Если живешь в Нью-Йорке, то вряд ли поймешь, что у тебя наступил нервный срыв. Ибо жизненные ощущения в этом городе, признаки успеха и симптомы потери рассудка практически одинаковы. В половине десятого вечера моего двадцать восьмого дня рождения я сидел за своим столом в редакции журнала "Интервью" и терзал текст беседы Нэнси Рейган с какой-то вашингтонской шишкой, разрывая, сминая, перекраивая и разрисовывая страницы красным карандашом и пускаясь во все тяжкие, вплоть до фальсификации, чтобы заставить первую леди выглядеть на бумаге умной. Последний срок сдачи материалов в ежемесячный номер прошел три дня назад, и за стенами моей комнатушки царила истерика: корректоры носились вверх и вниз по лестнице с гранками в руках, монтажницы пыхтели над своими столами, орудуя скальпелями, сотрудники отдела моды катили по коридору вешалки с высокомодным тряпьем, художественный редактор в спешке пытался слепить подборку еще влажных фотографий мужиков в кожаных масках и с гирьками, подвешенными к их мошонкам. Наш босс Дорис по телефону громогласно советовала какому-то автору пойти к чертовой матери, Шейла, ответственная за тираж - дама почти в два центнера весом, - энергично кивала головой в знак одобрения, а ответственный секретарь Гленн бегал взад и вперед, пытаясь привести весь этот содом в порядок.

Я, как всегда в такие часы, отсиживался в своей норке в одиночку, с ушами, заткнутыми туалетной бумагой, уставший как собака после семидесятичасовой рабочей недели, измученный безграмотной писаниной, мечтающий только о том, чтобы убраться отсюда к чертовой матери.

Я прозевал приближение своего нервного срыва по трем очевидным причинам. Во-первых, я и по жизни слегка не в себе. Не в медицинском смысле - просто чересчур напряжен, имею целый букет эротических пристрастий и нарциссических перепадов настроения - от эйфории до полного отчаяния за несколько секунд. Во-вторых, атмосфера, в которой я жил - Нью-Йорк 80-х - была безумна сама по себе. В-третьих - и это самое главное, - я оказался в эпицентре этого безумия, потому что работал на Энди Уорхола, великого визиря Бессмыслицы и самого прославленного художника в мире.

За те три года, что прошли после начала моей работы в "Интервью", Энди стал для меня символом всего, что не ладно в этом мире: агрессивная реклама и бездушный ум, разноцветная оболочка без глубины, сверкающий фасад, скроенный из славы, имени и денег. Это был перевернутый мир, где всё и все были низведены до положения предметов, выставленных на продажу, где каждому отводилось максимум пятнадцать минут ("Я трахаю звезду - значит, я существую"), где серьезное считалось скучным, а все плюшевое - обворожительным, где за шиком и имиджем не было ничего, кроме пустоты.

Так, однако, было не всегда. В течение долгого времени этот мир меня будоражил. Я всегда прыгал выше планки, которую поднимало начальство. Меня было не остановить. Я сам творил свою жизнь, воплощал в жизнь свою мечту, доказывал, что смогу урвать свою долю у этого самого крутого города на свете. Нью-Йорк был большой игрой, и эту игру я обожал.

Я влюбился в этот город десятью годами раньше, когда мне было пятнадцать. Мы с моей подружкой Тамми сбежали из Лос-Анджелеса, чтобы окунуться в бешеный водоворот Бродвея. Я тогда только что вышел из тюрьмы, во второй раз за тот год. В моем деле фигурировали пачка водительских прав, две раскуроченные на парковке машины и попытка избить полицейского, который застукал меня в тот момент, когда моя голова была засунута в автомобильную форточку. Все последующее я помню только кусками: вот полицейские пристегивают меня наручниками к спинке стула и молотят по ней ногами; вот лицо Иды, моей матери, которая пришла внести за меня залог и увидела меня босым, в изодранной в клочья одежде, с измазанным кровью лицом и пучками отбеленных волос, торчащими в разные стороны, как у Петрушки. Когда мы вышли из участка, Ида обернулась ко мне и сказала: "Ты кончишь на нарах".

Она была права. Если бы я не свалил из Лос-Анджелеса, то поселился бы в тюрьме, ибо все, что я делал, вело меня прямиком туда. От жизни в чертовом пригороде я готов был свихнуться, впадал то в бешенство, то в отчаяние от невозможности вырваться оттуда. Большую часть того года я как заключенный просидел в своей комнате, смоля травку и марая стены от пола до потолка бредовыми стишками и похабными картинками.

Меня спасла моя круглосуточно хотевшая подружка Тамми. Однажды после того, как мы проделали "это" на заднем сиденье в машине моей матери, она, отвалившись от меня, сообщила, что у нее есть хорошая новость: какой-то ее приятель в Бруклине согласен нас там приютить. На другой день я обналичил свою 500-долларовую облигацию, подаренную мне в день моего совершеннолетия - бар-мицву, - и купил два билета на самолет до Нью-Йорка. Мой дедушка, выходец из России, который вкалывал до седьмого пота на пуговичной фабрике, чтобы вытащить свою семью из Бронкса в Нью-Йорке и перевезти ее в землю обетованную - в Сан-Фернандо Вэлли, пригород Лос-Анджелеса, - пригрозил лишить меня наследства. Моя мать, в последней вялой попытке совладать со своим криминальным сыночком, поклялась, что устроит нам в Нью-Йорке встречу с полицейскими прямо у трапа самолета. Я упаковал свои пожитки, чмокнул ее на прощание и отбыл, зная наперед, что она не приведет свою угрозу в исполнение.

В жизни не забуду того момента, когда я впервые вышел из подземки на Кристофер-стрит. Стоя у бара "Стоунвол", пялясь во все глаза на Шеридан-сквер, кишащую туристами, уличными бродягами и пидорами всех мастей и размеров, я понял, что обрел свой дом. Я наконец нашел место, которое было таким же орущим, ярким, изломанным и вибрирующим, как мое нутро. В прикиде аля Дэвид Боуи, присоветованном Тамми - клетчатые штаны, куртка с воротником из синтетического меха и зеленые ботинки на платформе, - я стоял и глазел на этот фантастический балаган, проплывавший мимо меня. Нью-Йорк полностью совпадал с моим представлением о том, какой громадной и запредельной может быть жизнь. Его масштабы были моими масштабами. Я мог вписаться в этот город, начать жизнь сначала - за три тысячи миль от моей матери, от воспоминаний о прошлом, от той дурной крови.

Мы продержались неделю. Однажды ночью, в тот момент, когда мы с Тамми выволакивали из бара "Девятый круг" на Десятой улице какую-то перешырявшуюся наркоту, мимо нас медленно проехала полицейская машина. С перепугу, что нас могут арестовать за убийство, мы бросили бедолагу на тротуар и рванули что есть мочи к Гудзону. Мы спрятались в телефонной будке и тут же позвонили из нее моей матери, умоляя прислать денег на обратную дорогу. На другой день, глядя из окна самолета на небоскребы Нью-Йорка, я поклялся, что вернусь сюда так скоро, как только смогу.

Десять лет спустя, после того как мой любовник Боб наставил меня на путь истинный (он убедил меня, что я попусту растрачиваю свою жизнь и послал учиться в Беркли), я вернулся на Восточное побережье с дипломом по английской литературе и с надеждой стать писателем. В отчаянной надежде увидеть свое имя напечатанным, я хватался за любую репортерскую работу, какая только подворачивалась, делал театральные обзоры для какого-то паршивого листка, корпел над материалами для агентства Рейтер по 75 долларов за штуку, без устали работая над своей бессмертной прозой (которую они все равно терзали в клочки), и гордился тем, что был последним журналистом, который разговаривал с продюсером мюзикла "О, Калькутта!", прежде чем тот выбросился из окна отеля "Эдисон". Я пропарился все лето редактором-стажером в отделе писем "Ньюсуика", отвечая за переписку с озверевшими читателями, но был в конце концов уволен, потому что, по мнению моего жопоголового редактора, "не умел работать в команде".

Через шесть месяцев своего нью-йоркского житья, когда у меня появились опасения, что я уже никогда не найду постоянную работу, приятель моего приятеля, тренер редактора журнала "Интервью" по аэробике, предложил провести меня в редакцию. Шагая осенним днем через Юнион-сквер к "Фабрике" Энди Уорхола в своих самых приличных ботинках и вельветовой "тройке", я воображал: "Вот оно, вот он - мой великий шанс!"

Имя Энди Уорхола слышали все. Этот альбинос сделал себе имя, раскрасив наклейки для банок с супом; в один прекрасный день сфотографировал небоскреб Эмпайр Стейт Билдинг и объявил это искусством; вывел на большой экран голышом подростка-порнозвезду Джо Далессандро; окружил себя обкурившимися суперзвездами и трансвеститами типа Вивы, Конфетки, Дорогуши и Эди Седжвика - того самого режиссера, который довел до блёва всех зрителей во время показа фильма "Франкенштейн", когда над их головами поплыл макет человеческой печени, истекающей кровью. Таков был Энди Уорхол, которого я должен был сейчас увидеть и внушить чувство симпатии ко мне.

Когда я вышел из лифта, меня окружила свора мопсов. Пухленькая секретарша-блондинка, дымящая сигаретой, едва взглянув на меня, тут же снова уткнулась в свой журнал. Я стоял и таращился на этот невообразимый чулан: огромные, ослепительно яркие портреты, набитые под завязку мусорные корзины, какие-то антикварные штуки, чучела животных и горы всякого хлама. Хорошенькие мальчики в плотно обтягивающих джинсах сновали тут и там. Девица по-прежнему не замечала моего присутствия. Пытаясь вести себя естественно, я наклонился, чтобы погладить одну из собачонок. Это привлекло ее внимание. "Не трогайте, - фыркнула она. - Кто вы такой?"

Я сказал ей, что пришел к Роберту Хэйесу, редактору. Она отправила меня в выгородку, где худощавый лысеющий мужчина в шарфе ползал с лупой над просмотровым столом со слайдами. Стены были сплошь увешаны фотографиями ресниц Лайзы Минелли, Хэлстона в его вечной водолазке и натюрмортами Роберта Мэплторпа - белые каллы и внушительные черные пенисы.

- Ты приятель Дика? - спросил он, глядя, как я обозреваю фотографии.

Я кивнул и протянул ему свои заметки и резюме. Он бегло их перелистал и отдал мне.

- Ты писатель?

- Хочу быть им.

- Тогда ты не туда попал. Здесь никто не пишет. Даже никто не читает. Хэйес заметил мое смущение.

- Максимум - подписи к картинкам. Всем насрать на слова, а Энди - больше всех.

- Правда?

- Он за всю свою жизнь не прочел ни одной книжки. Кроме своей чековой. Как-то он спросил меня, почему бы мне не сделать журнал из одной рекламы. Сплошь одна реклама, роскошные топ-модели и ценники. Как, хороша литературка, вдохновляет?

- Не очень.

- А как насчет обеда в обществе группы "Бэнглз"? Или двухчасовой телефонной разборки с издателем журнала лишь из-за того, что какой-то знаменитости не понравилась ее прическа на обложке? Ты считаешь это искусством?

- Нет, но мне нужна работа.

- Тогда иди в официанты. Показывай фокусы. Делай, что хочешь, но не будь лохом. Когда-то я тоже хотел быть художником, за тем и приехал в этот город. Хотел стать мастером художественной фотографии, вторым Картье-Брессоном. А потом встретил Энди и влип во все это дерьмо.

- Но есть люди, которые бы перегрызли глотку за такую работенку, как у тебя.

- Уже пытались, но, поверь мне, сладенький мой, здесь все фальшиво, сверху донизу, а самый фальшивый - он. - Хэйес ткнул пальцем в снимок Энди с фотокамерой. - Великий притворщик. Вот он есть, а вот его нет.

Роберт Хэйес зашелся в кашле, и я вдруг заметил, как плохо он выглядит:

бледный и страшно худой.

- Извини, - сказал он, справившись с собой. - Видишь ли, я всю жизнь недоплачивал другим фотографам за ту работу, которую когда-то хотел делать сам. Если ты хочешь быть художником, забудь об успехе. Это дохлый номер. - Хэйес вытащил из кармана платок и вытер лоб.

- Здесь действительно жарко? - спросил он.

- Нет, - ответил я. И действительно, в комнате было довольно прохладно.

- Должно быть, приливы. У меня будет климакс раньше всех геев в Нью-Йорке. Может, у меня наконец-то появится квадратный подбородок? - Хэйес встал, давая понять, что разговор окончен.

Я повернулся, чтобы уйти, и столкнулся с крупной брюнеткой с бархатной банданой на голове. Она тащила огромный лист картона.

- А вот и доктор Менгеле, - шепнул Хэйес. - Дорис, давай я кое с кем тебя познакомлю.

- Я занята.

- Он хорошенький. Она оглянулась.

- Привет, как дела? - спросила она гнусавым голосом, помахав мне рукой с огромным бриллиантом в обручальном кольце. - Ты приятель Энди?

- Нет, я ищу работу. У вас есть что-нибудь?

- Удачи, Марк, - сказал Хэйес.

- Вы мне можете помочь? - спросил я. Дорис посмотрела на меня.

- Умеешь писать без ошибок?

- Я писатель.

- Он весьма образован, - сказал Хэйес.

- Не сомневаюсь в этом ни секунды, - сказала Дорис, уставившись на мою ширинку. - Послушай, у нас запарка. Нужно просмотреть корректуру.

- Я мог бы это сделать.

- Ладно, - сказала Дорис, бросив высокомерный взгляд на Хэйеса. - Идем, познакомлю тебя с Энди.

Она провела меня за угол в темное помещение, похожее одновременно на пещеру и театральные кулисы. Здесь, среди нагромождения какого-то хлама, холстов и мусора восседал Энди Уорхол - бледная поганка в нелепом парике, черной водолазке и черных джинсах. Он творил, а помогал ему в этом аккуратненький мальчик-ассистент. На стену было спроецировано полутораметровое, местами раскрашенное изображение жены какого-то диктатора. Энди тыкал пальцем в фотографию лица с двойным подбородком и говорил ассистенту, какие цвета куда накладывать.

Энди получил заказ на портрет. Потрясающе, правда? - прошептала Дорис.

- И в самом деле потрясно, - сказал я.

- Он гений.

- Да.

Мы простояли несколько минут, наблюдая за тем, как гений раскрашивает разные части лица своей модели. Как ребенок в книжке-раскраске. Наконец, разрисовав жирные щеки на портрете в ярко-красный, желтый и голубой цвета, он приказал помощнику нанести закрепитель.

Я чувствовал себя, как Дороти из "Волшебника Изумрудного Города". Мы подошли поближе, и Дорис меня представила. Энди повернул ко мне свое бледное лицо и, не мигая, уставился на меня сквозь розовые очки. У него была самая страшная физиономия, которую я когда-либо видел у живого человека: блестящая, словно пластмассовая кожа и пустые глаза.

- Я так рад с вами познакомиться! - сказал я, чувствуя, как мои внутренности под его взглядом куда-то провалились.

Он медленно приподнял руку. Я взял ее, и она показалась мне неестественно дряблой, похожей на кусок вареной курятины. Казалось, нажми я чуть сильнее, и с нее слезет кожа.

- Великоле-е-епно, - протянул он без всякой видимой причины.

- Здорово тут у вас, - сказал я.

Энди стрельнул глазами в Дорис, которая сказала: "Ну, вот и славно".

- Великоле-е-е-е-епно, - повторил Энди, отворачиваясь к изображению на стене.

К счастью, мне почти не пришлось иметь с ним дела. Он всегда был за сценой, доводя до нас свои замечания через Дорис, которая за каждый цент драла с нас три шкуры. Но я не роптал. У меня была работа. Пусть и малозначимая, но то, что она была связана с Энди, с его знаменитой "Фабрикой", давало мне больше понтов, чем "настоящая работа" любого из моих приятелей в издательском деле. Кинозвезды, рок-идолы, миллионеры, нобелевские лауреаты, политики, порнозвезды, жены, дети и любовницы знаменитостей нескончаемым потоком протекали через нас. И хотя я был слишком тщеславен для того, чтобы западать на знаменитостей, но когда наталкиваешься на Грейс Джоунс, выходящую из сортира, то чувствуешь, что и ты тоже отчасти знаменит. И я зарывался в работу с головой с твердым намерением стать незаменимым и пройти путь от корректора до редактора журнала.

Свое детище, журнал "Интервью", Энди основал в 60-е годы как витрину для демонстрации своих знаменитых друзей. Его "завлекалкой" было печатное воспроизведение записанных на пленку интервью со звездами. Это были не плюшевые разговорчики наподобие тех, что печатались в журнале "Роллинг Стоун", а такие, которые отвечали эстетике Энди, предполагающей доведение банальности до уровня искусства или по меньшей мере до всеобщего сведения. Такой подход предполагал словесное воспроизведение каждого взбздёха и вздоха, вырвавшегося во время интервью у тех, кого Энди хотел выставить на этой витрине. Персонажи, чьи имена попадали на страницы журнала, Отчетливо делились на семь классов: молодые, красивые, богатые, знаменитые, тусовщики, скандальные и рекламодатели. Энди обладал фантастической способностью перемешивать эти классы, составляя на страницах журнала картинки-паззлы, создавая свою собственную сюрреалистическую смесь из блеска и никчемности, разрушая одновременно и то, и другое. Так, интервью у нобелевского лауреата брал какой-нибудь наркоман в отеле Челси; лауреат премии Оскара мог, оказавшись в самом дорогом магазине, столкнуться там нос к носу с видавшей виды светской дивой, покупающей спрей для сортира. Как только появлялась возможность, мы сводили друг с другом двух суперзнаменитостей в каком-нибудь дорогом ресторане в присутствии третьего лица (им часто был я), в чьи обязанности входило включать диктофон и платить по счету. Эти встречи бывали иногда забавными, порой - скучными, но это не имело никакого значения, коли там имела место грязца. За десятки лет до того, как Робин Лич начал возделывать ниву описания жизни богатых и знаменитых мира сего, Энди публиковал свои безыскусные отчеты о столкновениях титанов с бродягами-олигофренами, забивая местечко для "Интервью" в приемной поп-журналистики.

К счастью для меня, весьма немногие из авторов журнала вообще могли написать что-нибудь стоящее. Это давало мне определенные преимущества. Я скоро научился выдумывать бойкие фразы и получил в журнале прозвище Король аннотации, втыкая прилагательные в текст, как пластический хирург - иглы в лицо пациента, убирая немного в одном месте, прибавляя в другом и наворачивая кучу дерьма для того, чтобы заставить всех и каждого выглядеть великоле-е-епно. Целыми днями я парился, переписывая сотнями предисловия и статьи, подписывая их именами знаменитостей вместо своего собственного и овладевая репортерским искусством писать с видимым авторитетом о вещах, в которых ничего не смыслишь.

За два года я прошел путь от корректора на полставки до штатного "пера" журнала и, наконец, стал старшим редактором. С тех пор Энди, сталкиваясь со мной перед дверью своего вечно запертого туалета, где он, по слухам, прятал свои парики, кивал мне, а не притворялся, что меня не существует. Здоровье же Роберта Хэйеса становилось с каждым днем все хуже и хуже, и когда он слег с пневмонией, которая в конце концов должна была его доконать, Дорис отдала мне его офис. Я чувствовал себя виноватым, перекладывая содержимое его стола в картонные коробки, зная, что он лежит в госпитале "Ленокс Хилл", но одновременно не мог не радоваться явно видимой перспективе повышения по службе.

Довольно часто, когда я совершал ошибку, пытаясь трезво оценить то, чем я занимаюсь, я тут же делал все возможное, чтобы заставить себя заткнуться. Я убеждал себя, что моим проблемам можно только позавидовать. Как я смею жаловаться на завтраки с кинозвездами, кинопросмотры, бесплатные билеты, приглашения на вечеринки, постоянные знаки внимания со стороны издательской братии, которая относилась ко мне как к весьма важной особое? И хотя я понимал, насколько эфемерна эта реальность, я утешал себя тем, что просто пережидаю время, пока не найду что-нибудь получше, плачу по счетам до следующего рывка. Когда полная абсурдность воспевания мной очередного мальчика с рекламного плаката Кальвина Кляйна заставляла меня усомниться в реальности собственного существования, я успокаивал себя мыслью, что это только первая остановка на моем прекрасном пути, что настоящая жизнь еще не началась, и я наверняка вырвусь отсюда при первой же возможности.

Не скажу точно, когда начался мой срыв, но где-то зимой 1985 года я почувствовал, что мой мир начал разваливаться. У меня начались приступы паники, депрессия заставляла меня проводить целые дни в постели под одеялом, с отключенным телефоном. Я пытался списать растущее беспокойство на стресс - результат моего непрестанного, карабканья вверх по карьерной лестнице и одновременных попыток сохранить свою индивидуальность среди всеобщего хаоса. Но расстройство мое было более необъяснимым и относилось, скорее, не к карьере, а к утрате какого-то внутреннего смысла. Хотя теперь у меня было почти все, о чем я когда-либо мечтал, во мне росла какая-то холодная и тягучая тоска, какой-то голод, который я, похоже, не мог удовлетворить. Чем выше я взбирался, чем успешнее казалась моя жизнь со стороны, тем большим обманщиком я себя чувствовал. Временами казалось, что от этого голода мое солнечное сплетение стягивается в узел. Иногда я чувствовал, что какое-то горе железной хваткой сжимает мне горло так, что я не могу вздохнуть. За те недели и месяцы, которые прошли до того, как я понял, что случилось, бывало, что эта железная рука душила меня в самые неожиданные моменты: во время встреч, интервью, вечеринок с друзьями. Иногда я был вынужден бежать в ванну, скуля как собака и пытаясь перевести дыхание. Когда такое удушье наваливалось на меня, меня охватывало какое-то странное ощущение или даже нечто большее, чем просто ощущение - что-то вроде прогрессирующей душевной болезни. В такие минуты мне казалось, что я слышу непрестанный стон внутри себя, словно чей-то голос просит о помощи, умоляя выпустить его. Я не знал, кто это, не понимал, о чем он просит. Я знал только, что все чаще и чаще - даже в те дни, когда я, казалось, должен был чувствовать себя счастливым, - я ощущал себя потерянным.