, что бы это ни было: шоколад, сахар, кофе, ликер, табак, белье, носовые платки. Чтобы украсить мою келью, она опустошила свою, перенеся украшавшие ее гравюры, утварь, мебель, множество приятных и удобных вещей. Стоило мне отлучиться на минутку, и, вернувшись, я почти всегда находила какой-нибудь новый подарок. Я шла благодарить ее, и она испытывала невыразимую радость, обнимала меня, ласкала, сажала себе на колени, посвящала в самые секретные дела монастыря и выражала надежду на жизнь в тысячу крат более счастливую, нежели та, которую она вела раньше в миру, только бы я ее любила. После этого она останавливалась, смотрела на меня нежными глазами и говорила:

- Сестра Сюзанна, любите ли вы меня?

- Как же я вас могу не любить? У меня была бы тогда очень неблагодарная душа.

- Это правда.

- Вы проявляете ко мне такие добрые чувства.

- Скажите лучше, такую склонность.

Произнося эти слова, она опускала глаза; рука, которой она обнимала меня, сжимала сильнее; рука, которой она опиралась на мое колено, давила на него; она привлекала меня к себе; мое лицо оказывалось у ее лица, она вздыхала, откинувшись на спинку стула, дрожала, как будто хотела сказать мне что-то по секрету и не смела; из глаз ее текли слезы, и потом она говорила:

- Ах, сестра Сюзанна, вы меня не любите!

- Я не люблю вас, дорогая матушка?

- Нет.

- Так скажите мне, чем я должна доказать вам свою любовь?

- Вы сами должны догадаться.

- Я стараюсь, но не догадываюсь. Тем временем настоятельница приподняла воротник и положила мою руку к себе на грудь; она безмолвствовала, я также молчала; она, по-видимому, испытывала величайшее наслаждение. Она упрашивала меня целовать ее лоб, щеки, глаза и рот, и я повиновалась. Не думаю, что это было дурно, между тем ее наслаждение все возрастало; и так как мне очень хотелось увеличить ее счастье таким невинным способом, то я опять поцеловала ей лоб, щеки, глаза и рот. Рука, которую она положила на мое колено, прогуливалась по всей моей одежде, от ступней до пояса, сжимала меня то в одном, то в другом месте. Запинаясь, настоятельница умоляла меня изменившимся тихим голосом усилить мои ласки, и я усиливала их. Наконец, наступило мгновенье, не знаю, было ли это наслаждение или боль, когда она сделалась бледна, как смерть; глаза ее закрылись, все ее тело судорожно вытянулось, губы, крепко сжатые, сначала стали влажными, как будто подернувшись легкой пеной; затем ее рот полуоткрылся, и мне показалось, что она умирает, испуская глубокий вздох. Я вскочила, думая, что ей нехорошо, хотела выйти, звать на помощь. Она едва приоткрыла глаза и сказала замирающим голосом: "Какая невинность! Не беспокойтесь! Куда вы? Остановитесь..." Я тупо смотрела на нее, не зная, оставаться ли мне или уходить. Она снова открыла глаза, не будучи в состоянии произнести ни слова, знаком велела мне подойти поближе и снова сесть к ней на колени. Не знаю, что происходило со мной. Я боялась, дрожала, сердце мое трепетало, я дышала с трудом, чувствовала себя смущенной, подавленной, возбужденной, мне было страшно и казалось, что силы покинули меня, что я сейчас лишусь чувств; однако нельзя сказать, что испытываемое мною ощущение было болезненно. Я подошла к ней; она еще раз сделала мне знак рукой, предлагая сесть на колени; я села. Она казалась мертвой, и я как будто собиралась умереть. Мы обе оставались долго в этом состоянии. Если бы внезапно вошла какая-нибудь монахиня, то, право, она перепугалась бы; она вообразила бы, что или нам дурно, или мы заснули. Между тем мне показалось, что добрая настоятельница... пришла в себя. Она по-прежнему полулежала на стуле; глаза ее все еще были закрыты, но на лице заиграл румянец; она взяла мою руку и стала ее целовать; я сказала:

- Ах, дорогая матушка, как вы меня напугали. Она слабо улыбнулась, не открывая глаз.

- Разве вам плохо, матушка?

- Нет.

- А я думала, что вам плохо.

- Какая невинность! Ах, дорогая простушка! Как она мне нравится!

С этими словами она поднялась, снова уселась на стуле, обхватила меня поперек тела руками и стала осыпать щеки поцелуями; затем сказала:

- Сколько вам лет?

- Нет еще двадцати.

- Это непостижимо.

- Это правда, дорогая матушка.

- Я хочу знать всю вашу жизнь; вы расскажете мне ее?

- Да, матушка.

- Всю?

- Всю.

- Но могут войти, пойдемте сядем у клавесина: вы дадите мне урок.

Мы подошли к клавесину. Не знаю, что со мной было: руки мои дрожали, ноты сливались в глазах, я не могла играть. Я сказала ей это; она рассмеялась, села на мое место, но у нее выходило еще хуже: она едва могла держать руки на клавишах.

- Дитя мое, - сказала она, - я вижу, что вы не в состоянии давать мне урок, а я не в состоянии учиться; я немного утомлена, мне надо отдохнуть, до свидания. Завтра я хочу без промедления знать все, что происходило в этой дорогой душе, до свидания...

Когда я выходила, она обычно провожала меня до дверей своей кельи и следила глазами, пока я шла по коридору до моей; посылала мне воздушные поцелуи и возвращалась к себе только после того, как я входила в свою келью. В этот раз она едва приподнялась и могла лишь с трудом дотащиться до кресла, стоявшего рядом с кроватью; она села, опустила голову на подушку, послала мне поцелуй; глаза ее закрылись, и я ушла...

На следующий день после заутрени настоятельница сказала мне:

- Сестра Сюзанна, я надеюсь узнать сегодня все, что с вами произошло, приходите ко мне.

Я пошла к ней. Она усадила меня в кресло рядом со своей кроватью, а сама поместилась на стуле, который был ниже кресла; я немного возвышалась над ней, так как я и ростом выше ее, да и сиденье мое было выше. Она придвинулась ко мне так близко, что мои колени переплелись с ее коленями, и облокотилась на кровать. После минутного молчания я сказала:

- Несмотря на свою молодость, я много перестрадала; скоро будет двадцать лет с тех пор, как я появилась на свет, и все эти двадцать лет я страдаю. Не знаю, рассказывать ли вам все, хватит ли у вас терпения выслушать меня, мучения у моих родителей, муки в монастыре св. Марии, муки в лоншанском монастыре, везде одни муки. С чего же мне начать, матушка?

- С самого начала.

- Но, дорогая матушка, это будет очень длинно и очень тоскливо, а я не хотела бы так долго наводить на вас скуку.

- Не бойся ничего, - я люблю поплакать. Проливать слезы - что может быть приятнее для нежной души? И ты, вероятно, любишь плакать, - ты утрешь мои слезы, а я утру твои и, может быть, мы будем счастливы во время рассказа о твоих страданиях. Кто знает, к чему может привести умиление?..

Произнося последние слова, она посмотрела на меня снизу вверх уже влажными глазами, взяла мои руки, подвинулась ко мне еще ближе, так что мы прикасались друг к другу.

- Рассказывай, дитя мое, - сказала она, - я жду, я чувствую сильнейшее желание растрогаться; я думаю, что в моей жизни не было ни одного дня, когда душа моя была бы столь полна сострадания и любви...

Итак, я начала свой рассказ. Я не нахожу слов, чтобы описать ...действие, которое он произвел на нее; испускаемые ею вздохи, пролитые слезы, проявление негодования против моих жестоких родителей, против ужасных сестер монастыря св. Марии, против сестер лоншанского монастыря. Когда я дошла до конца и замолчала, она некоторое время оставалась полулежа на своей кровати... я сказала ей:

- Дорогая матушка, прошу вас простить меня за причиненные вам огорчения; я предупреждала вас, но вы сами хотели...

И она ответила мне следующими словами:

- Какие злые твари! Какие омерзительные твари! Только в монастырях может до такой степени угасать человечность!.. Но как могло такое слабое здоровье устоять против стольких мучителей? Как уцелели все эти маленькие члены? Как не разрушился весь этот хрупкий механизм? Как не погас от слез блеск этих глаз? Жестокосердые! Скручивать веревками эти руки!.. И она брала мои руки и целовала их. "Затопить слезами эти глаза!" И она целовала их. "Вырывать жалобы и стоны из этого рта!" И она целовала его. "Беспрестанно омрачать это очаровательное и безмятежное лицо тучами печали!" И она целовала его. "Иссушить розы этих щек!" И она ласкала их рукой и целовала. "Обезображивать эту голову! Вырывать эти волосы! Отягчать этот лоб заботами!" И она целовала мне голову, лоб, волосы. "Осмелиться накинуть веревку на эту шею и раздирать эти плечи остриями!.." И она отодвигала покрывало с моей шеи и головы; приоткрывала верх моего платья; мои волосы рассыпались по открытым плечам; моя грудь была наполовину обнажена, и она осыпала своими поцелуями мою шею, открытые плечи и полуобнаженную грудь.

Я заметила тогда по охватившей ее дрожи, по сбивчивости ее речи, по блужданию глаз и рук, по тому, как ее колени стиснули мои, по пылкости, с какой она меня сжимала, и по неистовству ее объятий, что приступ ее болезни готов повториться. Не знаю, что происходило со мной, но меня охватил ужас, я трепетала и чувствовала внезапный упадок сил, все это подтвердило мои подозрения, возникшие у меня, что болезнь ее заразительна.

Я сказала ей:

- Дорогая матушка, посмотрите, в какой беспорядок вы меня привели. Если войдут...

- Останься, останься, - сказала она сдавленным голосом, - не войдут...

Однако я сделала усилие, чтобы подняться и вырваться от нее, и сказала:

- Дорогая матушка, остерегайтесь, как бы ваша болезнь не поразила вас снова. Разрешите мне уйти...

Я хотела удалиться... но не могла...

- Дорогая матушка, не знаю, что со мной, мне нехорошо.

- И мне также, - сказала она, - но отдохни минутку, это пройдет, это ничего.

Мы хранили молчание; настоятельница первая нарушила его; она сказала:

- Сюзанна, мне показалось, судя по тому, что вы мне рассказали о вашей первой настоятельнице, что вы очень ее любили.

- Очень.

- Она любила вас не больше, чем я. Но вы любили ее больше... Что же вы не отвечаете?

- Я была несчастна, она смягчала мои горести.

- Но откуда у вас такое отвращение к монашеской жизни? Сюзанна, вы мне не все сказали. Простите, матушка.

- При вашем обаянии, дитя мое, - а вы сами знаете, как оно велико? Не может быть, чтобы никто не говорил вам этого.

- Мне это говорили.

- И тот, кто говорил вам это, не был вам антипатичен?

- Нет.

- И вы увлекались им?

- Ничуть.

- Как, ваше сердце никогда ничего не чувствовало?

- Ничего.

- Так, значит, не страсть, тайная или осуждаемая вашими родителями, вызвала в вас это отвращение к монастырю? Доверьте мне свою тайну, - я снисходительна.

- У меня нет никакой тайны, матушка, которую я могла бы доверить вам.

- Но еще раз спрашиваю вас, отчего происходит ваше отвращение к монашеской жизни?

- Сама эта жизнь вызывает во мне отвращение. Я ненавижу весь монастырский уклад, затворничество, принуждение. Мне кажется, у меня иное призвание.

- Но почему вам это кажется?

- Меня гнетет тоска, я скучаю.

- Даже здесь?

- Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту ко мне.

- Но не испытываете ли вы тайных волнений, желаний?

- Никаких.

- Верю этому; у вас, кажется, спокойный характер.

- Довольно спокойный.

- Даже холодный.

- Не знаю.

- Вы не знаете мирской жизни.

- Я плохо ее знаю.

- Чем же тогда она вас может привлекать?

- Я не могу этого объяснить как следует; но все же, должно быть, в ней есть что-то привлекательное.

- Не жалеете ли вы о свободе?

- Да, и, может быть, о многом другом.

- Что же это другое? Друг мой, говорите со мной откровенно: вы хотели бы выйти замуж?

- Я предпочла бы замужество тому положению, в каком я нахожусь, - это верно.

- Откуда это предпочтение?

- Не знаю.

- Вы не знаете этого? Но, скажите мне, какое впечатление производит на вас присутствие мужчин?

- Никакого; если он умен и хорошо говорит, я слушаю его с удовольствием; если у него красивое лицо, я замечаю это.

- И ваше сердце спокойно?

- До настоящего времени оно не знало волнений.

- Как! Когда мужчины смотрели загоревшимися глазами в ваши глаза, неужели вы не чувствовали...

- Иногда некоторое замешательство, - они заставляли меня опускать глаза.

- И никакого волнения?

- Никакого.

- И ваши чувства ничего вам не говорили?

- Я не знаю, что такое язык чувств.

- Однако они имеют его.

- Может быть.

- И вы не знаете его?

- Не имею о нем понятия.

- Как! Вы... Этот язык очень приятен: хотели бы вы узнать его?

- Нет, дорогая матушка, чему это послужило бы?

- Это рассеяло бы вашу скуку.

- Может быть, увеличило бы ее. И кроме того, какое значение имеет язык чувств, когда не с кем говорить.

- Если говорят, то всегда обращаются к кому-нибудь, это, без сомнения, лучше, чем беседовать с самим собой наедине, хотя и это не лишено удовольствия.

- Я ничего не понимаю в этом.

- Если хочешь, дорогое дитя, я разъясню тебе это.

- Нет, матушка, нет, я не знаю ничего и предпочитаю ничего не знать, чем приобретать знания, которые сделали бы меня еще более достойной жалости, нежели теперь. Мне чужды какие бы то ни было желания, и я вовсе не стремлюсь к таким, каких не могла бы удовлетворить.

- Почему же не могла?

- А как же я могла бы удовлетворить эти желания?

- Как я.

- Как вы! Но в этом монастыре нет никого.

- Я здесь, дорогой друг; вы здесь.

- Ну, и что же? Что я вам? И что вы мне?

- О, какая невинность!

- О, это верно, матушка, я совершенно невинна и предпочла бы умереть, нежели перестать быть ею.

Не знаю почему эти слова расстроили настоятельницу, но лицо ее вдруг изменилось; она сделалась серьезной, пришла в замешательство; рука, которую она держала на моем колене, сначала перестала ее сжимать, потом она отняла ее; глаза ее были опущены.

Я сказала ей:

- Что же случилось, матушка? Неужели у меня сорвалось какое-нибудь слово, которое могло оскорбить вас? Простите меня. Я злоупотребляю предоставленной мне вами свободой: не взвешиваю всего из того, что говорю вам, и, кроме того, если бы я даже взвешивала свои слова, то сказала бы то же самое, а может быть, что-нибудь еще более неуместное. Предметы, о которых мы беседуем, так чужды мне... Простите меня...

Говоря эти последние слова, я обвила руками ее шею и положила голову к ней на плечо. Она порывисто обняла меня и очень нежно поцеловала. Мы так оставались несколько мгновений; затем к ней вернулась ее нежность и хорошее настроение, и она сказала мне:

- Сюзанна, вы хорошо спите?

- Очень хорошо, в особенности в последнее время.

- Вы сейчас же засыпаете?

- Обыкновенно, да.

- А когда вы не можете сразу заснуть, о чем вы думаете?

- О своей прошлой жизни, о будущем, или молюсь богу, или плачу, - о чем же мне еще думать?

- А утром, когда вы просыпаетесь?

- Я встаю.

- Сейчас же?

- Сейчас же.

- Значит, вы не любите мечтать?

- Нет.

- Понежиться на подушке?

- Нет.

- Насладиться приятной теплотой постели?

- Нет.

- Никогда?

Она остановилась на этом слове, и не без основания. Нехорошо было спрашивать о том, о чем она собиралась меня спросить, и, может быть, еще хуже говорить об этом, но я решила ничего не скрывать.

- У вас никогда не являлось искушения взглянуть на себя, полюбоваться своей красотой?

- Нет, матушка. Я не знаю, так ли я красива, как вы говорите; и кроме того, если бы это было и так, то красота существует для других, а не для себя.

- Вам никогда не приходила мысль провести руками по этой прекрасной груди, по этим бедрам, по этому животу, по всему этому твердому, нежному, белому телу?

- О, конечно, никогда, - ведь это грех, и если бы это случилось со мной, то не знаю, как я созналась бы в этом на исповеди.

Не помню, что мы говорили еще, как вдруг пришли доложить настоятельнице, что ее просят в приемную. Мне показалось, что этот визит раздосадовал ее и что она предпочла бы разговор со мной, хотя мы говорили о таких вещах, что не стоило бы об этом жалеть; тем не менее, мы расстались...

За только что описанной мною сценой последовало множество других в том же роде... - я пропускаю их. Вот продолжение первой.

...В то время как я спала, кто-то вошел, сел возле моей кровати, отдернул полог, освещая мне лицо тоненькой свечкой; державшая ее смотрела, как я сплю; по крайней мере, так истолковала я ее позу, когда открыла глаза, - это была настоятельница.

Я вскочила; она заметила мой испуг и промолвила:

- Сюзанна, успокойтесь, это я...

Я снова положила голову на подушку и сказала ей:

- Матушка, что вы делаете здесь в такое время? Что могло вас привести сюда? Почему вы не спите?

- Я не могу заснуть, - ответила она, - я давно не сплю. Меня мучают кошмары... Я довольно долго сижу возле и боюсь разбудить вас... Я смотрела на вас: вы так прекрасны, даже во время сна!

- Как вы добры, матушка!

- Я простудилась, но знаю теперь, что мне нечего бояться за свое дитя, я думаю, что усну. Дайте мне вашу руку.

Я дала ей руку.

- Как спокоен пульс! Как он ровен! Ничего не волнует ее.

- У меня довольно спокойный сон.

- Какая вы счастливица!

- Матушка, вы еще более простудитесь.

- Вы правы, до свидания, прекрасный друг, до свидания, я ухожу.

Однако она и не думала уходить и продолжала смотреть на меня; две слезы катились из ее глаз.

- Дорогая матушка, - сказала я, - что с вами? Вы плачете. Как мне досадно, что я рассказала вам о своих горестях...

Она мигом заперла дверь, погасила свечу и кинулась ко мне. Держа меня в своих объятиях, она легла на одеяло рядом со мной, ее лицо прильнуло к моему, ее слезы мочили мои щеки. Она вздыхала и говорила мне жалобным прерывающимся голосом:

- Дорогой друг, сжальтесь надо мной!

- Что с вами, матушка? Вам нехорошо? Что же я должна сделать?

- Я дрожу, у меня озноб; смертельный холод разливается по моему телу.

- Хотите, я встану и уступлю вам свою кровать?

- Нет, вам незачем вставать; приподнимите только немного одеяло, чтобы я могла быть поближе к вам; дайте мне согреться, и я выздоровею.

- Но это запрещено, матушка. Что скажут, если узнают это?..

- Дорогой друг, - сказала она, - все спят вокруг нас, никто ничего не узнает. Я награждаю и караю... Сюзанна, неужели у своих родителей вы никогда не спали в одной постели с вашей сестрой?

- Нет, никогда...

- Дайте мне вашу руку... Я дала ей руку.

- Вот, - сказала она, - пощупайте, видите, я дрожу, у меня озноб, я как ледышка... И это была правда...

- О, дорогая матушка, вы заболеете. Но погодите, я отодвинусь к краю, и вы ляжете на теплое место...

- Сюзанна, друг мой, подвиньтесь поближе... Она протянула руки; я повернулась к ней спиной; она осторожно взяла меня и привлекла к себе; правую руку просунула под мое туловище, а левую положила сверху и сказала:

- Я замерзла; мне так холодно, что я боюсь дотронуться до вас; вы заболеете.

- Дорогая матушка, не бойтесь ничего. Она тотчас же положила одну руку на мою грудь, а другой обвила мне талию; ее ступни были под моими ступнями, и я сжимала их, чтобы согреть; и матушка сказала:

- Ах, дорогой друг, видите, как скоро согрелись мои ноги, оттого что ничто не отделяет их от ваших.

- Но, - сказала я, - что же мешает вам согреть все тело таким же образом?

- Ничего, если вы хотите.

Я повернулась к ней, она подняла свою рубашку, а я собиралась поднять свою, как вдруг в дверь неистово застучали. Я в ужасе соскочила с кровати в одну сторону, а настоятельница в другую. Мы стали прислушиваться и услышали, что кто-то на цыпочках подходит к соседней келье.

- Ах, - сказала я, - это сестра Тереза; она видела, как вы пошли по коридору и вошли ко мне; она подслушала нас, она услышала наш разговор; что она скажет?..

Я была ни жива, ни мертва.

- Да, это она, - сказала настоятельница раздраженным тоном, - это она, я не сомневаюсь в этом, но я надеюсь, что она долго будет помнить свою дерзкую выходку.

- Ах, матушка, не делайте ей ничего дурного!

- Сюзанна, прощайте, покойной ночи. Ложитесь, усните, освобождаю вас от утренней молитвы. Я пойду к этой сумасбродке. Дайте мне вашу руку...

Я протянула ей руку с одного края кровати к другому; она подняла рукав и, вздыхая, всю ее покрыла поцелуями - от конца пальцев до плеча; затем она вышла, заявляя, что дерзкая, осмелившаяся ее потревожить, попомнит это...