Талхейм не мог бы никогда выглядеть мрачнее, чем был в день моего приезда туда в середине ноября 1991 года. Небо было свинцово-серым, и пока я ехал на электричке от аэропорта до станции Лимбург, дождь лил как из ведра. Когда мы свернули с шоссе, я едва разглядел за окном такси шпиль деревенской церкви, и шофер, медленно продвигаясь сквозь туман, наконец подвез меня к дому Матери Миры.

Поставив на ступени свой чемодан, я вспомнил тот день, шесть лет назад, когда Александр впервые привез меня сюда - потерянного, охваченного горем. И вот я снова здесь, у дверей Матери Миры, со своим сердцем в руках.

- Здравствуй, милый, - сказал Александр, открывая мне дверь.

- Ты приехал! - сказал я.

Я позвонил Александру в Париж после смерти Кэрол.

- Конечно, приехал, - раскрывая свои объятия, ответил он, и вся моя нервозность от того, что я вижу его опять, исчезла. - Ну подойди, обними своего дедушку.

Я прижался лбом к его плечу, вдыхая знакомый запах одеколона и мокрого кашемира. Мы долго стояли в дверях, обнявшись.

- Ты выглядишь так, как будто прошел через ад.

- Если бы ты знал...

- Я знаю, - сказал он.

Александр встречался с Кэрол, он знал о нашей глубокой и сложной дружбе.

- Ты правильно сделал, что остался с ней до конца. Теперь начнется новый этап.

- Господи, как я на это надеюсь.

Он взял мой чемодан и пластиковый пакет, в котором лежала урна с прахом Кэрол, и повел меня вверх по лестнице.

Я созвонился с Адилакшми и с удивлением узнал, что меня приглашают остановиться в доме Матери Миры - мне было известно, что комнат мало, а желающих много. Я удивился еще больше, когда узнал, что мне отвели комнату прямо под квартирой Матери, с окнами, выходящими в ее закрытый сад.

- Президентский люкс, - сказал Александр, ставя мой чемодан на пол. В доме царила все та же неземная тишина, которую я помнил по своему первому приезду, когда в ушах моих стоял тот странный звон. Теперь я слышал только шорох над моей головой - шаги Матери Миры.

- Она изменилась?

- Мать? - переспросил Александр. - Конечно, нет.

В тот же вечер мы пошли в лес позади деревни. Дождь кончился, дороги были размыты, и лошади, которые паслись на полях, смотрели на нас. Мы прошли через кладбище, на котором был похоронен мистер Редди, и направились к роще, не переставая, как всегда, рассказывать друг другу о своей жизни. Александр говорил о своей новой книге, новостях из жизни своих чокнутых друзей в Париже, о своем самом последнем несчастном романе с человеком, который не смог ответить на его любовь.

- Я думал, ты уже излечился от романов, - сказал я. - Мне казалось, что я лишил тебя последних иллюзий.

- Я никогда не исцелюсь, - рассмеялся Александр. - И что это за жизнь без романов?

- Может быть, спокойная? - предположил я.

- Ну, это не мой путь. Уж кому-кому, а тебе-то это известно.

- По крайней мере ты сам знаешь, каков твой путь. А вот мне иногда кажется, что я понимаю еще меньше, чем тогда, когда мы встретились.

В эту секунду небеса разверзлись и хлынул такой ливень, что нам пришлось бежать в поисках укрытия в один из охотничьих шалашей, разбросанных тут и там по лесу.

Мы взобрались по лесенке в крошечную, едва больше, чем метр на метр, хатку на сваях, и уселись на скамеечке, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к буре, бушевавшей снаружи.

Я рассказывал ему о моих сомнениях и разочарованиях. Я признался Александру в том, что после всех этих лет поисков, бесконечного чтения, сомнений, анализа, попыток разобраться в моей внутренней жизни я по-прежнему чувствовал, что я что-то упускаю.

- Я как будто вечно ищу и никак не могу найти, - сказал я. - Вечно иду, но не могу дойти.

- Neti neti, - произнес Александр, разматывая с шеи свой шарф. - Ни то ни се.

- Именно.

- Ты никогда не бываешь доволен. Что-то вечно толкает тебя вперед.

- Вопросы, - ответил я, - новые и новые вопросы. Александр улыбнулся.

- Но разве ты не видишь, что это и есть твой путь? Ты Фома Неверующий. Ты будешь снова и снова задавать свои вопросы, пока не останется ничего, о чем ты не спросил бы.

- К тому времени я, скорее всего, умру.

- Это то, что ты сказал в день нашей первой встречи. Помнишь? Как я мог забыть наш разговор у Гудзона, когда Александр прямо спросил меня, уверен ли я, что останусь в живых через пять лет? Тогда я без колебаний ответил, что мои шансы - пятьдесят на пятьдесят.

- Это было шесть лет назад, - напомнил он. - Сам у себя ты уже выиграл.

Он был прав. И дело было не только в этом: если не брать в расчет того, что я вымотался, ухаживая за умирающей Кэрол, то сейчас я чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Если не считать того, что в моей крови уменьшалось количество Т-клеток да иногда у меня опухали железки, то я не чувствовал себя больным ни единого дня.

- Да, в это трудно поверить, - сознался я.

- Будь благодарен.

- Я благодарен. Но теперь я хочу, чтобы ты сказал, кого мне нужно благодарить.

- Вот и спроси.

-Как?

- Поднимись по лестнице и постучи в дверь. Сама эта мысль наполнила меня ужасом.

- Я не могу понять, почему я ее так боюсь.

- Это любовь, - ответил Александр.

Неужели это было правдой? Неужели я боялся той любви, которая исходила от Матери Миры? Неужто я боялся, что она лишит меня сил, заставит жить другой жизнью, если я уступлю ей? Боялся ли я того, что, несмотря на мое умение справляться с обыденностью, святая любовь, которую я ощущал в присутствии Матери Миры, в конце концов сметет мои оборонительные бастионы и превратит меня в кого-то другого? Может, так оно и было, но было и еще кое-что, чего я боялся.

- Что, если она не захочет говорить со мной?

- Она будет говорить с тобой, если ты искренен в своем желании, - добавил Александр и улыбнулся. - Но тогда тебе придется ее выслушать.

Следующие несколько дней я думал о том, как подойти к Матери Мире. Я проигрывал в своей голове один сценарий за другим, отметал их и сочинял новые, шагая из угла в угол по своей комнате, как зверь в клетке, пока Александр отсиживался в своей. Я сидел, слушая ее шаги над своей головой, и вел с ней воображаемые беседы. Я спрашивал совета у праха Кэрол, урна с которым, засунутая в пластиковый пакет, лежала в шкафу. Ответ был одним и тем же: "Иди наверх". Но каждый раз, как только я выходил из комнаты и останавливался у лестницы, глядя вверх на закрытую дверь Матери Миры, то тут же поворачивал назад.

Подошла пятница. Тщательно одевшись к первому дню даршана, я присоединился к Александру, который был уже там. Теперь здесь было гораздо больше стульев. В шесть тридцать дверь открылась, и около сотни посетителей заполнили помещение. Адилакшми встречала их улыбкой. Помимо немцев, которых я помнил по первому разу, там было несколько невзрачных местных жителей, несколько индусов, дюжина американцев, еврей-ортодокс в ермолке. Толпа расселась и постепенно, по мере приближения назначенного времени, умолкло перешептывание, и в комнате воцарилась тишина.

Часы на церковной колокольне пробили семь, и, когда растаял звон последнего удара, я услышал, как наверху открылась дверь. Собравшиеся невольно поднялись на ноги, и все их взгляды обратились на дверь. В следующее мгновение появилась Мать Мира - в золотистом сари, опустив глаза, она прошла сквозь толпу и села на свой стул. После секундной паузы Адилакшми первой встала на колени на ковер, склонив свою голову на руки Матери.

За годы, прошедшие со дня моего первого приезда, я представлял это мгновение тысячи раз. Я воображал, что нахожусь в этой комнате и пытался понять, что же случилось с моим сердцем, когда я впервые увидел ее, и спрашивал себя, повторится ли это снова? Сейчас же, когда я в течение двух часов наблюдал отлаженную как часы процедуру даршана. Мать Мира была бесстрастна. Когда я сам опустился перед ней на колени, взглянув в ее странные глаза в поисках ответов на вопросы, теснившиеся у меня в голове, я не увидел ничего, кроме неба.

Прошла неделя, потом две, три, а я все никак не мог решиться подняться вверх по лестнице. Как-то, выйдя из дома, я увидел Мать Миру, забравшуюся высоко на покатую крышу. На ней была парка и рабочие ботинки - она прибивала отставшую дранку. Мать мне ласково улыбнулась. Большую же часть времени она была в доме, невидимая и таинственная.

Подошел и миновал день моего предполагавшегося отъезда, и я попросил позволения остаться еще, получив ответ, что могу остаться как угодно долго. Монотонные дни проходили один за другим. Когда я не видел Мать Миру на даршане, я сидел, запершись в своей комнате, глядя в окно, или вышагивал долгими часами по лесам, полям и холмам. Я собирался приехать сюда, предать земле прах Кэрол, получить ответ и уехать. Но проходили недели, и я с удивлением обнаружил, что, как бы мне ни хотелось сбежать, я просто не мог этого сделать. Каждый раз, когда я готов был уехать - похоронить пепел Кэрол и удрать, не поговорив с Матерью, - я слышал внутри себя голос, который звучал мне вызовом: "Ты говорил, что хочешь пробуждения, но так ли это? Так куда же ты бежишь? Отсюда пути нет. Деревья не растут без корней".

В один прекрасный день, когда этот постоянный рефрен довел меня до точки кипения, я убежал в лес и там дал себе волю.

- Когда же ты мне поможешь? - орал я. - Когда ты мне ответишь? С меня хватит. Все, пора!

Я стоял и ждал. Снег тихо падал с ветвей. Потом, не успев подумать, я бросился по тропинке к деревне и взбежал вверх по лестнице к двери Матери Миры.

"Простите, - сказал я Адилакшми, открывшей дверь. - Я стоял перед ней и дрожал в своей мокрой одежде. - Не могу ли я поговорить с Матерью Мирой? - И добавил: Сейчас". Адилакшми посмотрела на мои мокрые носки и улыбнулась.

- Я спрошу Мать.

Из-за закрытой двери я слышал их тихие голоса. Через минуту Адилакшми вернулась и сказала: "Пожалуйста, проходи". Я шагнул за порог и пошел следом за Адилакшми в гостиную Матери Миры. В очаге горел огонь. Комната была простой и милой, а за окном были все те же поля и сад, которые я видел из окна своей комнаты. Мать Мира сидела на диване, волосы ее были распущены, поверх сари был надет старый свитер, и выглядела она совсем молодой. Когда я сел, она улыбнулась.

- Здравствуйте, Мать, - сказал я.

Она продолжала улыбаться. Адилакшми села рядом, сияя.

Какое-то мгновение я чувствовал, что в голове у меня совсем пусто, как в тот день, когда Александр познакомил нас. Она терпеливо ждала, когда я начну. Я медленно начал рассказывать о смерти Кэрол, о том странном запахе на берегу океана, который мы с ней почувствовали, о том, что мы ощущали, будто связаны общей судьбой.

Мать внимательно слушала меня, а когда я умолк, спросила о моем здоровье.

- Кажется, состояние моего здоровья стабильно, - ответил я. Последовала еще одна долгая пауза. Мать ждала продолжения.

- У меня так много вопросов! - сказал я.

- Можешь задавать свои вопросы, - вмешалась Адилакшми. - Она ждет.

- Скажите, вы мой учитель? - выдавил я, едва справляясь со своим голосом.

Мать Мира улыбнулась мне, не говоря ни слова, потом взглянула на Адилакшми.

- Может быть, мы начнем с другого вопроса? - мягко предложила та. Я смутился, испугавшись, что сказал что-то не то, и решил подойти с другой стороны.

- Я не уверен, что верю в Бога. Почему я так сильно во всем сомневаюсь?

- Сомнение - это благо, - ответила Мать Мира. Голос у нее был низкий, почти хриплый, странно не соответствовавший ее девичьему облику. - Сомнение доказывает вашу искренность.

- Но как же вера? - спросил я.

Мать произнесла несколько слов на своем родном языке телугу. Адилакшми перевела:

- Мать говорит, что даже атеисты верят во что-то. Ты должен найти то, что ты любишь, и начать с этого. Твоя любовь укажет тебе дорогу к Богу.

- Я все еще надеюсь, что однажды это случится, - сознался я. - Настанет день, когда мое сердце откроется. И я поверю, что Бог есть. Мать Мира покачала головой.

- Сначала должен открыться ум, - произнесла она на ломаном английском. - Потом - сердце.

- Я думал, что все наоборот.

- Если ум закрыт, сердце не слышит, - добавила она. - Сначала ты должен успокоиться и прислушаться.

- Поэтому вы проводите даршаны в молчании? Мать Мира улыбнулась.

- Есть много мест, где с вами могут поговорить.

Я испытал громадное облегчение от того, что Мать Мира говорила со мной, что наконец подтвердилось то - это звучало в спокойной уверенности, с которой она отвечала на мои вопросы, - что она была действительно мудра, и то, что я видел в ней своего учителя было не просто моим желанием, которое я принимал за действительность. Теперь я продолжал.

- Есть так много гуру, - сказал я. - Так трудно понять разницу между истинным и ложным. Как можно узнать, действительно ли перед тобой посвященный?

Она ответила просто: - Тебе подскажет радость в твоем сердце.

- Просветление встречается редко?

- Очень.

- Можно ли помочь человеку в его просветлении?

- Конечно, - ответила Мать Мира. - Но сначала ты должен созреть. Адилакшми вклинилась снова.

- Мать говорит, что сердце ищущего должно стать пакка - сочным плодом, готовым сорваться с дерева, - пропела она, довольная собственным сравнением.

- Я понимаю. А я созрел?

Мать Мира улыбнулась, глядя на языки пламени, пляшущие в очаге, но ничего не ответила.

- Хорошо, тогда скажите мне, нужно ли мне стараться или все произойдет само собой, когда душа созреет?

- Ты должен очень много работать, - ответила она. - Если нет усилий, нет результата. Ты не почувствуешь радости совершенствования.

- Ведь ты сюда пришел за этой радостью, - добавила Адилакшми.

- Но совершенствуюсь ли я? Иногда я в этом сомневаюсь. Мать Мира кивнула.

- Да, - сказала она. - Ты намного сильнее, чем тогда, когда приехал сюда впервые.

Камень упал с моей души при этих словах. После всех долгих лет сомнения, копания в своих неверии и мотивах поступков, жажды постичь - а при этом я видел перед собой людей, выбравших дорогу и идущих по ней, - почему я сам вечно терялся и путался, после всех этих лет было таким облегчением услышать от Матери Миры подтверждение того, что я все же сделал шаг вперед. Я осмелился снова задать вопрос, который интересовал меня больше всего.

- Это значит, что вы мой учитель?

Адилакшми взглянула на Мать. После долгой паузы та посмотрела прямо в мои глаза и сказала мягко:

- Я не твой учитель. Я твоя мать. Что она имела в виду?

- Простите, - сказал я, - я не понимаю!

Я ждал, что она объяснит мне что-нибудь, но внезапно, прежде чем я успел что-либо сказать, в голове моей стало пусто, все мысли, казалось, исчезли, и на их место пришли тишина и покой. И в течение нескольких минут я мог только смотреть отсутствующим взглядом на цветы на столе.

Когда я очнулся, то увидел, что Мать Мира улыбается мне. Я понял, что аудиенция закончена.

В последующие дни я размышлял над тем, что она сказала. Что Мать Мира имела в виду, сказав, что она моя мать, а не учитель? Теперь я понимал, как права была доктор Пушпа: Мать Мира ответила мне загадкой. И хотя я был разочарован тем, что не получил прямого ответа - да или нет, - но в то же время заинтригован, осознавая, что ответ на эту загадку много глубже, чем вопрос, который я задал.

Я попытался обсудить это с Александром, который был как-то необычно сдержан.

- Что, по-твоему, она имела в виду? - спросил я его во время одной из наших ежедневных прогулок.

- Я мог бы объяснить, но не буду.

- Почему?

- Есть вещи, в которые даже я не вмешиваюсь.

- Что мне меньше всего хочется получить, так это еще одну мать, - вздохнул я, ясно представив себе Иду и свое мрачное, обделенное любовью детство.

- Ты можешь этого не хотеть, милый, но, может быть, это именно то, в чем ты нуждаешься.

- Что?

Но Александр замолчал.

Через несколько дней, когда я вернулся с прогулки, мне передали, что звонила Белл из Калифорнии.

- Позвони маме, - сказала она, когда я перезвонил.

- Что случилось?

- Ничего, она просто хочет с тобой поговорить.

Это было странно. Моя мать никогда не хотела "просто поговорить", особенно когда я был за границей. Я подождал с часок, собрался с мыслями, приготовившись к разговору с Идой и набрал ее номер в Лос-Анджелесе. Она ответила после первого гудка.

Одного ее "алло" было достаточно, чтобы понять, что она выпила. В последние годы водка с апельсиновым соком стала ее лучшей подругой.

- Это Марк, ма.

- Марк? - голос ее звучал неразборчиво. - Где ты?

- В Германии.

- Что ты там делаешь?

- Я в гостях у друга.

Мать рассмеялась. Я никогда не переставал смешить ее. У нее в голове не укладывалось, как мог ее сын мотаться по свету.

- Мой вечный жид...

- Что случилось? - спросил я.

- Ты знаешь, какой сегодня день?

Второе февраля. На следующей неделе мне исполнялось тридцать четыре года.

- Еще три дня, ма.

- Так ты забыл?

Я порылся в памяти - и меня словно током ударило. За три дня до моего дня рождения в 1978 году моя сестра Марсия совершила самоубийство. Сегодня была годовщина ее смерти.

- Прости, мам. Я забыл.

Я услышал, как она закрыла трубку рукой. Я много лет не видел ее слез и помнил каждый из тех немногих случаев в моем детстве, когда она плакала, и от этого мой детский мир разваливался на части...

Сейчас, слыша ее рыдания за восемь тысяч миль, я снова ощутил тот прежний ужас - желание спасти ее, утешить, удержать на краю и бессилие сделать это.

Я подумал, что с ней случится, если я заболею, как невыносимо будет видеть ее страдания и жить с чувством вины за то, что я, сам того не желая, нанес своей матери последний удар.

- Мамочка, пожалуйста, не плачь.

- Потерять ребенка... - прошептала она. - Скажи мне правду, ты в порядке?

- Все отлично, мам. Честно.

- Не думай, что, если я не спрашиваю ни о чем, это значит, что я не умираю от страха.

- Я знаю.

- Ты скоро вернешься? - спросила она. - Я ведь тоже не вечная.

- Скоро, мам. Обещаю.

- И поставь свечку за свою сестру.

Это была традиция - зажигать свечу в день ее смерти.

- Поставлю.

- Обещаешь?

- Обещаю.

- Если ты этого не сделаешь, я все равно почувствую.

На фоне монотонной жизни Талхейма со мной начали происходить странные вещи, как уже было в мой прошлый приезд. Почти каждое утро я просыпался с яркими воспоминаниями о глубоко символических снах, наполненных очевидными, будто инструкции, посланиями, продиктованными моему подсознанию, пока я сплю. Иногда эти ночные видения были такими четкими, что граница между сном и явью становилась совсем прозрачной. Я думал во сне и грезил наяву, незаметно переходя из одного состояния в другое. Много раз, сидя за письменным столом, я впадал в транс. Сначала у меня тяжелели веки и меня наполняло ощущение тепла, будто разливавшегося от макушки по всему телу, парализуя его. Закрыв глаза, пытаясь понять, что происходит, я смотрел на себя со стороны как на жука, застывшего в капле янтаря. Эти неожиданные интерлюдии длились иногда часами. Когда все проходило, я чувствовал облегчение и глубокое удивление. Однажды, когда я работал за компьютером, я вдруг почувствовал, что меня обволакивает знакомое тепло и услышал голос внутри себя: "Остановись". Я не обратил на него внимания и продолжал писать. "Остановись", - повторил голос. Я предпринял еще одну попытку продолжить работу, но спустя минуту компьютер "завис". Я нажимал на все клавиши своего совершенного инструмента, но на экране не появилось ни одной буквы. Клавиатура заработала только на другой день - по столь же таинственной причине, что и отключилась.

Десятого февраля, сидя за своим рабочим столом, я ощутил, что это снова начинается. Я уже знал, что лучше не сопротивляться, отложил карандаш и стал ждать. Знакомое тепло потекло с макушки к ступням, отключая мое тело и оставляя сознание ясным. А потом случилось нечто неожиданное.

Каким-то внутренним зрением я увидел, что дверь моей комнаты открывается и входит Мать Мира. Я видел это так ясно, словно все происходило наяву. Она подошла ко мне вплотную, на расстояние нескольких сантиметров, потом наклонилась вперед и прижалась лбом к моему лбу. Когда красная точка, нарисованная между ее бровей, соприкоснулась с таким же местом на моем лбу, я почувствовал, что погрузился в свой транс еще глубже, падая в бездонный колодец наслаждения до тех пор, пока не услышал голос Матери Миры: "Помни, что я тебя люблю". Потом она отстранила свою голову.

В ту же секунду блаженство обернулось кошмаром, и я провалился в водоворот самых страшных видений, сменяющих друг друга с ужасной скоростью. Я видел свою мать с окровавленной шеей, смотрящую на меня снизу вверх через двери ванной; толстую рыдающую Джойс с холодным синим тельцем ребенка на руках; Белл на больничной кровати, протягивающую ко мне свою изуродованную руку; Марсию, свесившую ноги с края крыши, глядящую вниз, знающую, что ей суждено умереть; ее губы в реанимационной, подпрыгивающие в такт с движениями рук врачей, терзающих ее в попытках вернуть к жизни; пробивающийся сквозь эти страшные живые воспоминания тот давний детский ужас, когда я был бессилен прекратить эту жестокость.

Это продолжалось без конца, один кошмар перетекал в другой - леденящее шоу моей собственной души.

Все закончилось так же внезапно, как началось. Открыв глаза, я увидел, что лежу на полу. Вся левая половина моего тела онемела. Я лежал, скрючившись, плача и держась за живот, как тогда, в детстве, на полу ванной. И хотя мне было нестерпимо больно, я все же слышал голос:

"Помни, что я тебя люблю".

Это успокоило меня, и когда я снова мог слушать, этот же тихий голос объяснил, что это было: "До тех пор, пока ты будешь думать, что вот это и есть твое детство, - говорил он, - ты не сумеешь обрести спокойствие нигде в мире. Ты не сможешь разрешить себе смирения. Ты не сможешь полюбить Бога".

Это было именно то, что сковывало меня, и было настолько очевидно, что я этого не замечал. Прежде чем я стал достаточно взрослым, чтобы понимать происходящее, мое детство и все, что было с ним связано, расплавилось от ужаса. И поэтому я твердо решил больше никогда не быть ребенком, не быть наивным. Я знал, что если сдамся, то погибну. Сейчас же, лежа на полу в доме Матери Миры, я с полной ясностью осознал, что сирота в моей душе не найдет покоя до тех пор, пока я не перестану бояться быть похожим на ребенка.

Я бросился вниз к Александру и разрыдался в его объятиях - почти так же, как тогда, когда проснулся в этом доме в первое утро и ощутил, что рана во мне начинает открываться. Теперь я плакал снова, но испытывал еще большее чувство благодарности, зная, что исцеление началось.

"Твоя мать", - сказала мать Мира. И теперь, когда мои детские страхи развеялись, я начал понимать, что она имела в виду. Так же, как Мать Мира не была учителем, но воплощением всеохватывающей любви, то так же и все, встречающееся в жизни, словно говорила она, было гранями этого огромного бриллианта. Мать Творения говорила со мной через всех, кого я встречал в жизни, тысячами голосов и тысячами способов: через лизии на ноге Джона; через Боба и Александра, мальчика из садомазохистского магазина с Кристофер-стрит; Ариэля Джордана, Энди Уорхола, Дорис и голоса на моем магнитофоне - каждый из них нес свою мудрость, свое знание, учил, как надо и как не надо жить; через Стивена Левина, доктора Пушпу, через умирающих в хосписе; конечно же, через Кэрол, ее любовь и ее смерть; через жизнь святых, дхарму, разлитую в мире и стекающую в мое сердце; и, наконец, через Иду, мою собственную сумрачную мать, изломанную своим горем. Мириадами их голосов Мать Мира учила меня, не умолкая ни на минуту.

Я вспомнил притчу, в которой нашедший просветление сравнивается с ребенком, рыдающем на коленях матери. Она гладит его волосы, прижимая его к груди с бесконечной любовью и бесконечным терпением. Наконец, когда он уже больше не может плакать, ребенок успокаивается и, утерев слезы, смотрит в сияющее лицо Той, которая обнимает его. Он ощущает мягкость ее тела и впервые понимает, кто он и кем он был всегда - порождением его Великой Матери, соединенным с ней телом и душой и никогда не бывшим брошенным и одиноким. Мать улыбается, и ребенок, видя ее улыбку, тоже учится улыбаться.

Я теперь понимал, что у меня нет учителя - того, кто снял бы с меня бремя горести и радости жизни. Была только мать, которая должна была привести меня обратно к самому себе, и еще - свет понимания в моем сердце. Как мать готовит своего ребенка к жизни в большом мире, так и Мать Мира призывала меня перестать искать ответы за пределами своего "я", успокоиться и слушать голос своей собственной души, веря, что я в надежных руках. В конце концов моя жизнь была той единственной дорогой, которую я искал.

В тот вечер во время даршана я смотрел, как Мать Мира час за часом принимает людей. Я с грустью думал об Иде, застывшей в своем отчаянии и своей бесконечной боли. Тут со стула поднялась слепая бедно одетая старуха, и Адилакшми помогла ей опуститься на ковер перед Матерью. Когда Мать Мира прикоснулась к ее лицу, я увидел, как морщины боли на лице старухи разгладились. Я закрыл глаза и представил Иду, склоняющую колени и впервые получающую благословение. Я представил, как печаль на ее лице тает, и оно озаряется светом покоя и веры, прикосновением благодати перед ее смертью. Когда в тот вечер я ощутил на себе руки Матери Миры, я понял, что Ида стоит рядом и получает благословение вместе со мной.

На следующее утро я, упаковав свои чемоданы - почти через три месяца со дня своего приезда, - поднялся по лестнице к двери Матери Миры. Я постучал, и она открыла мне сама.

- Мне кажется, теперь я понимаю, что вы имели в виду, Мать. Она смотрела на меня, улыбаясь, глаза ее были очень ясными. Не говоря ни слова, она кивнула головой.

- Пожалуйста, благословите Кэрол, - попросил я. - И мою мать.

- Да, - ответила она своим низким голосом.

- Можно мне приехать еще раз? - спросил я. Мать Мира посмотрела на меня.

- Двери всегда открыты, - сказала она.

С прахом Кэрол мы с Александром пошли на кладбище. В самом его конце мы отыскали место для праха - рядом с высоким деревянным Христом, свисающим с распятия, - и расчистили кусочек земли под кустом боярышника. Я осторожно открыл крышку урны, в которой лежало то, что было когда-то Кэрол. "Неужели это все, что осталось от моего друга? - спросил я себя, глядя на горсть пепла. - Ее любовь, ее вещи, ее вопросы, ее заразительный смех - неужели все это исчезло?" Это казалось невозможным.

- Похоже на сон, - сказал я Александру.

Я осторожно высыпал тонкий белый порошок на землю, немного разровнял его листом с дерева, а затем вставил этот лист как флажок в середину образовавшейся горки. Из кармана я достал четки, которые Кэрол держала в руках в день своей смерти, и положил их рядом с благовонной палочкой. "Богородице, Дево, всемилостивая..." - произнесли мы, глядя на поднимавшийся дымок и горку пепла, и дочитали до конца молитву, которую так любила Кэрол.

Когда мы закончили, Александр поцеловал меня в обе щеки и тихонько вышел за ограду кладбища. Я смотрел ему вслед, этому необычному человеку, съежившемуся от холода, и чувствовал, что меня охватывает волна невыразимой любви.

Я просидел у могилы Кэрол еще час, а потом отправился в сторону леса мимо трактира и продуктовой лавки по дороге, которая пересекала другую, ведущую в самую глухую часть леса. Я знал, что что-то закончилось. Я наконец перешел за черту, которую не мог преодолеть все эти годы. Там, на той дороге, меня покинул весь мой цинизм. Я знал, что чудо, необъяснимое благословение самой жизни так же реально, как сырая земля под моими ногами. Воздух, солнце, деревья казались мне божественными, весь мир был заряжен энергией бессмертия. Когда-то, маленьким мальчиком, я знал это, но потом забыл. Теперь, как подтвердила Мать Мира, дверь снова была открыта для меня, и слова, которым я не вполне верил - Бог, божественность, чудо, - больше не стояли препятствиями у меня на пути.

Эти слова делали меня заложником сомнений. Теперь все они были отброшены. "Ничего божественного, никакого Бога, никакого духа, - думал я. - Только то, что есть здесь и сейчас во всем своем великолепии, включая те миры, которых я никогда не видел". Как еще можно это назвать, если не божественным? Чем еще можно было считать эту землю, если не чудом? Я понимал, каким обделенным я был, не видя того, что стояло перед моими глазами: все вещи святы, даже отвратительные, жестокие и непостижимые. То, что раньше казалось мне бессмысленным нагромождением нелепостей, теперь слилось в единую картину. Я вспомнил метафору Пушны о ювелире, который отливает деревья, горы, лошадей, меня из золота. Я отрицал существование ювелира - это отрицало еще полмира, - но как же Глупо это было! Мир был сотворен сияющим, осмысленным, живым, и сотворил его Тот, чье существование мы чаще всего подвергали сомнению. Мы были поставлены перед ложным выбором между нашим разумом и Тайной. Каким же облегчением было наконец понять, что это одно и то же.

Я думал об этом, спускаясь вниз по дороге через мост, мимо кладбища, где теперь покоилась Кэрол и где я сам надеялся обрести покой, когда настанет мое время. Я остановился у ворот и взглянул на надгробия, пытаясь представить себе, сколько здесь похоронено жизней и судеб. Я вздохнул глубоко и легко. Рука, сжимавшая мое сердце, разжалась навсегда. Мне больше не было страшно и грустно. Связь между мною и теми, кто лежал под этими камнями, была священна и неразрывна. Разница между нами была всего лишь разницей между светом и тенью. Только я был здесь, а они - там. И не принимать это было бессмысленно.

Я вышел в поле, где стояли лошади, сбившись телами вместе, чтобы защититься от холода - голова к голове - и соприкасаясь гривами, покрытыми инеем. Умершие остались позади, впереди были просторы, залитые светом, дороги, которые мне предстояло пройти, боль и радость, которые мне предстояло испытать. Я повернулся и зашагал к деревне.