Этим утром Его Святейшество вызвал меня к себе почитать из Блаженного Августина, пока врач накладывал бальзамы и мази на его гноящуюся жопу. Одна мазь, в частности, которая, кажется, была составлена из мочи девственницы (где они нашли в Риме девственницу?) и редкой травы из личного hortus siccus главного лекаря Папы еврея Боне де Латт, воняла прескверно. Но все же вонь ее была не хуже, чем тошнотворный запах нарывающих пустул и мокрых язв, украшающих задницу Его Святейшества. (Все называют эту отвратительную болезнь "фистулой", но мне незачем лицемерить.) Задрав до пояса стихарь и спустив подштанники до щиколоток, самый могущественный человек на свете лежал распластавшись, как мальчик-ганимед, ждущий, чтобы его хорошенько отпидарасили.

Его действительно уже пидарасили, много раз - от этого и жопа его в таком состоянии. Его Святейшество предпочитает играть женскую роль, он бьется и верещит под каким-нибудь мускулистым юношей, словно невеста, в которую в первый раз вводят член. Не подумайте, что я имею что-то против такого поведения,- Лев все-таки Римский Папа и может делать все, что пожелает, пусть только не заявляет всенародно, что Бог является мусульманином. Кроме того, я люблю думать о себе как о человеке терпимом. Мне легко не замечать слабости и пороки в тех сферах человеческой деятельности, которые меня совершенно не интересуют. Даже если бы я был в этом заинтересован, то думаю, что только человек с действительно очень своеобразным пороком посчитает привлекательным в половом отношении горбатого карлика. А я - горбатый карлик.

Отсюда и заглавие моих воспоминаний: "Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению". Думаю, что это превосходное заглавие, так как оно абсолютно честно: я действительно карлик-гностик, и это действительно мои мемуары. Мне кажется, что в наши дни в продаже предлагается огромное количество книг и рукописей с броскими названиями, такими как "Правдивое повествование о тайном наслаждении монаха" или "Полное и исчерпывающее объяснение того, что такое греческая любовь". Обе эти книги я видел в личной библиотеке Его Святейшества, и ни одну из них ни в каком смысле нельзя считать ни правдивой, ни полной, ни исчерпывающей. Читая же эти страницы моих мемуаров, вы не будете введены в заблуждение. То, что я карлик, всем очевидно, но мои склонности к гностицизму остаются моим маленьким секретом... и секретом некоего тайного братства. Да, такие, как я, есть еще,- я имею в виду гностики, а не карлики. В свое время я расскажу о братстве подробнее.

Его Святейшество Лев X, Римский понтифик, наместник Христа на земле, патриарх Запада; последователь Петра, держатель ключей Петра и слуга слуг Господа, обычно не зовет меня читать, когда ему мажут задницу мочой девственницы и редкими травами, он как раз любит быть со своим лекарем наедине, и вполне понятно почему. Я поэтому был немного удивлен, получив требование явиться. Однако если подумать, то можно предположить, что он обеспокоен последними сведениями из Германии, где один бешеный монах по имени Лютер возбуждает недовольство, крича на проповедях о разложении папского двора, так что, возможно, Лев решил, что мизантропические рапсодии блаженного карфагенского епископа смогут его отвлечь. Я лично нахожу их крайне нудными. Папская курия действительно разложившаяся, ну и что? Другого от нее и не ожидают. Разложилась она так давно, что никто уже и не помнит те времена, когда она не была разложившейся, и представить ее другой просто не может. Рассуждать, почему и зачем (чем Лютер и занимается),- то же самое, что спрашивать, почему солнце горячее или почему вода мокрая, и пытаться сделать, чтобы они такими не были. Бесполезно. Vanitas vanitatum. Несчастье людей вроде нашего беспокойного монаха в том, что они считают себя лучше других и поэтому думают, что они идеально подходят для того, чтобы навести в мире порядок. Но порядок в мире навести невозможно, и наведен он никогда не будет, потому что этот мир - ад. (Вот вам немного гностической мудрости.) Это не делает меня мизантропом вроде нашего блаженного отца Августина,- совсем наоборот: раз этот мир - ад, следует сострадать тем, кто вынужден в нем жить и дышать его ядовитым воздухом. И - прежде всего! - учить их тому, что существует выход.

- Думаю, нужно будет издать папскую буллу, Пеппе,- сказал мне Его Святейшество (так как Пеппе - это мое имя).

- Лежите спокойно, Ваше Святейшество,- с упреком сказал лекарь, с математической скрупулезностью запуская узловатый указательный палец в ректум последователя Петра. Он немного повертел им там, вынул, поднес к носу и осторожно понюхал.

- Пока нет,- ответил я, возмущенный ужимками этого очень высоко оплачиваемого и очень не перетруждающегося созерцателя экскрементов,- пусть наш помешавшийся на Писании друг поварится немного в собственном соку. Кроме того, может быть, он и не имеет в виду ничего плохого.

- Ничего плохого? - взвизгнул Лев.- Ничего плохого?! Ты слышал, как он меня называет?!

- Ну, люди стараются не слушать последние придворные chronique scandaleuse, Ваше Святейшество...

- Это не слухи, Пеппе, это уже общеизвестно. Он не стесняется. Он называет меня ростовщиком, непотистом, любимым мальчиком содомитов...

- Ну...

- Кровь Господа и молоко Девы, теперь он, чего доброго, набросится на мессу!

- Может, вам стоить сделать его кардиналом, Ваше Святейшество.

- Пытаешься шутить?

- Конечно. Вы мне платите в том числе и за это. Как раз в этот момент Лев издал крик - долгий, протяжный крик неподдельной невыносимой боли.

- Не все еще, ты, безмозглая щель блядины?! - заорал он невозмутимому Боне де Латту; цветистый слог Льва был хорошо известен, так что никто на такие слова не обижался, кроме очень благочестивых, каковых, к счастью, при дворе было очень мало.

- Почти всё, Ваше Святейшество.

Он подробно разглядывал крошечный кусочек говна, приставший к кончику пальца. Что там так выискивать - ума не приложу.

- Думаешь, следует немного подождать, Пеппе?

- Именно, Ваше Святейшество. Пусть еще немного помучается неизвестностью, а потом получит. Изо всех орудий.

- Exsurge Domine. Как звучит?

- Прекрасный заголовок, Ваше Святейшество. Только приберегите его на потом.

- Ваше Святейшество может вновь облачиться торжественно произнес лекарь (все лекари, каких я только встречал, всегда торжественны), ополаскивая руки в чаше с розовой водой, стоящей на столике для чтения.

- Ну, каков вердикт?

- Недуг, как и следовало ожидать, отступил (прим., следует читать: "благодаря моему умелому и потому, как обязательное следствие, дорого стоящему лечению), но применение медикаментов должно быть продолжено. И, вероятно, следует усилить кровопускание. Я снова приду в следующем календарном месяце.

- Это я тебя вызову,- резко ответил Лев.- Вот твоя плата. Теперь пошел вон.

- Благодарю, Ваше Святейшество. И... если смею предложить... вам следовало бы некоторый период времени воздержаться от...

"Воздержаться от услуг половины молодых жеребцов Рима",- подумал я.

- ...от всякой острой пищи. Это может помочь. Кровь не должна слишком горячиться.

- Ладно, ладно, иди.

Де Латт попятился к двери, подобострастно кланяясь, плотно прижимая к своей закутанной в меха груди мешочек с деньгами и кадуцей Асклепия.

Лев тяжело поднялся, сел и обвел помещение воспаленным, жаждущим мести взглядом, словно выискивая, на что или на кого бы ему направить удар.

- Чтобы кровь моя слишком не горячилась,- сказал он,- я не должен больше слышать об этом немецком монахе.

- Желает ли Ваше Святейшество, чтобы я продолжил читать блаженного епископа Карфагенского?

- Лютер ведь августинец?

- Точно так, Ваше Святейшество.

- Тогда пусть Августин сам себя трахает в задницу. Я что-то проголодался после этого обследования.

- Не беспокойтесь,- сказал Серапика,- я не сделал ему никакого неприличного предложения - он просто пошел позвать их. Я обнаружил, что тут кочует целый караван уродов. Они, кажется, дают представления по всей Италии, и они просто восхитительны. Я договорился с владельцем каравана, и он позволил им прийти сюда и дать закрытое представление. Ну, давайте, милые, усаживайтесь поудобнее и приготовьтесь смотреть настоящее представление!

Я молился, надеялся и загадывал. Я говорил себе, что это не так, что этого просто не может быть. Я закрыл глаза и притворился, что это не так. Но, увы,- каждая частичка моего существа прекрасно знала, что это все-таки так. И я был прав.

Нино ничуть не изменился, он даже нисколько не постарел, хотя подо всей этой дополнительной шерстью, нелепыми перчатками и сапогами с когтями, он просто должен был остаться таким же, каким я его запомнил. На золотой цепи, которую он сжимал в своем обезьяньем кулаке, был разукрашенный ошейник, а в ошейнике была шея, принадлежащая человеку, которого я никогда не видел. Слезящиеся глаза кардинала выпучились от удивления, чувственные губы приоткрылись, складки жира залоснились от пота, его многочисленные подбородки задрожали.

Нино перестал рычать, как только увидел меня; было бы очень странно, если бы он тотчас меня не узнал. И, узнав меня, он был явно изумлен.

- Начинайте! Начинайте! - закричал Серапика. Все время, пока его придурок трепался, Нино не сводил с меня взгляд, даже когда он вытянул лапу и сделал вид, что пытается схватить Джованни де Медичи (который, взвизгнув от ужаса, забился в угол триклиния), он все смотрел на меня. Вообще-то болтовня никак не могла сравниться с моей, хотя и Его Преосвященство, и Серапика были заворожены. В той болтовне не было finesse (это слово всегда было моим любимым), не было отточенности, не было стиля. Новый напарник Нино говорил подавленным голосом, неохотно, и я не мог определить, было ли это попыткой подчеркнуть трагичность своего положения и, таким образом, являлось частью актерской игры, или же он был и вправду подавлен и ему стыдно участвовать в этом представлении. Но вот действие подошло к своему апофеозу.

- Да, благородные господа, я - раб всех его грязных желаний. Я должен делать ему такое, о чем богобоязненный христианин даже не смеет подумать. Мерзость...

Мерзость? Мерзость?! И где же дрожь в этой диатрибе? Где же ее frisson, тайное шевеление темной страсти во вздымающейся груди, между пропотевших бедер? Этот идиот портил все представление, и я не мог больше вытерпеть. Я вскочил с триклиния, расстегнул ошейник и надел его на себя. Я увидел, что Нино просиял от счастья, он качал рычать, бормотать и жестикулировать всерьез. Снова в старом составе, снова в одной упряжке!

- О да, мои добрые благородные господа! - воскликнул я. Кардинал де Медичи от удивления просто осел и сделался огромной подрагивающей кучей, тога задралась до пояса, глаза вытаращились. Серапика просто восторженно парил в воздухе от такого неожиданного поворота событий и, в значительной мере, от воздействия вина.

- Да, вот моя трагедия! Посмотрите на него, на этого косматого зловонного зверя! Ибо его внешность есть свидетельство внутреннего разложения! Вы можете себе представить, какие похабные фантазии рождает его воспаленный ум? Их низость, их постыдность, глубину их извращенности? Нет, не можете! А чудо, господа, чудо в том, что у него действительно есть ум! Он думает, размышляет и рассуждает так же, как и мы, и в этом самое ужасное извращение естества - самое неестественное, я должен сказать. Да, этот зверь знает! Он знает, как придать рациональную форму слепым, немым влечениям, поднимающимся из его чресел, проникающим в его черное сердце и накапливающимся в его хитром, изворотливом рассудке! Он не умеет говорить, не умеет выражать понятия словами. Поэтому он не может рассказать нам о целях своих желаний, но, увы, он знает, что это за желания!

Поэтому не им владеют желания, как у тупого животного, а он манипулирует ими, членораздельно их выражает в своем сознании и тем самым усиливает их мерзкую сладость, повышает низменное наслаждение. Теперь они - детища не только его извращенной природы, но и его способности формировать понятия. И я, несчастный убогий человек, должен служить этим желаниям!

- Да, господа, я несчастный раб его страсти к плотскому наслаждению, самого глубокого и темного из его смутных желаний,- а они воистину неутолимы! Посмотрите ему в глаза! Вы видите эти желания? Вы чувствуете, как их жар сочится из всех его зловонных пор? Не порицайте меня, а пожалейте. Не применяйте ко мне свои христианские представления о порядочности и нормы морали цивилизованного человека, так как их нельзя применять к такому человеку, как я, жертве трагедии. Нет, господа, посочувствуйте, ибо я опустился на самый низ мерзости. Глядите! Глядите, аппетит зверя начинает шевелиться. И я снова опозорен, унижен, обесчещен тем, что должен сейчас делать!

Инстинктивно превосходно чувствуя время, Нико понял, что сейчас самый подходящий момент, схватил меня за плечи и издал громкий рев. Я услышал, как вскрикнул кардинал де Медичи, и увидел, как он закрыл лицо ладонями. Серапика сидел, развалясь на триклинии, и глазел, разинув рот, словно человек из вульгарной толпы, которая каждый вечер набивалась в наш шатер, да и действительно, в чем разница? Похоть всех уравнивает.

Нино развернул меня к себе и уткнул меня лицом в свой пах. Это, я знал, будет самым лучшим нашим представлением, и, закрыв глаза, я принялся энергично исполнять свою работу. Нино явно получал огромное наслаждение, он запрокидывал голову и ревел, вскидывал волосатые руки и сжимал и разжимал когтистые пальцы. Он сладострастно вращал бедрами.

- Пожалейте меня, пожалейте меня, господа! - воскликнул я.

Вдруг Нино нагнулся и прошептал мне на ухо:

- Отойди, друг, я сейчас спущу... ох!.. Он издал громкий крик, тело конвульсивно задергалось, сверкающей дугой вырвался поток спермы и крупными каплями упал на колышущуюся массу Его Высокопреосвященства кардинала Джованни де Медичи.

- Бот это да, милый! Никогда бы не подумал, что ты так умеешь,- сказал, переводя дыхание, Се-рапика.- Но как?.. Я хочу сказать...

- Это было восхитительное представление,- сказал Джованни де Медичи, явно еще не придя в себя,- Не совсем, правда, для смешанной аудитории.

- Да, Ваше Высокопреосвященство,- сказал я. Нино ничем не проявил того, что меня знает, и взглядами и жестами он дал понять, что так и надо. Когда мы все по очереди брали его за руку и благодарили за представление, я удержал ее немного дольше, чем другие, и нежно пожал. Я знал, что он меня понял. Я также намекнул Серапике, чтобы он заплатил Нино и придурку немного больше той суммы, о которой он договорился с маэстро Антонио - или "владельцем каравана", как я его назвал.

- С удовольствием,- ответил Серапика щедро и позвал одного из слуг.

Он каждому дал по двадцать дукатов.

- Передайте своему хозяину благодарность от Его Высокопреосвященства и от меня.

Скажите ему,- добавил я,- что Его Высокопреосвященство ожидает, что о таких одаренных актерах, как вы, будут хорошо заботиться.

- В таверне Марко Салетти... завтра вечером, Пеппе. Нас купил твой любимый магистр - всех троих! Не забудь, таверна Марко. Приходи!

Затем он ушел.

- Я просто знал, что должно было быть дальше,- сказал я Серапике, потому что он настаивал на объяснении.

- Да, но откуда ты знал, что должно было быть дальше?

Я дал ему время самому прийти к очевидному заключению, что он довольно быстро и сделал.

- О-о-о! - воскликнул он.- Маленький обманщик! Плутишка!

- Что такое, что такое? - спросил кардинал де Медичи.

- Разве не ясно, Ваше Преосвященство? Пеппе, как и я, уже видел это представление.

Я прижал к губам палец.

- У всех у нас есть свои маленькие секреты,- сказал я.

Тем вечером Его Высокопреосвященство предложил мне поступить к нему на службу младшим управляющим. Я без колебаний согласился.

Было ясно, что кардинал де Медичи просто влюбился в меня; в то время как Серапика занимался его счетами и своими частными предприятиями, я всюду ходил за Его Высокопреосвященством, словно талисман. Я смешил его своими risque шутками (которые, кажется, ему нравились чуть больше, чем откровенно сладострастные женственные речи Серапики), повышал его престиж на роскошных банкетах и оказывал ему сотню других услуг, благодаря которым он мог изображать великого государственного деятеля и церковного иерарха. Он стал считать мои советы неоценимыми, хотя в основном они вытекали из простой житейской мудрости - не то чтобы Его Преосвященство испытывал в ней недостаток, отнюдь! - но это избавляло его от неудобства самому решать проблемы.

Я уже находился на службе у кардинала Джованни де Медичи, когда познакомился с Леонардо да Винчи, который по пути во Францию остановился ненадолго в нашем городе. Потом я узнал, что Леонардо вообще всюду "останавливается ненадолго", потому что очень боится столкнуться с Микеланджело. Но как бы то ни было, с Флоренцией Леонардо многое связывало, ведь его отец был городским нотариусом, и в молодости он сам учился несколько лет у Андреа дель Верроккьо. В последнее время Maestro сделался бродягой; из всех городов он больше всего, конечно, любил Милан, но с тех пор, как французы заняли его в 1499 году, он там ни разу подолгу не жил.

Леонардо да Винчи мне совсем не понравился. Когда я впервые увидел его, он был стариком, лет под шестьдесят, высоким и сутулым, с гривой грязных седых волос и длинной неухоженной бородой, воняющей старой блевотой. Вся его одежда была заляпана засохшими кусочками полуразжеванной пищи, во всяком случае тогда мне эти кусочки показались пищей - другого я не мог вообразить. На самом деле, не считая запаха старой блевотины, от него вообще пахло очень неприятно; тогда я не мог определить, что это за запах, но когда-то Лаура говорила мне, что на востоке Индии растет очень аппетитный плод под названием дуриан, который воняет так, что приходится есть его, зажав нос,- запах похож на смесь человеческого пота с навозом. Подумав, я пришел к заключению, что именно так и пахло от Леонардо да Винчи, только вид его был далеко не аппетитным. На самом деле он приобрел этот мерзкий запах в результате своих "экспериментов" с разлагающимися трупами.

Голос его был удивительно высоким и резким; он напоминал мне скрежет ржавой проволоки - раздражающий, дребезжащий, скрипучий. У него также была склонность к элизии.

- Я р'шил пр'вести остаток своей несчастной жизни во Франции. Клим'т там б'лше подходит моему орг'низму.

Его Высокопреосвященство, конечно, надеялся убедить старика принять заказ, но Леонардо и слышать не хотел об этом.

- Все дело во времени, Ваше В'сокопр'священство,- сказал он.- Голова моя з'нята другими проектами. Как В'шему В'сокопр'освяществу, без с'мнения, известно, я пр'жде всего ученый. Я - 'кспериментатор. Сейчас я работаю над новым в'риантом своей летательной м'шины - я пр'сто уверен, что она будет работать! Ч'ловек все-таки может уп'добиться птицам небесным! Надо только все т'чно рассч'тать...

- Но, маэстро,- проскулил кардинал,- а как же искусство? Как же оно? Ваша "Тайная вечеря" в столовой монастыря в Милане - это же неподражаемый шедевр!

- Ваше В'сокопр'освященство очень добры. Но моя летательная м'шина...

Военные машины, которые он тоже изобретал, Леонардо не обсуждал с таким же энтузиазмом. Что же касается его "опытов"... если откровенно, то я считал, что он, скорее всего, дьяволист. Какой неприятный, вонючий старик!

Позднее, когда мы сидели и лакомились bis-cottini, Леонард сказал мне немного лукаво:

- Ты должен пр'ти туда, где я сейчас живу, и пс'мотреть, что я делаю, Пеппе. Думаю, т'бе будет инт'ресно.

-Да?

- Пр'ходи сегодня вечером. Не откажи старику в такой маленькой пр'сьбе!

- Как пожелаете! - сказал я.

Он с хрустом откусил кусок печенья своими гнилыми пеньками и улыбнулся.