Российский литературный портал
GAY.RU
  ПРОЕКТ ЖУРНАЛА "КВИР" · 18+

Авторы

  · Поиск по авторам

  · Античные
  · Современники
  · Зарубежные
  · Российские


Книги

  · Поиск по названиям

  · Альбомы
  · Биографии
  · Детективы
  · Эротика
  · Фантастика
  · Стиль/мода
  · Художественные
  · Здоровье
  · Журналы
  · Поэзия
  · Научно-популярные


Публикации

  · Статьи
  · Биографии
  · Фрагменты книг
  · Интервью
  · Новости
  · Стихи
  · Рецензии
  · Проза


Сайты-спутники

  · Квир
  · Xgay.Ru



МАГАЗИН




РЕКЛАМА





В начало > Публикации > Фрагменты книг


Марк Матусек
Глава четвертая
(фрагмент книги: "Секс. Смерть. Просветление")

 

Утром 1 мая 1986 года, вскоре после нашего возвращения с Ямайки, сидя за своим столом и сортируя дневную почту, я наткнулся на гранки романа, показавшегося мне интересным. Как я понял из аннотации, предназначенной для обложки, это была история трех парижан, двое из которых были геями, искавших духовную силу во враждебном им мире. Меня тут же захватил хороший язык автора и то, насколько близко коллизия романа соприкасалась со стоявшей передо мной дилеммой.

Из биографии автора я узнал, что он родился в Индии, учился в Англии, и к своим тридцати трем годам написал уже десять книг. Рассмотрев его фотографию на обложке - меланхоличный парень в очках с копной курчавых волос, - я подумал, что команда штатных визажистов и стилистов "Интервью" сумеет довести внешность Александра Максвелла до необходимого журналу стандарта. С этими мыслями я позвонил его издателю, чтобы договориться об интервью. Оказалось, что автор сейчас в Нью-Йорке, занимается продвижением своей книги на рынок. Мы назначили встречу на следующую неделю.

Моя всегда срабатывающая настроенность на напористое интервью развеялась при виде персонажа, появившегося на пороге моего офиса в назначенный день без нескольких минут два.

- Ненавистный город, - прорычал он. - Да-а, цивилизация в нашем понимании этого слова умерла.

- Простите, не понял, - рассмеялся я.

- Извините меня, - сказал Александр Максвелл, снимая очки и потирая глаза. Они были печальные, как у спаниеля, карие, с темными полукружьями под ними и странными складками кожи у их внутренних уголков, что делало его одновременно похожим на идиота, гения и инопланетянина. Остальная часть его тонкого и бледного лица со страдальчески плотно сжатыми губами выглядела изможденной и прекрасной, как на старинных камеях. Он был с ног до головы в черном, а дикая грива его черных волос торчала пучками вверх и в стороны, как наэлектризованные вороньи перья.

- Простите, у меня был очень трудный день, - снова извинился он, приглаживая волосы руками и пытаясь улыбнуться. - Каждый раз, когда и я приезжаю в Нью-Йорк, у меня появляется ощущение, что меня выпотрошили. - Он замолчал и посмотрел на меня, чтобы определить, продолжать ли ему или нет.

- Пожалуйста, - сказал я, включая магнитофон.

- Когда я был маленький, я однажды увидел на рынке освежеванную пантеру. Какой-то оборванец вез ее на багажнике своего велосипеда, окровавленную и еще живую. Вовек не забуду, как она выла. - Странный человек, сидевший по ту сторону моего стола, закрыл глаза, и гримаса исказила его лицо.

- Вы слышали историю о том, что Гете сошел с ума, когда он увидел, как свежуют лошадь?

-Нет.

- Я часто чувствую что-то похожее, - сказал Александр. - Жестокость этого мира способна потрясти любое чувствующее существо, как только оно заметит ее. Вы не согласны?

Я очнулся.

- Мир действительно жесток, - согласился я, - но я не уверен, что когда-то он был иным.

Александр взглянул мне прямо в глаза.

- А вот тут-то вы и не правы, - сказал он. - Сейчас мир намного хуже, чем когда-либо. Мы, видите ли, подошли к концу целого исторического цикла.

Я бросил взгляд на кассету в магнитофоне, чтобы убедиться в том, что она крутится.

- Правда? Пожалуйста, продолжайте.

Александр наклонился вперед и нажал на кнопку "стоп".

- Вы всегда потешаетесь над людьми подобным образом? - спросил он, откидываясь на спинку стула и складывая руки на груди.

- Простите, я не считал, что я потешаюсь.

- Это не для меня, - сказал он. - У меня нет времени на эти игры. Особенно с симпатичными мужчинами. - Александр Максвелл снова посмотрел на меня, на этот раз с ухмылкой. - Знаете, вы очень красивый

мужчина.

- Спасибо, - сказал я и снова включил магнитофон. - Вы тоже.

- Я не всем нравлюсь, - сказал он, улыбаясь, - но кое-кто находит меня недурным. - Потом он перегнулся через стол и пристально посмотрел

мне в глаза.

- Зеленые, - сказал он. - Я должен был знать.

- Знать что? - спросил я, пытаясь уследить за его мыслью, текучей, как ртуть. Александр улыбнулся чему-то своему.

- Ничего, - ответил он, еще раз ухмыльнувшись.

- Так вы говорили...

- Да, о конце света, - сказал Александр. - И сколько же нам осталось? Самое большее, наверное, лет двадцать? Каждый должен согласиться, что конец не за горами. "Трудись ныне, ибо грядет ночь", - сказано у Экклезиаста. - Александр снова замолк, наклонился вперед и выключил магнитофон.

- Вы не против, если я задам вам один личный вопрос?

- Ничуть.

- Вы больны?

У меня перехватило дыхание. Никто никогда не задавал мне подобного вопроса, и сейчас, услышав его от совершенно незнакомого человека, я был в шоке. Внутри меня все сжалось. Я отвел глаза от Александра и поерзал в своем кресле, пытаясь не показать ему, что не в силах перевести дух. Наконец, пытаясь говорить как можно спокойнее, я ответил:

- Нет. Во всяком случае, насколько мне известно.

Александр изучающе смотрел на меня, явно не веря моему ответу.

- Это опасно, вы знаете?

- Поверьте мне, не хуже, чем кто-либо.

Я ведь не мог не думать о пятне Джона дольше нескольких минут кряду.

- А почему вы решили, что я болен?

- Вы выглядите несколько перевозбужденным.

- Да? По-моему, вы сказали, что я выгляжу классно, - съязвил я, пытаясь не показать, что меня задели его слова.

- Так что с вами? - спросил Александр с выражением искренней озабоченности на лице.

- Может быть, это стресс, - ответил я.

- Это что-то большее, чем стресс, - возразил он.

- Минуточку, - не выдержал я, сбитый с толку тем, с какой быстротой Александр поменял нас местами. - Вопросы, по идее, задаю я.

А кроме того, - я был совершенно заинтригован, - откуда вам все это известно?

- Господи, да я же не слепой. - Он вздохнул, выудил кубик льда из стакана с минеральной водой и поводил им вокруг уголков своих глаз, словно пытаясь потушить огонь. - Я вижу некоторые вещи. Как Кассандра. Только мне почти никто не верит.

- Я вам верю, - сказал я осторожно. - А что вы видите? Александр сунул кубик льда в рот и пристально посмотрел на меня.

- Вы и вправду хотите это знать? Я кивнул.

- Ладно. Мир летит к черту. Все, что когда-то имело значение - духовность, правда, красота, честь - все рухнуло. И вот вы, молодой человек, находящийся явно на перепутье, сидите тут, в самом сердце преисподней и как раб служите самому дьяволу.

И снова у меня перехватило дух. Сколько раз я видел, как Уорхолл проплывал мимо моего офиса, похожий на привидение, озирая свои владения цепким мертвым взглядом, и мороз пробегал у меня по коже! Сколько раз я задавал себе вопрос, не Антихрист ли он, конечно, не Энди-человек, а Энди-символ, умный мошенник, пожирающий, как гиена, внутренности этого капиталистического чудовища? И наконец, сколько же раз я задумывался, не заключил ли я договор с дьяволом, став одним из его прислужников?

И хотя я много раз думал об этом, но никогда не говорил этого себе вот так, в лоб, и уж тем более никогда ни от кого не слышал ничего подобного. И вот, сидя за столом с человеком, которого я едва знал, я впервые почувствовал, что кто-то наконец сказал правду.

- Я не верю своим ушам, - выдавил я наконец.

- Не часто приходится видеть человека, который говорит правду, - казалось, он прочитал мои мысли, так быстро прозвучал его ответ.

- Как вы умудрились выжить?

- Еле-еле. Думаю, из-за подачек взамен.

- Обеды с Лиз Тейлор. Лимузины. И зависть друзей, к которым не испытываешь ни малейшего уважения. Приятности майя.

- Майя?

- В переводе с санскрита это значит иллюзия, внешняя поверхность, отражение в зеркале - все то, что та культура, которая запретила мистическое знание в угоду безбожной суете, называет реальностью.

- Вы начинаете доставать меня.

- Ничего. Я достаю всех, рано или поздно. Александр потрепал меня по руке.

- Вы очень скоро поймете, о чем я говорю. А пока расскажите о себе.

- Вы забываете, что это я должен брать интервью.

- Сначала уговори меня, а потом будешь пить мою кровь, - сказал Александр, откидывая голову назад с леденящим душу смешком. - Это напомнило мне кое-что. Знаете, с чем одна ваша знаменитость сравнила сосание члена? С усладой вампира! Вы, американцы, хоть когда-нибудь думаете о чем-то другом?

Так прошла наша первая встреча. Он мгновенно переходил от возвышенного к пошлому, от чего-то очень личного - к космическому, от классики - к типично геевской истерии, настолько громкой и заразительной, что я в конце концов запер дверь в свою комнату, чтобы другие сотрудники редакции не смогли это услышать. Александр Максвелл очаровал и взбудоражил меня. Он был настолько не похож на кого бы то ни было из тех, кого я встречал в своей жизни, как если бы не принадлежал к роду человеческому или был каким-то эндемиком. Я тотчас же понял, что какой бы ни была та сила, которая исходила от него, и что бы ни давало ему смелость говорить эти мудрые и правдивые вещи, я хотел этого. Мы проговорили два часа. Александр наконец ушел, поцеловав меня в обе щеки на французский манер и пообещав, что мы очень скоро увидимся. После его ухода меня так лихорадило, словно я, прикоснувшись к оголенному проводу, зарядился ощущением, что в этом человеке я обрел свою вторую половину. Его присутствие переполняло меня гиперболами: я чувствовал себя так, как будто я всю свою жизнь слушал ресторанную музычку и вдруг услыхал музыку Бетховена; открыл окно и увидел пейзаж Моне после двадцативосьмилетнего корпения над трудами Френсиса Бейкона. После его ухода у меня обострилось зрение, слух стал тоньше, а внутри меня пробудилась какая-то неведомая мне раньше сила.

"Судя по всему, он абсолютно ненормальный", - объявила Кэрол позже вечером.

Моя лучшая подруга приревновала меня к Александру, еще не увидев его. Это меня не удивило. Кэрол ревновала меня ко всем в этой жизни, кроме себя. Мы были друг для друга как две половинки одного человека, как любовники, но только без секса. Мы с Кэрол прожили все основные архетипы отношений, которые могут быть между женщиной на ее пятом десятке и геем двадцати восьми лет: отца и дочери, матери и сына, сестры и брата, мужа и жены. Теперь она, как обычно, пыталась защитить меня от незнакомца по имени Александр Максвелл и опасности того костра, который тот, похоже, собирался развести подо мной.

- Он действительно сумасшедший, - попытался объяснить я, - но на свой лад, так что он нормальнее всех, кого я знаю.

- Так кое-кто говорил в свое время о Джиме Джойсе.

- Не начинай.

- Никогда не доверяй людям, которые восторженно говорят о Боге.

- Он не восторгался, а просто говорил хорошее. А Бога не упомянул ни разу.

- Называй это как хочешь.

В глубине души Кэрол была истовой католичкой и в дополнение к своей фригидности, навязанной папскими догматами, и смертельному страху очутиться на вертеле в преисподней ее раздражало свободное мышление.

- Я называю это страстью, - сказал я.

- А я фанатизмом.

- Может, ты и права, но он меня взволновал.

- Тебя волнует что угодно. В течение пяти минут. Потом ты начинаешь это ненавидеть.

- В том-то и дело. Во мне как будто дыра какая-то в днище. Из-за нее ничего не может удержаться.

- Ты просто импульсивен.

- Я просто самоубийца.

- Не смеши.

Кэрол и я встретились тремя годами раньше на острове Сен-Мартен. Я был приглашен туда с компанией журналистов, приехавших на холяву освещать Первый теннисный турнир знаменитостей на островах Карибского бассейна. Это провальное мероприятие началось с моря шампанского "Дом Периньон" и обещаний Джоан Коллинз - главной стервы сборища - отхлестать по щекам Линду Эванс прямо на корте, а закончилось тридцатью пятью сгоревшими на солнце редакторами всевозможных изданий, которые едва не умерли от скуки, наблюдая, как Сонни Бона - один из немногих знаменитостей, соизволивших приехать на турнир, - гонял туда-сюда мяч на корте с каким-то профессионалом.

Однажды утром я вышел пройтись по пляжу. Это был еще один чудесный и беззаботный карибский день, когда уже к восьми часам утра становится жарко. Я снял рубашку и прошел по пляжу около мили, думая о своем журнале: планировал, как мне умаслить Дорис, чтобы добиться от нее очередного повышения по службе. Я мысленно представил себе, в каком месте страницы с выходными данными журнала сейчас расположена моя фамилия - ее печатали петитом в самом низу страницы вместе с внештатными редакторами - и где мне хотелось ее видеть: намного выше, прямо под именем художественного редактора. Одна лишь мысль о такой диспозиции моего имени подняла мне настроение. Я ускорил шаг, а потом побежал трусцой вдоль полосы прибоя, прямо по воде, обмотав голову рубашкой, чтобы защититься от солнца, и думая о том, какой я все-таки молодец.

И в этот самый момент я услышал чьи-то вопли, пробудившие меня от грез: "А-ай! 0-ой! Ай!!!" Я посмотрел туда, откуда они неслись, и увидел женщину, барахтающуюся в водовороте волн, то погружающуюся в них, то снова пытающуюся вынырнуть. "А-а-а-а!!! - снова закричала она, выплевывая воду изо рта. Вот говно!" - когда волна подхватила ее и швырнула на песок. Я стоял и смотрел, как она, с волосами, забитыми песком и облепившими ее лицо, пытается на четвереньках выползти из воды, а новая волна опять валит ее.

- У вас все в порядке? - спросил я ее.

- Да, просто отлично, - она стояла на коленях, вытирая налипший на лицо и глаза песок, - а я просто русалка.

Она была симпатичной женщиной лет сорока, с темно-рыжими волосами и веснушками. Наконец-то она встала на ноги, и я сдернул с головы свою рубашку, чтобы она могла вытереть остатки песка со своего лица.

- Спасибо, - проговорила она, избегая моего взгляда. - Господи, до чего же мне неловко.

Я смотрел на ее голову-мочалку, забитую песком и водорослями, на тело в какой-то грязи, ужасно смущенные глаза. Она заметила мой взгляд, и у нас обоих началась истерика. Мы хохотали десять минут кряду, а каждый раз, когда у нас кончались силы, мы снова взглядывали друг на друга и опять заливались смехом как пятилетние дети до тех пор, пока уже не знали, над чем смеемся, корчась и держась за животы.

- Все, хватит, - выдохнул я, из последних сил. - Больше не могу, больно. - Но это породило у нас новый приступ хохота.

Так началась наша дружба. В последующие годы эти беспричинные приступы хохота могли настичь нас в любое время и в любом месте, укрепляя нашу дружбу, не имевшую объяснимого смысла. У нас с Кэрол не было ничего общего.

Как рассказала мне Кэрол в первый день знакомства, она недавно уехала от мужа-алкоголика, расставшись с ним после двадцати пяти лет несчастного брака, и перебралась из Нью-Джерси в Манхэттен со своими двумя дочками-студентками, чтобы начать новую жизнь. Здесь же, среди журналистской братии, она оказалась только потому, что ее привез в качестве своей ассистентки друг-фотограф для того, чтобы она смогла продвинуть свой "Календарь Знаменитостей", демонстрирующий аппетитные задницы звезд мыльных телеопер.

Кэрол была одинокой необразованной женщиной из пригорода, почитательницей дешевых телесериалов, кружевных занавесок и всякого псевдоантикварного барахла. Еще она, конечно, любила меня. И это внезапное, обрушившееся снежной лавиной чувство, иногда едва не доходившее до романтической страсти, стало и цементирующим звеном нашей дружбы, и одновременно ее кошмаром с того самого дня, когда море вынесло ее к моим ногам как бьющуюся в судорогах Деборру Керр.

И вот теперь, слушая мои рассказы об Александре Максвелле, Кэрол пребывала в сомнении.

- Будь все же осторожен, - сказала она.

Через несколько дней после нашей встречи с Александром я обнаружил на своем столе бандероль. В ней было три книги - анонимный средневековый трактат под названием "Облако Незнаемого", "Приключения сознания" Сатпрема и "Письма к молодому поэту" Рильке. В последней из них был подчеркнут следующий абзац: "По существу, есть только один род мужества, который требуется от нас - это мужество встретить лицом к лицу самое странное, самое неожиданное и самое необъяснимое в жизни. Человеческие же существа в этом смысле на протяжении всей своей жизни трусливо творили зло:

переживания, называемые "видениями", весь так называемый "мир духов", смерть - все эти вещи, которые так неотъемлемо нам присущи, ежедневно вытеснялись и изгонялись из нашей жизни, так что отмерли даже те чувства, которыми мы их могли бы воспринимать. Не говоря уже о Боге".

В бандероли была еще и открытка с репродукцией буддистской картины, изображавшей святого за молитвой. "Птица летит сквозь свет к своему гнезду", - было выведено каракулями на ее обратной стороне. Тут же было приглашение на ланч в субботу в его пентхаус - мансарду, которую он снял под крышей дома в районе Трайбеки.

Когда он открыл дверь, на нем был черный пиджак от Армани, ярко-красная рубашка и мешковатые штаны, а розовой пластмассовой расческой он раздирал свои космы. На его щеке и шее, на тех местах, где он порезался во время бритья, были прилеплены два кусочка туалетной бумаги. Мансарда была просторной и светлой, из динамиков лилось великолепное сопрано.

- Здорово, что ты пришел, - он попытался перекричать музыку.

- Дай мне угадать, - проорал я в ответ. - Мария Каллас?

- Второй акт "Тоски", где она убивает Скарпиа кинжалом. - Его лицо исказилось, он сорвал воображаемое кольцо с пальца, бросил его в никуда и уронил голову на плечо, подпевая страдающей Каллас высоким и неожиданно чистым фальцетом.

- Это плач униженной и растоптанной женщины, пострадавшей от мужской жестокости, - сказал Александр. - Это история нашего времени, и никто не сумел рассказать ее так, как Мария.

Александр взял меня за руку, подвел к дивану и, усадив, сам сел так близко, что я чувствовал запах его лосьона после бритья.

- Похоже, ты не очень любишь мужчин, - сказал я.

- Нет, люблю или, точнее говоря; любил бы, если бы они были настоящими мужчинами. К сожалению, большинство так называемых мужчин - маленькие истеричные мальчики, лишь притворяющиеся мужчинами. Настоящие же мужчины встречаются редко, - сказал Александр, обернувшись ко мне и вопросительно глядя мне прямо в глаза. - А ты этого не находишь?

- Это зависит от того, как искать, - ответил я. Он выдержал мой взгляд.

- Правда?

- И где искать, - кокетничая, добавил я.

- А, ясно, ты - капризный мальчишка.

- Мужчина, - поправил я.

- Это мы еще посмотрим.

Александр взял бутылку вина с кофейного столика, наполнил два бокала и протянул один мне.

- За то, чтобы увидеть, - сказал он, - и за нашу дружбу. - Он коснулся своим бокалом моего. - Будь таким же хорошим, как и то, что ты говоришь.

Мы пили, сидя рядышком на софе, слушая пение Каллас. Александр, казалось, был полностью поглощен музыкой. Когда ария кончилась, он спросил меня, что я думаю о ее голосе.

- Он меня пугает.

- Почему?

- Мне кажется, потому, что он напоминает мне о моей матери.

- О, Боже, - сказал Александр, - от милого флирта до Фрейда за двадцать секунд.

Мы оба рассмеялись, и он обнял меня за плечи.

- Скажи мне одну вещь, - попросил я. - Почему ты говоришь о мужской жестокости, а не о человеческой жестокости?

- Да потому, что женщины не занимаются разрушением жизни, - ответил он, поворачиваясь ко мне. - Я знаю, это звучит резко, но неужели ты думаешь, что если бы женщины управляли миром, в нем от вполне излечимых болезней ежедневно умирало бы сорок тысяч детей, в то время как чиновники из Пентагона дрочили бы над своими мерзкими игрушками?

- В этом я с тобой согласен.

- Это не имеет ничего общего с нелюбовью к мужчинам. Меня же бесит то, как мужчины воспринимают жизнь. Нам кажется, что если мы не задушим в себе всю нежность, мы никогда не добьемся успеха в этом мире. И это делает нас жестокими.

- Ты говоришь это и о себе?

- И да, и нет, - ответил Александр. - Я вполне андрогинен, если ты еще не успел заметить.

Он был прав. Не будучи женственным, он действительно казался неразделимым сочетанием мужского и женского начал, неким гибридом, отвергавшим саму возможность четкого определения.

- Возьмем тебя, например, - продолжал он. - У тебя есть болезненное подозрение, что ты даром тратишь свою жизнь. Так? Я не собирался отрицать это. Просто кивнул.

- И что ты при этом чувствуешь?

- Пустоту, - сказал я. - Иногда мне кажется, что я...

- Мертв?

-Да.

- Потому, что ты и вправду мертв. Как и любой, кто пойман в ловушку собственного эго. В буддийской мифологии есть существа, которых называют голодными, демонами. И хотя эти маленькие тролли вечно голодны, но их рты - размером с булавочную головку, поэтому они не могут съесть ничего, даже на самом прекрасном пиру. Это признаки депрессии.

- Знаешь ли, вплоть до последнего времени я никогда серьезно не думал о себе как о человеке, у которого депрессия. Александр рассмеялся.

-- Никто так и не думает. В этом вся беда. В этом обществе полно людей, которые даже не подозревают, что они склонны к самоубийству. Это потому, что есть два вида депрессий. Об одном, темном, все знают - его испытывают мрачные нытики, бессильные что-либо сделать, но есть еще и триумфаторы.

- Что значит триумфатор?

- Притворщик.

- Откуда ты знаешь, кто есть кто?

- Глубина отчаяния триумфатора измеряется его достижениями. Чем несчастнее он себя чувствует, тем больше усилий он прилагает к тому, чтобы это скрыть. Чем больше он себя ненавидит, тем грандиознее цели, которые он перед собой ставит. Тебе это знакомо, верно?

- Да. Но какой же выход?

- Духовная практика, - ответил он, подливая вина в мой бокал.

- Твое здоровье!

- Будь здоров. Но я по-настоящему не верю в Бога.

- Конечно, нет. Такие люди, как ты, никогда не верят.

- Что это значит?

- Ты - твердолобый. Я это понял, как только тебя увидел. Вам циникам, подавай личный опыт. Не религию, не веру, а нечто вещественное, поддающееся измерению, несомненное, личный трансцендентальный опыт, который можно пощупать, увидеть в своей обычной жизни. Это все еще у тебя будет.

- Откуда ты знаешь?

- Я уже говорил тебе. Я Кассандра. Но ты не должен поддаваться отчаянию. Ибо почувствовать омертвение внутри себя, жажда чего-то большего - единственный способ начать путешествие. Это - самое главное. Большинству из нас надо дойти до ручки, потерять все или хотя бы знать, что рискуешь потерять, чтобы захотеть искать что-то иное. Большинству из нас надо исчерпать все другие варианты, чтобы, хныча и упираясь, позволить притащить себя к Богу.

- А если мы не знаем, что такое Бог?

- Узнай! - сказал Александр. - Рано или поздно этот выбор встает перед каждым: начать новую жизнь или умереть в существующей. Пробудиться или голодать, как тот демон. Голод, который ты чувствуешь, сокрыт в каждом человеке, но большинство людей начинает ощущать его только на смертном одре. А это, как правило, слишком поздно.

Я автоматически подумал о Джоне, уже больном, абсолютно не готовом встретить свою смерть, и снова почувствовал пронизывающий страх перед таким концом - без смысла, без малейшего намека на то, что все это значит.

- Я расскажу тебе одну историю, - сказал Александр мягко, словно читал мои мысли. - Жили-были лягушки - целая семья - на дне темного колодца. Как-то раз одна из них выбралась и доскакала до самого моря. Когда она оглядела своими лягушачьими глазками весь этот голубой простор, она остолбенела и была потрясена до глубины души. Лягушка побыстрее поскакала обратно в свой колодец, чтобы рассказать остальным лягушкам о том, что она видела. Они ей не поверили и сказали: "Колодец - это единственное, что существует на самом деле. Немножко ила, немножко грязной воды, темнота и крепкие стены". Лягушка снова и снова пыталась убедить их, но они верили только в то, что могли видеть, сидя на дне своего колодца. Наконец одна из них решила проверить слова своей сестры, и они отправились обе к морю. Они все прыгали и прыгали, и наконец добрались до океана. И у второй лягушки, чьи глаза привыкли к темноте, едва она глянула на огромное море - бескрайние волны, сверкающие как драгоценные камни в лучах солнца, - ее голова тут же лопнула.

Должно быть, вид у меня был озадаченный. Александр улыбнулся мне.

- Все мы - лягушки на дне колодца. До той поры, пока не победим свое неверие и не поймем, что в жизни есть что-то большее, чем то, что мы видим вокруг себя. Было бы глупо и самонадеянно думать, что потенциал человека ограничивается лишь тем, что способен воспринимать его интеллект. Разум не в состоянии воспринимать то, что лежит за пределами разумного.

Когда он произнес это, я осознал, что мне никогда и в голову не приходило, что за пределами человеческого разума что-то существует.

- Если мы будем цепляться только за то, что знаем, нам ни за что не познать ничего нового.

- Возможно, - ответил я. - Но мы должны пользоваться и своей головой тоже. Мы хотим понимать.

- До определенного предела - да. Но потом наступает момент, когда каждый должен отставить свои знания в сторону и просто ждать. Рильке пишет об этом в той книге, что я тебе послал.

- Там, где он говорит, что нужно перестать задавать вопросы и не делать поспешных заключений. Я проглотил эту книжку в тот же день.

- Надо дать мудрости пустить корни.

- Я понимаю. Однако моя беда в том, что во мне ничто не пускает корни надолго.

- Это оттого, что ты слишком быстро выносишь суждения и отбрасываешь все, что не поддается твоему пониманию. Так делают сегодня почти все. Трагедия подобного поведения заключается в том, что ничего из самого главного в жизни, ничего из того, в чем мы нуждаемся больше всего, нельзя постичь с помощью анализа. Это все равно, что пытаться удержать воду в кулаке. Жизнь, расчлененная рассудком, не более чем бесплодный и разрозненный опыт. - А теперь, - сказал Александр, вскакивая с дивана, - пора на реку. - Он допил свое вино и потянул меня за руку.

Всю дорогу до причала мы говорили без умолку. Александр, казалось, был заворожен моей жизнью. Один за другим он задавал мне вопросы о моем детстве, моих страхах, мечтах, моих страстях. Его любопытство было заразительно. Мне, со своей стороны, было приятно отвечать на вопросы человека, которому было так интересно узнать, каков я есть. Кроме того, меня поразила реакция Александра: вместо того, чтобы стыдливо отказаться выслушивать темные и грязные подробности моей жизни (а о многих из них я ни одной живой душе никогда не рассказывал), он, казалось, с неподдельным интересом вникал в такие из них, которые отпугнули бы большинство людей.

Три часа, пока я изливал свою душу, мы сидели, свесив ноги, на пирсе и глядя на Хобокен на другом берегу Гудзона. В моем рассказе не оказалось ничего, что удивило бы или шокировало Александра. Было ясно, что этот человек со своими демонами уже справился. Меня взбудоражило, что впервые я встретил человека, который мог понять все, мог стать моим наставником, помочь мне осознать, кто я сам и почему я живу так как живу. Мне стало совершенно ясно и то, чего Александр ждет от меня, когда он взял мою руку в свою и, переплетя наши пальцы, поднес их к моему лицу. Я впервые заметил, что руки у нас почти одинаковые - с широкими ладонями, тонкими длинными пальцами, узловатыми костяшками.

- Ты первый человек за очень долгое время, который заинтересовал меня, - сказал Александр, и в его голосе прозвучало страшное одиночество. После этого он признался, что у него никогда не было того, что он называл "полноценным опытом", имея в виду любовь к мужчине, который мог бы ответить ему такой же любовью - и телесной, и духовной. Я был не только польщен, меня просто распирало от того, что он соблазнял меня, но одновременно и обеспокоен, потому что физическое влечение между нами не было взаимным. Тем не менее я был настолько зачарован его умом, глубиной, широтой и возвышенностью того мира, в котором, казалось, жил Александр, я так жаждал его мудрости, волшебства, которое, казалось, истекало с кончиков его пальцев, и просветления, которое оно прочило, что для себя я решил, что отсутствие у меня физического влечения к Александру не должно помешать моей любви к этому удивительному человеку. Мое либидо итак слишком долго определяло мою судьбу, подумал я. Настало время познать новый путь к любви.

Я поцеловал его руку и крепко прижал к своей груди. В ту ночь я остался с ним в огромной белой мансарде дома в Трайбеке. Это была пасхальная ночь 1986 года.