Зимой 1991 года состояние Кэрол вроде стабилизировалось, и я почувствовал, что мне нужно вернуться в Индию. Последние четыре года в Нью-Йорке были для меня почти непрерывной цепью разочарований и потерь. Я пытался обрести мистический взгляд на жизнь, но, как бы усердно я ни пробовал укрепиться в этом чувстве, окружающая обстановка затягивала меня. Мать Мира, Индия, даже Александр казались мне теперь реальностями другой жизни. Я отчаянно нуждался в том, чтобы доказать себе обратное.

Я чувствовал себя разбитым, и нужно было маленькое чудо, чтобы я тронулся с места. До меня дошел слух, что индийское правительство целиком оплачивает поездки журналистов в Индию с целью развития туризма.

После недель бюрократических формальностей в своем почтовом ящике я обнаружил ваучер на приобретение авиабилета до Бомбея.

Главным мотивом, подвигшим меня на поездку в Индию, было посещение Бенареса, куда мы с Александром намеревались поехать до нашего разрыва. Бенарес, известный еще в древние времена под названием Каши (Город Света), считается самым древним городом-поселением на земле и одним из самых священных. В особенности же он знаменит как место паломничества умирающих. Почти десять тысяч лет индийцы устремлялись туда доживать свои последние дни, по истечении которых их прах предавали огню на берегах Ганга. Считалось, что кончина в Бенаресе - залог счастливого перерождения, и поэтому почти тридцать пять тысяч тел покойных ежегодно попадает в два крематория, расположенных на берегу реки. Мое собственное паломничество в Бенарес теперь представлялось мне делом неотложным. Я чувствовал, что там, увидев тела, возносящиеся в языках пламени, я смогу узнать нечто такое, что поможет мне преодолеть то, что ждет меня впереди.

Самолет приземлился в Бомбее, и вновь меня встретил запах, который ни с чем не спутаешь - цветов и жженой кости, такой же, который поразил меня по приезде в Индию пять лет назад. Прилетев в Бенарес, я отправился в Харишчандра гхаст - место, где совершались кремации.

Я брел вниз по узенькой улочке, когда меня потянул за рукав человек в майке с портретом Майкла Джексона.

- Не нужна квартира, сэр?

Его звали Бос, и он держал маленький грязный пансион под названием "Йога".

В крошечной прокуренной конторке пансиона, когда он взял мой паспорт и увидел визу, в которой было написано, что я писатель, он разговорился.

- Я знаю, что вам нужно в Бенаресе, - сказал Бос. - Вы хотите найти Бога. Сюда все за этим приезжают, но его нет ни здесь, ни где-нибудь еще. Я не верю в Бога. Я встречал столько великих людей: и Мать Терезу, и Анандамайи Ма, и Даму Ламу...

- Кого-кого?

- Далай Ламу. Я всех их видел, но для меня они - пустое место. - Маленький противный человечек закурил сигарету и предложил мне пиво, хотя было только семь утра. - На дворе 1991 год, друг мой, проснись. Я хочу сказать, что Бенарес этот - дерьмо.

- Я слышал, что это - священное место, - сказал я.

- Чепуха для туристов. Что это значит - священный? Таких вещей не бывает. Ни в Индии, ни еще где-либо. А все, кто так говорит, - шайка мошенников!

Общение с Босом испортило мне настроение, и я не стал задерживаться в пансионе. Оставив там рюкзак, я вышел на улицу и побрел мимо хлевов, скотины, собак и нищих, запрудивших все улицы. Мимо меня, едва не задев, промчался автобус, хлопая на ветру целлофановыми флагами. Спереди на его радиаторе красовалось аляповатое картонное изображение богини Дурги верхом на тигре. Дети бежали за священными коровами, подбирая навоз, оттаскивали его в канаву и тут же, болтая и смеясь, лепили из него похожие на гамбургеры лепешки для продажи на растопку. Мир вокруг меня казался мне нереальным, подернутым какой-то дымкой. Впечатление только усилилось, когда я дошел до реки.

Полуголый человек стоял по пояс в коричневой мутной воде Ганга и чистил зубы, сплевывая воду, а мимо проплывал кверху брюхом раздувшийся труп коровы. Несколько пожилых женщин, одетых в белое - должно быть, из ашрама Вдов на горе, - прошли мимо меня на свое утреннее омовение.

Дервиши в юбках лунги стояли в воде по пояс, молились, окунаясь с головой, набирали воду в пригоршни, предлагая ее как дар, а мимо, щелкая фотоаппаратами, проплывали в лодке японские туристы. Повсюду были домы - люди, принадлежащие к касте ниже неприкасаемых, которые выполняли основную роль во время церемонии кремации. Домы спали вповалку под своими тележками, а их чумазые дети со странно-старческими лицами роем окружили меня, выпрашивая мелочь. Маленькая девочка сидела в пыли рядом с тощей собакой, которую сосал целый выводок щенков, а рядом дымилась яма. Ватага мальчишек играла во что-то, похожее на футбол, пиная в пыли кости, может статься, человеческие.

Неподалеку на берегу я увидел семью, сидящую на земле возле мертвеца, завернутого в белую ткань и привязанного к бамбуковым носилкам, и направился в их сторону, чтобы разглядеть все получше. Однако, когда я, вероятно, подошел слишком близко, молодой симпатичный парень в ослепительно белой одежде жестом велел мне отойти. Я сел на почтительном расстоянии и стал наблюдать.

Тело в последний раз погрузили в воду реки. Священник-брамин намазал его благовониями и начал читать молитвы. По его сигналу тело водрузили на помост, посыпали лепестками шафрана и укрыли цветами. Молодой человек в белом (я решил, что это старший сын) обошел вокруг тела, взял из рук священника зажженную лучину и поднес к поленнице. Пламя начало разгораться, взбираясь вверх по дровам, охватило ткань, которая, сгорая, обнажила тело трупа, сморщенное лицо и острый нос мумии. Теперь я увидел, что покойная - женщина. Вся эта необычайная процедура происходила прилюдно, без слез и причитаний: считается, что это плохо для умершего. Я долго смотрел, как пламя пожирало тело женщины, а ее родственники наблюдали за его исчезновением. Когда не осталось ничего, кроме костей и пепла, молодой человек через плечо плеснул на пепелище воду из глиняного горшка и пошел прочь с места кремации в сопровождении остальных членов семьи. Ни один из них не обернулся.

Я остался сидеть на месте, загипнотизированный тем, что я увидел, и спрашивая себя, смогу ли я когда-нибудь относиться к смерти любимых людей просто как к факту? Глядя на реку, я вспоминал историю Рамакришны - святого, жившего в этих местах на рубеже XIX и XX веков. Однажды, когда Рамакришна сидел на берегу Ганга так же, как и я сейчас, из воды появилась прекрасная обнаженная женщина, от которой исходило сияние. Она шла навстречу Рамакришне, и живот ее рос на глазах. Потом между ее ног появилась головка ребенка, затем весь младенец. На глазах у Рамкришны женщина подняла младенца, прижала к себе и накормила его грудью, а потом так же спокойно свернула ребенку шею и, превратившись в Кали - мать зла - сожрала дитя. После того, как тело и кости младенца исчезли в ее пасти, богиня повернулась и ушла назад в реку.

Как ни странно, я почувствовал, что меня успокоили и история Рамакришны, и неприукрашенная правда жизни, которую я увидел. Обнаженная правда не только шокировала, но и несла фактом своего существования облегчение. Смерть была только словом, но кучка дымящегося пепла была чем-то большим. "Если я смогу принять это, - думал я по дороге в пансион, - если я смогу осознать непостижимость этого процесса и взглянуть на него с той стороны, меня уже ничто не испугает. Я буду свободен".

Когда я вернулся, Бос спросил меня, где я был.

- Ходил на шашлычки? - цинично подмигнул он.

Три дня спустя, посмотрев еще с полдюжины кремаций, я уехал из Бенареса на юг, даже не подозревая, как далеко меня заведет это посвящение.

Я долетел самолетом до Бхубанешвара в штате Орисса и пересел на поезд до Мадраса. Мне предстояло двадцатичасовое индийское путешествие - такое, какие мне нравились: бессонные ночь и день на жесткой скамейке вагона поезда, который тащится мимо одной деревни за другой с необъяснимыми двухчасовыми остановками, испытывающими ваше терпение, погружающими вас в какую-то сумеречную зону, где вы скучаете, терпите и в конце концов сдаетесь. Я приготовил для долгой поездки пачку сигарет и книжку.

В Мадрасе я сел на автобус до Махабалипурама. Я надеялся снова занять то же место и испытать те радость и покой, которые я ощущал тогда, с Александром, отдать нечто вроде дани памяти тем неделям, тому времени. К сожалению, этого не произошло.

Поселившись в бунгало отеля "Ашока Пэлэс" и отправившись по песчаному берегу в сторону города, я сразу понял, что от того Махабалипурама, который я помнил, не осталось ничего. Внешне мало что изменилось: все те же женщины, стоявшие вдоль дороги, продавали чучела крыс; автобусы паломников так же ежечасно подъезжали к храму Шивы; коричневые, раздетые по пояс мальчишки-рикши все так же крутили педали своих повозок, голые под своими хлопковыми юбочками; все так же раздавался стук молоточков камнерезов, воплощавших в камне лики бесчисленных божеств. И все же это место изменилось. Для меня Махабалипурам без Александра с его эстетической личностью был пресным и пустым, лишь бледной тенью того рая, который я помнил.

Я пошел в отель, где мы с ним останавливались. Наш домик пострадал от урагана: крышу снесло, стекла в окнах были выбиты. На веранде, где мы когда-то сидели голые, что-то писали или слушали музыку, в беспорядке валялись щепки и битое стекло. Я пошел к пролому в стене с углублениями для скульптур, откуда мы часто любовались закатом над рисовыми полями, но наткнулся там на немецких туристов в сандалиях, которые пили пиво и орали во все горло.

Пытаясь свыкнуться с тем, что моя идиллия в Махабалипураме грозит обернуться разочарованием, я вернулся в свою комнату, собираясь отдохнуть, но вместо этого мне предстояло испытать одно из самых страшных переживаний в жизни.

Чувствуя себя одиноким и потерянным человеком без имени на другой стороне земного шара, я сделал то, что делал всегда в детстве, когда нуждался в обществе: подошел к зеркалу и сел напротив. Однако то, что я увидел, вместо утешения привело меня в ужас. Тень, падавшая на мое лицо, делала его на два десятка лет старше. Оно выглядело измученным, изможденным, с провалившимися щеками и острыми скулами, и несло на себе печать бесповоротного разрушения и безошибочного конца. Я видел на нем смерть, как будто на мое лицо легла темная пелена. Как бы я ни старался отогнать это видение, списать его на усталость, разыгравшееся воображение, ужасное освещение - все было бесполезно. Смерть поселилась под моей кожей.

Внезапно меня охватил животный ужас. Неужели я, сам того не заметив, уже переступил последнюю черту? Неужели вирус уже виден? Замечают ли его другие? И не думают ли они, проходя мимо меня: "Этот человек умирает", - так же, как я сам думал по двадцать раз в день на Манхэттене? Неужели я обманывался, убеждая себя в обратном? Изможденное лицо, отраженное в зеркале, подтверждало это.

Потом стало еще хуже. По мере того, как я неотрывно смотрел на свое неподвижное отражение, оно становилось все более плоским, превращаясь в размытую газетную фотографию, некролог в черной рамке. Постепенно снимок желтел, трескался, его уголки стали закручиваться. Окаменев от ужаса, я осознал, что это действительно я, это моя рассыпающаяся плоть. Одновременно с этой мыслью в моей голове прозвучали слова: "Все это скоро исчезнет". А вслед за ними возникло новое видение.

Я закрыл глаза и увидел перед собой - на сколько хватало глаз - тысячи и тысячи обнаженных сплетенных людских тел. Их изможденные лица были подняты к небу. Они качались в такт какой-то небесной музыке, волнам ангельских голосов, становившихся то громче, то затихавших в волшебной гармонии. "Скоро всего этого не будет, - повторил голос. - Это последняя истина, последнее причастие плоти". Глядя на эту человеческую массу, обнаженную до самой сути, людей, почти не отличимых друг от друга перед лицом смерти, я без всяких иллюзий понял, что это итог человеческого бытия, а я - часть этого великого смертного роя, и раскачиваюсь, обнаженный, под ту же музыку. Эта неумолимая истина, казалось, ввинчивается в мое тело, пластает меня, заставляя физически ощутить свою болезнь.

Потом картина снова изменилась, и на месте этой массы тел я увидел нечто вроде черного экрана с пересекающей его толстой белой чертой. С правой его стороны белая линия сперва задрожала, а потом исчезла, как по сигналу. Каким-то образом я "знал", что это был момент смерти, а оставшаяся часть линии представляла собой жизнь. Созерцая эту картину, я осознал, как это абсурдно - идти по этой линии всю жизнь в ожидании только этого сигнала. Сигнал же был даже не концом предложения, а только скобками. С этим пониманием ко мне пришло громадное облегчение. Большая часть моего страха проистекала оттого, что я был слишком сосредоточен на этом сигнале. Я слишком много думал о нем, разрешил ему властвовать над моим рассудком.

Я записал в своем дневнике: "Когда он понял, что во всей громадной, бесконечной жизни был занят только тем, что боялся булавочного укола, он рассмеялся радостным буддистским смехом и умер".

К счастью, в Бангалоре мое одиночество было нарушено. Меня встречали у самолета словно очень важную персону - с машиной, шофером и бесплатным гидом.

- Мы счастливы вас видеть, мистер Марк, - сказала гид, доктор Пушпа, молодая женщина с лицом, изъеденным оспой, и в огромных темных очках. - Мы вас ждем здесь со вчерашнего дня.

- А уж я-то как рад вас видеть, вы и представить себе не можете! - сказал я, сжимая ее руку.

- Но по программе вы должны были приехать в Бангалор вчера. Что я мог сказать? Что я сидел в бунгало на берегу океана и галлюцинировал о собственной смерти?

- Махабалипурам - странное место, - это было все, что я мог придумать. - Я просто не мог уехать.

- Неудивительно, - ответила Пушпа, отгоняя кучку ребятишек-попрошаек, бросившихся нам под ноги, когда мы переходили улицу к ее старому "амбассадору".

- Вы, конечно, знаете, что этот город посвящен Шиве-Разрушителю?

Я кивнул.

Пушпа внимательно рассматривала меня из-под очков и, подозреваю, решала, с кем имеет дело.

- Вы интересуетесь философией, Марк?

- Это - единственное, чем я интересуюсь.

- Восхитительно, - сказала она. - Мы чудно проведем время. Я доктор философии...

- Правда? - ей не было и тридцати.

- ...И права..

- Тогда почему вы выполняете работу гида?

- У меня старый отец, а здесь работа нетрудная. Это временно. В эту ночь я в первый раз за много недель спал хорошо, и Пушпу на следующее утро встретил в вестибюле отдохнувшим и свежим.

Мы отправились из Бангалора в Майсор, и по дороге, пока наш автобус пересекал джунгли и поля, лавируя и беспрестанно сигналя среди тележек и попрошаек, мы завели разговор об индуизме.

- Я не разбираюсь во всех этих богах, - сказал я. - Мифология меня не интересует.

- Жаль, - ответила Пушпа. - Вам следовало бы знать, что боги - это только метафоры сознания и ничего больше. Система индуизма намного сложнее и глубже, чем думают многие. Она действует на разных уровнях. Там, в этих хижинах, - продолжала она, глядя на мелькавшие мимо окна автобуса деревенские домишки, - для простого человека с его домашними божествами Ганешей, Кришной, Шивой, Хануманом их образы - реальность. Между их образами и тем, чему он поклоняется, существует прямая связь, они объект его поклонения. Для простого и простодушного человека этого достаточно. Однако, по мере того как человек становится мудрее, ему начинает раскрываться символическая сущность божеств как проявление сознания, если хотите, как различные аспекты человеческой души.

Позже, во дворце Лалита Махал, стены которого от основания до вершины покрывала необычная резьба, Пушпа показала мне, что она имела в виду.

Мы остановились перед изображением богини с десятками рук, каждая из которых сжимала свой инструмент.

- Это Мать Кали, - сказала она.

- Я узнаю ее, - ответил я, глядя в черный лик Кали с оскаленными клыками, торчащими из ее открытого рта, и вспоминая свой давний сон, в котором Мать Мира разорвала меня как тряпичную куклу.

- Точно так же, как у Кали есть тысяча рук, есть тысяча способов понять смысл этого изображения. Это похоже на китайскую шкатулку, которую вы открываете, чтобы увидеть, что там лежит шкатулка поменьше, а в ней - еще меньше, и так далее. Для одного она богиня, для другого - юнгианца или буддиста, например, - она мандала разума, оттиск сознания. Вот в этой руке она держит меч. Им богиня рассекает невежественный ум, выпуская на волю просветленное сознание.

- Я понимаю.

- Не так важно буквально верить в индуистский пантеон. Прорвавшись сквозь форму к внутренней сути, вы поймете, что она бездонна. Это опережает на тысячелетия и Фрейда, и всю западную психологию. Но многие европейцы заблуждаются. Они думают, что мы странные люди, с цветными точками на лбу, кастовой системой и ужасно длинными именами. В нашей вере они видят только фольклорную сторону. Это все равно, что думать, будто все почитатели Христа держат в своих гостиных игрушечные ясли для скота. К сожалению, и вы видите это на примере ужасающего поп-искусства вокруг, индуизм сам себя низвел до кича. Но в конце концов к кичу можно свести что угодно, не так ли, мистер Марк? Сейчас я отлучусь ненадолго, а вы подумайте о том, что я сказала.

Пушпа вышла и оставила меня в полумраке внутреннего храма перед изображением Кали. Глядя на это изображение, которому была не одна тысяча лет, я отчетливо осознал, что она имела в виду. Мне вдруг стало очевидно, что эта фигура имела мало или вообще ничего общего с тем идолопоклонством, которое я приписывал индуизму. Эти образы, если рассматривать их так, как учила Пушпа, были подобны отблескам скрытого света, мерцающим на завесе майя, теням на стенах платановой пещеры, дающим понять, что где-то рядом скрыт идеал. Я думал о фотографии Анандамайи Ма, прижимающей к груди фигурку богини Дурги, о ее пронзительно светлом лице и о подписи под снимком: "Религия - это не ритуал, но подход к жизни, переживание".

Это не есть суеверие, а является основополагающим процессом, средством, с помощью которого человечество общается с божественным, той алхимией, которая превращает камень обыденности в золото. И я осознал, что это происходит в каждый момент, на каждом уровне. Под этим мистическим взглядом царство бренного и мишуры может превратиться или в настоящий рай, или в картонного слона, или в божество.

Я рассказал Пушпе все это по дороге в Майсор, и мои слова произвели на нее впечатление.

- Есть бесконечное множество путей к истине, - сказала она. - Вы склоняетесь к адвайте, недуализму, так называемому пути джнана. Есть много других путей - бхакти, преданность; карма, служение. Они подходят для разных характеров. Джнани нужен прямой путь, его привлекает скрытая сторона вещей, поиск.

- Как Рамана Махариши.

- Да, как этого великого человека. Но помните, что Махариши видел гору, где он жил, будучи Шивой. Выбрав путь джнана, ищущий не должен отвергать другие пути.

- Я именно так и пытаюсь поступать.

- Значит, вы должны принимать абсолютное и относительное, не отрицая ни того, ни другого. В погоне за абсолютом самонадеянный человек склонен избавляться от шероховатостей, пренебрегая частным во имя Целого. К сожалению, именно так поступают мужчины, - говорила Пушпа. Ее слова перекликались с теми, что часто говорил Александр. - Отказаться от земных частностей, связанных со смертью, болью, чтобы перейти в иное состояние. Это делают многие йоги - те, которым не хватает уравновешенности. Вы были в Бенаресе?

- Да. Ужасно.

- Именно. Великая мать Ганга смердит и засоряется нечистотами, а йоги продолжают болтать о божественном. Индуизм не поощряет это. Он учит нас служить Матери во всех ее ипостасях так же, как и Отцу. Индуистская троица - Шива, Брахма, Вишну; Разрушитель, Создатель, Хранитель; голова, сердце, мудрость. Только головы или только сердца мало. Мудрость уравновешивает и то, и другое. Мы, индуисты, понимаем, что иногда мудро соврать, украсть, даже убить. Мудрость изменяет понятия правильного и неверного, она всегда парадоксальна.

- А что не парадоксально?

- Бог. Он за пределами парадокса. Он не имеет имени, формы, он выше противоречий. Он и то, и это, и ничто. Но я, должно быть, вас утомила.

- Совсем нет. Я так изголодался по всему этому! Почти всегда мне кажется, что я потерял свою сущность. Половина меня мечется по жизни, а другая поглощена этими вопросами. Это вечная битва.

- Так не должно быть.

- Для вас это не так?

- Когда это было для меня внове - да. Когда я начинала, я страстно искала Бога. Я ездила в Гималаи и взбиралась на горы. Я двадцать дней питалась сухими пресными лепешками чапати и солеными овощами. Но когда я добралась до вершины, я кое-что поняла.

-Что?

- Что не я покорила гору, а она меня. Это не мы действуем, мистер Марк. Это Он действует через нас. На самом деле мы - это Бог, сражающийся с самим собой. Как только вы это поймете, вам станет легче. Конфликт между духовной жизнью и мирской не нужен. Они обе являются реальностью.

- Легко сказать. Но ценности одной не всегда пригодны для другой. Религия говорит: будь самоотвержен и отрешен, а мир говорит: борись и добивайся. Я чувствую, что иду по струне между двумя мирами.

- Да, но оба мира истинны, - настаивала Пушпа, - дело только в точке зрения. В бедности нет ничего благородного, но пока человек не поймет, что это не он, а Бог действует через него, это непонимание будет заставлять его страдать, и все плоды его побед окажутся горькими. А человек, который знает Бога, может жить в нищете или достатке, не увеличивая ни на йоту число страданий в мире. Подумайте об этом, мистер Марк. Представьте себе, что ювелир отливает из золота бесчисленные формы - людей, машины, птиц, деревья. А теперь представьте, что человек начинает думать, что он не из золота, а из чего-то другого. Отсюда и начинается заблуждение человеческих существ.

Пушпа взглянула на меня, пытаясь понять, слежу ли я за ее мыслью.

- Вы хмуритесь, мистер Марк?

Я испытывал сложные чувства. Мудрость Пушпы произвела на меня большое впечатление, тем не менее я не со всем мог согласиться. То, о чем она говорила, было просто принять на веру, живя в стране, где священное было обычным, где Иное могло сидеть рядом с человеком за любым столом. Но как быть в том мире, где жил я, где продвижение по пути духовного развития мало кем признавалось и совсем уж редко вознаграждалось? С того дня, как я вернулся в Нью-Йорк, моя жизнь превратилась в борьбу за сохранение веры.

Я пытался объяснить это доктору Пушпе. Мы бродили вокруг дворца в Мисоре, памятника былого величия, сверкавшего тысячами огней на фоне бархатного черного неба. В воздухе густо пахло жасмином.

К моему удивлению, она прекрасно поняла меня и сказала, что такая дилемма - обычное дело.

- Вас снова вводит в заблуждение поверхностное, мистер Марк. Да, Индия имеет цвет и запах святости. Безусловно, у нас есть эта традиция. Но внутренняя суть такая же гнилая, как у любого нью-йоркского попрошайки. Вы напрасно думаете, что ваша борьба труднее нашей. Перестаньте быть таким сентиментальным, думая о ваших исканиях. Это всего лишь еще один трюк вашего эго - вы хотите выглядеть мучеником. То, что вы описываете - всего лишь обычное человеческое состояние, не больше и не меньше.

Пушпа внимательно взглянула на меня.

- Вы встретили на своем пути учителя, не правда ли?

- Откуда вы знаете?

- Я вижу по вашим глазам. Вас укусила змея. Вас тянет против вашей воли по пути, которого вы не понимаете и против которого протестуете. Но с той встречи вы не можете думать ни о чем другом с настоящей любовью, так?

- Да, - ответил я, пораженный тем, что она все это знает.

- А что тянет вас вперед, мистер Марк?

- У меня нет выбора. Я имею в виду - нет времени. Может быть, я болен, - ответил я.

Ее лицо не дрогнуло.

- Да, - сказала она, - я понимаю.

- Я встретил учителя, по крайней мере, я так думаю, но я сбит с толку.

- Почему? - спросила она, жестом приглашая меня сесть с ней рядом на скамью за воротами дворца.

- Потому что я не знаю, мой ли это учитель, доктор Пушпа. Я даже не знаю, нужен ли мне учитель.

- А вот это важный вопрос. По этому поводу есть много теорий. Не каждому нужен гуру, это верно, но для большинства из нас полезно иметь учителя. Особенно вначале.

- Меня смущает еще то, что эта женщина фактически не учит, по крайней мере в обычном смысле слова.

Я рассказал, как Мать Мира давала даршан в молчании, как она учит своих последователей доверять сердцу, уговаривая их не слишком полагаться на ее присутствие и жить в мире своей обычной жизнью.

- Судя по вашему рассказу, она прекрасная женщина, - сказала Пушпа.

- Она и вправду прекрасна. Но мне нужны и ответы на мои вопросы, руководство. Я хочу, чтобы она подтвердила, что я не стою на месте.

- Тогда поезжайте к ней, мистер Марк, и задайте ей свои вопросы. Если она настоящий учитель, вы получите то, что ищите. Но помните одну вещь.

- Какую?

- Вас может удивить ее ответ. Может, он прозвучит загадкой.

- Только еще одной загадки мне и не хватало.

- Но разгадка, если вы сможете найти ее, принесет вам счастье. Она улыбнулась, глядя на очертания далеких гор на темно-синем небе.

На другое утро в аэропорту Бангалора она проводила меня до трапа самолета и сказала, взяв меня за руку и внимательно глядя на меня из-за своих темных очков:

- Не волнуйтесь, мистер Марк, вы найдете то, что ищите.

- Было бы здорово, - сказал я.

Она повернулась и ушла, исчезнув из моей жизни так же неожиданно, как появилась.