Если мы мало знаем о связях Микеланджело с женщинами, то его отношения с молодыми людьми гораздо более известны как из его бумаг, так и из переписки. Не будем говорить здесь о Томмазо Кавальери, о котором речь пойдет ниже, но до нас дошли имена Фебо ди Поджо и Герардо Перини, и они были известны уже в тот период, поскольку Пьетро Аретино в полном слащавости письме, адресованном Микеланджело, ядовито намекал на его дружбу с этими юношами. Почему художник не был столь же чувствителен к мужской красоте, как к женской? Что в нем удивляет, так это явное предпочтение подростков, даже тех, кто, подобно Фебо ди Поджо, пользовался самой дурной репутацией. На все восторженные сонеты, которые слал ему художник, этот мальчик, про которого говорили, что он был необыкновенно красив, но до безобразия распущен, отвечал требованием денег в тоне, который наводит на мысль о шантаже. Именно этому Фебо ди Поджо Микеланджело написал удивительное для этого блестящего художника, уже почти старика, письмо, полное такой муки:
Фебо, Вы относитесь ко мне с очень большой ненавистью, не знаю почему. Я думаю, что причиной этого является не моя любовь к вам, а слова людей, которым вам не следовало бы доверяться, зная меня так, как вы меня знаете. Я действительно не могу удержаться от того, чтобы писать вам это. Завтра утром я уезжаю в Пескъю для встречи с кардиналом де Тезисом и мессером Бальдассаром. Я поеду с ними в Пизу, потом в Рим и больше сюда не вернусь. Я хочу, чтобы вы знали, что пока я жив, где бы я ни находился, я всегда буду к вашим услугам с моей верностью и любовью больше, чем любой из ваших друзей во всем мире. Я молю Бога тем или иным образом открыть вам глаза, чтобы вы знали, что тот, кто желает вашего блага больше, чем собственного спасения, умеет любить, а не ненавидеть, как врага.
Этому дурному мальчику, которого он "любил больше своего спасения", Микеланджело однажды отослал свою необыкновенную поэму, о которой можно подумать, что она адресована самой страстно любимой женщине:
Я падаю, Господи, и сознаю мое падение. Я подобен человеку, которого сжигает пламя, который несет в себе огонь, чья боль увеличивается по мере того, как мельчает разум, уже почти побежденный его жертвой.
Остается лишь усиленно питать мое пылкое желание не омрачить твой прекрасный безмятежный лик. Я больше не могу, ты отобрал тормоз из моих рук, и душа моя смелеет в своем отчаянии.
Восставший раб
Вероятно, поэт не меньше влюблен и в этого Герардо Перини, о котором насмешливо говорит Аретино. Как не удивляться тону такой поэмы, адресатом которой он является?
Здесь благодаря своей доброте он принял мою любовь, и мое сердце, и мою жизнь. Здесь его прекрасные глаза обещали мне свою помощь и в то же время пожелали лишить меня этой помощи.
Здесь он меня очаровал и здесь же от меня избавился. Здесь я плачу над собой и с этой скалы с невыразимой болью вижу, как он уходит, тот, кто отнял меня у меня самого и в то же время не захотел меня.
К этому перечню можно было бы добавить Чеккино Браччи, ребенка, известного в Риме своей красотой, умершего в пятнадцать лет. Микеланджело любил его так, что называл "своим идолом" в письмах, адресованных Луиджи дель Риччо. Он написал на смерть Чеккино поэму из пятидесяти эпитафий; та из них, в которой поэт говорит о смерти, отличается удивительной ясностью:
Моя плоть, превратившаяся в пыль, и мои кости, лишенные здесь своих прекрасных глаз и своего доброго лица, служат доказательством тому, для кого я был радостью в его постели, и кого я сжимал в объятиях, и в ком жила моя душа.
Не будем спешить с выводами и забывать о том, что о подобных вещах Ренессанс судил не так, как мы. С другой стороны, было бы неосторожным безоговорочно пользоваться аргументами языка поэзии и той свободой, которую себе позволяет порой лирический энтузиазм. Наконец, в XVI веке о таких вещах говорили более свободно. Микеланджело не боялся цитировать в одном из своих писем слова человека, которому он отказал взять себе в ученики его сына и который потом говорил третьему лицу, поверенному в переговорах: "Если бы я его увидел, я взял бы его не только к себе в дом, но и в постель". Микеланджело не удивляется таким словам, даже в устах отца мальчика, он не возмущается тем значением, которое можно им придать. И довольствуется тем, что пишет: "Я рассчитываю на вас, что вы его отошлете, и надеюсь, что вы сумеете это сделать так, что он уйдет довольным".
Умирающий раб
Асканио Кондиви, ученик и биограф Микеланджело, понимая, какие выводы могли бы сделать из этого текста и из этих фактов историки, и, возможно, реагируя на слухи, с благоговейной пылкостью принимает меры для защиты своего хозяина против каких-либо упреков в аморальности. Он сравнивает любовь Микеланджело к мальчикам с любовью Сократа к Альцибиаду, который, как он утверждает, был совершенно целомудрен. "Я не раз слышал, - говорит он, - как Микеланджело рассуждал и спорил о любви и как присутствовавшие при этих разговорах отмечали, что хозяин говорил о любви совершенно так же, как писал о ней в своих книгах Платон. Не знаю, что об этом говорил Платон, но поскольку долго и достаточно близко разделял компанию с Микеланджело, мне хорошо известно, что никто никогда не слышал из его уст ничего, кроме честных слов, обладавших силой гасить в сердце юноши всякое необузданное, безудержное желание. Можно также утверждать, что в нем никогда не порождала грязных желаний любовь, которую он питал не только к человеческой красоте, но вообще к любой прекрасной вещи, к красивой лошади, к красивой собаке, к красивому пейзажу, к красивому растению, к красивой горе, к красивому лесу, к любому прекрасному месту и вещи, редким в своем роде, которыми он восхищался с неподражаемым восторгом. Он черпал красоту в природе, как пчела черпает мед в цветах, чтобы вкладывать ее затем в свои произведения. И именно так всегда поступают те, кто удостоился какой-то похвалы в живописи".
