Воспоминания о том, как все начиналось, как зарождалась их великая любовь, любовь, почти нереальная по своей чистоте и искренности чувств, и в то же время , такая земная в тех трудностях и радостях, которые ее сопровождали…

Ж. Кокто, Э. Фейер, и Ж. Марэ во время репетиции "Двуглавого орла". 1946 г.

"В семь часов возвращаюсь. Он здесь; выглядит старше, чем я воображал. Поразительно тонкий, очень элегантный, элегантность в нем самом, а не в костюме - одет он скорее небрежно. Рукава пиджака засучены на тонких запястьях. Рубашка с очень узкими манжетами и тугим воротником; галстук тоже так туго завязан, что кажется, задушит его. Странное треугольное продолговатое лицо, растрепанные волосы еще больше удлиняют его. Живые, умные, с приподнятыми уголками глаза с очень маленькими зрачками и радужной оболочкой как бы из двух колец: синего и светло-голубого.

Он говорит просто, как равный с равными. Говорит один, так как никто из нас не смеет вмешаться в диалог, превратившийся в монолог. Он задает вопрос за вопросом, не ожидая ответа на свое "что?", и сам отвечает на них. Затем:

- Вы еще не показали ваш отрывок? Что? Я вас слушаю.

Я играю Пердикана. Дина, подыгрывающая мне, великолепна. Она вся горит, сверкает - первая настоящая актриса, с которой мне довелось встретиться на сцене. Мне это помогает. У меня ощущение, что я превзошел самого себя.

Жан Кокто дает мне главную роль, роль Эдипа. Я узнаю, что мы должны играть и "Макбета", которого будет ставить Жюльен Берто. Получаю Малькольма. Я как во сне.

Когда Жан Кокто уходит, наступает какая-то неловкость, причины которой я не анализирую."

" Мы репетируем в помещении, принадлежащем благотворительному обществу XV округа. Терпеливый, любезный, простой, Жан Кокто работает с нами как с равными, как будто мы большие актеры. Но как ни прост Жан Кокто, я не смею заговорить с ним. Мысль о дублерстве Жан-Пьера Омона не дает покоя, давит, терзает меня. Нет, я не скажу ему об этом. Как-то он сам подходит ко мне и говорит:

- Жан-Пьер Омон должен был играть в моей пьесе в театре Эвр, но он не сможет из-за съемок в кино. Хотите сыграть его роль?

- Да, да, конечно.

- Я прочту вам пьесу.

По дороге в отель, где жил Кокто, я думал о М.Л. Что я сделаю, если окажусь в такой же ситуации? Стучу в дверь. Вхожу. Комната Кокто была бы похожа на любой номер скромного отеля, если бы не масляная лампа, серебряное блюдо, серебряные иглы, нефритовые кольца, трубки, опиум и этот запах, который Пикассо назвал самым умным запахом; если бы не бумаги, рисунки, развешанные повсюду, книги, тетради, разбросанные в беспорядке, который только кажется беспорядком; если бы не такие необыкновенные вещи, как янтарное яблоко с бриллиантовыми лепестками, золотые коробочки, деревянная рука. Эл Браун и Марсель Киль сидят на кровати, на которой вытянулся Жан Кокто. Он в белом купальном халате, испачканном опиумом и прожженном сигаретами, с туго повязанным вокруг шеи шарфом.

Я стою смущенный, зачарованный. Словно в одну секунду я перелетел через моря и горы и оказался в неприступном заколдованном мире. Кокто ласково просит своих друзей уйти и предлагает мне сесть. Так как на всех стульях набросана одежда, я сажусь на пол возле кровати. Он откладывает трубку и начинает читать чистым, ясным голосом, в котором звучит металл. Он читает очень быстро, отчеканивая каждое слово. Неподражаемый ритм. Никто из актеров не сумел бы его воспроизвести. Я никогда еще не слышал такого произведения, во всяком случае такого, которое можно было бы с ним сравнить. Язык, сценические находки, роди - все было ново для меня. Роль Галаада, Белого рыцаря. Чистейшего, предназначавшаяся мне, восхитительна. Когда он закончил первый акт, я сказал ему об этом. И попросил прощения, что не умею выражать свои мысли - это было правдой.

- Я слишком устал, чтобы читать дальше. Пожалуйста, придите еще раз,- просит он.

Выйдя на улицу, я пускаюсь бежать, прыгать и кричу про себя: "Это невероятно! Это невероятно!"

"Не пройдет и года, как у меня будет главная роль. Жан Кокто бескорыстен. Не было и тени двусмысленности в его отношении ко мне.

Через неделю снова стучу в его дверь. Та же атмосфера, что и в первый раз. Но он один, нет ни Брауна, ни Киля. Я вновь думаю об отдельном кабинете на улице Камбасерес. Снова сажусь на пол у кровати.

Жан Кокто, не останавливаясь, читает второй акт. Поразительно: у него такой вид, словно он читает перед авторитетным судьей. Вновь говорит, что устал, и просит прийти через неделю.

Я ухожу в том же восторженном состоянии - хотя удивленный, как и после первого чтения. Однако все еще опасаюсь нового визита.

Что я сделаю, если?.. Не смею быть искренним с самим собой. Не смею признаться, что я всего лишь жалкий карьерист.

В назначенный день я снова сижу на полу у кровати. Он закончил третий акт. Я не нахожу слов - так нравится мне пьеса. Я неловок и искренен, а он обращается со мной, глупым мальчишкой, как с самым просвещенным человеком на свете. Он не играет, он тоже искренен, и в этом его необыкновенность, его великодушие.

- Вы Галаад, Белый рыцарь. Я хочу, чтобы вы сыграли в "Рыцарях Круглого стола". Но для этого вас должна послушать директор "Эвра", мадам Полетт Пакс.

Ужас!

- Я должен также предупредить вас, что если вы сыграете в моей пьесе, будут говорить, что вы мой друг.

И я слышу, как отвечаю: "Буду очень гордиться этим".

Прихожу в себя на улице, обезумев от радости, и все же немного задетый."

В роли Нерона. 1941 г.

"Когда я начинал свою карьеру, то добивался репутации любезного человека, точно так же, как стремился прослыть баловнем судьбы. Невольно я ущемил интересы нашей молодой труппы. То, что Эдипа в первый же день предложили мне, уязвило моих товарищей. Принять участие в "Рыцарях Круглого стола" тоже было их заветной мечтой, а Жан Кокто пригласил меня. За кулисами потихоньку распускали обо мне дурные слухи.

Я узнал это от маленькой очаровательной актрисы по прозвищу Крикри, которая помогала мне переодеваться. Что делать? Дать пощечину? Прибегнуть к боксу? Но я подвел бы Крикри. Ответить той же монетой? Недостойно, противно. Мне оставалось только одно - оказать им услугу. Не по доброте и не из любезности. Это мой способ мести. Тем, кто говорил обо мне гнусности, я делал одолжения. Они не знали, что сказать, что делать, куда деваться. Сначала они решили, что я полный идиот, но в конце концов замолчали.

Хотя спектакль играли молодые актеры, он наделал много шуму. Я еще не представлял тогда, что все, к чему прикасается Жан Кокто, привлекает внимание.

Набежали журналисты, репортеры. Даже "Вог" и "Баазар" прислали своих лучших фотографов. Мои фото появились во всех газетах.

Когда представления окончились, Кокто исчез. Проходит два месяца, он не дает о себе знать, как и Полетт Пакс, мой будущий директор. Я беспокоюсь за свою роль. Прислушиваюсь к каждому телефонному звонку. Наконец слышу голос Жана Кокто:

- Приходите немедленно, случилась катастрофа!

Я бросаюсь в отель "де Кастилль". По дороге тысяча страшных мыслей проносится в голове. Жан-Пьер Омон свободен, он сможет играть. У меня заберут роль. Я готов заплакать от отчаяния.

Отель "де Кастилль". Я стучу, открываю дверь. Кокто курит опиум. Он смотрит на меня. Кажется, что он в таком же отчаянии, что и я. Закрываю дверь и застываю на месте.

Я жду самого худшего. Кокто кладет свою трубку. Он в купальном халате, который надевал всегда, снимая пиджак. Уронив руки вдоль тела, он повторяет: "Случилась катастрофа..."

Он напоминает ребенка, боящегося наказания.

- Катастрофа... я влюблен в вас.

Этот человек, которым я восхищаюсь, дал мне то, чего я хотел больше всего на свете. Ничего не требуя взамен. Я не люблю его. Как может он любить меня... меня... это невозможно.

- Жан, вы видите, как я живу, кто окружает меня, меня надо спасать. И только вы можете это сделать...

- Я тоже влюблен в вас,- говорю я. Я врал. Да, я врал. Мне очень трудно объяснить эту ложь. Я испытывал к Жану Кокто огромное уважение, безмерно восхищался им, но не этого он ждал от меня. Сознаюсь, я был польщен.

Кроме того, мысль о том, что такое ничтожное существо, каким был я, может спасти великого поэта, воспламеняла меня. В эту секунду во мне проснулся Лорензаччо. С этого мгновения я захотел дать счастье, "бросить вызов несчастью, спутнику поэта", как он напишет мне позднее.

Разумеется, не следует забывать и о карьеристе, готовом на все, чтобы достичь своей цели. Я не признавался себе в этом. Мне хотелось, солгав, вести себя так, как если бы я сказал правду. Я дал себе слово быть безупречным и стараться стать таким, каким он воображал меня. Я хотел быть актером? Что ж, сыграю комедию, чтобы человек, которым я восхищаюсь, был счастлив. Я недолго играл эту комедию. Все, кто приближались к Жану, начинали любить его."

"Перед началом репетиций "Рыцарей Круглого стола" Жан Кокто повез меня на юг Франции в Тулон к своей приятельнице, художнице-декоратору Куле Роппа.

В первый раз я ехал в спальном вагоне. Наше купе не походило на другие: запах опиума придавал ему таинственность.

Я не курил. Но ко мне вернулось знакомое по коллежу ощущение, что я занимаюсь чем-то запретным.

Выкурив свою трубку, Жан лежал неподвижно, вытянувшись на нижней полке. Я наверху погасил свет, чтобы он думал, что я заснул. Он лежал с открытыми глазами. Я знал, что он работает.

"После Баланса начнется юг. Ты увидишь красные черепичные крыши..."

Все пейзажи, страны, города, всё увиденное вместе с Жаном Кокто, становилось бесподобным. Благодаря ему я открывал красоту там, где никогда не подозревал ее, красоту, которую сам не заметил бы. В Тулоне он останавливал меня у какого-нибудь неприметного дома, пораженный простодушным изяществом дверного молотка. Разумеется, я восхищался знаменитыми кариатидами Пюже. Мы часами бродили по улицам. Его восхищение всем красивым и своеобразным открыло мне гораздо больше, чем всё, чему меня учили раньше. И при этом он вовсе не старался преподать мне урок. Я мог задавать ему вопросы, обнаруживавшие мое отчаянное невежество. Он отвечал терпеливо, ничем не выказывая удивления. Я был счастлив. Я не играл больше комедии:

я любил Жана."

Любовь Жана Кокто к "своему милому Жанно" на может быть лучше передана, чем его собственными письмами и стихами к Марэ.

Я полюбил тебя так сильно (больше всех на свете), что приказал себе любить тебя только как отец. Хочу, чтобы ты понял, я люблю тебя не меньше, а больше прежнего. Я смертельно боюсь лишить тебя свободы, завладеть тобой, как в этой пьесе. И потом я опасаюсь ужасных страданий, если ты влюбишься и не захочешь причинить мне боль. Я сказал себе, что, если дам тебе свободу, ты станешь мне все рассказывать, и это будет не так больно, как думать, что ты должен что-то скрывать от меня. Я не могу сказать, что было очень трудно принять это решение, так как мое обожание равно уважению которое я испытываю к тебе. Но я боялся, что ты вообразишь, будто между нами существует какая-то недоговоренность и неловкость. Поэтому пишу тебе совершенно искренне.

Мой Жанно, повторяю, ты для меня - все. Мысль о том, что я могу стеснить тебя, стать преградой для твоей чудесной юности, была бы чудовищна. Я смог принести тебе славу, и это единственное удовлетворение, какое дала моя пьеса, единственное, что имеет значение и согревает меня.

Подумай. Ты встретишь кого-нибудь из твоих ровесников и скроешь это от меня. Или мысль о боли, которую мне причинишь, помешает любить его. Я не простил бы себе этого до самой смерти. Лучше лишить себя частицы счастья и завоевать твое доверие, чтобы ты чувствовал себя со мной свободнее, чем с отцом или матерью.

Ты должен был догадаться о моих сомнениях и тревогах, мой маленький хитрец Жанно, который так много понимает. Но я объясняю свое поведение, чтобы ты не мог даже на секунду предположить, что между нами существует хоть малейшая тень. Клянусь, я достаточно чист и благороден, чтобы не испытывать ревности и жить в согласии с небесами. Небо столько дало нам, что грех просить у него большего. Верю, что жертвы вознаграждаются. Не сердись на меня, мой ангел. Вижу по твоим глазам - ты знаешь, что никто не может любить тебя больше меня, и мне было бы бесконечно стыдно стать малейшим препятствием на твоем солнечном пути.

Мой Жанно, люби меня, прижми меня к сердцу, помоги стать святым и достойным нас. Я живу только тобой".

Умоляю тебя прочесть это письмо с той же любовью, с какой были написаны эти строки, и ты поймешь, что в них нет ни тени ревности, чувства одиночества или старческой горечи.

Я бесконечно грущу, потому что случай помог мне вознести тебя на вершину, и ты всем нравишься. Но люди только и ждут малейшего промаха и обрадуются ему. То, что ты постоянно встречаешься со своими ровесниками,- прекрасно. И если бы это были Меркантон, Жильбер, я знал бы, что вы работаете и веселитесь вместе. Но та маленькая банда, с которой ты всюду появляешься, воспринимается многими как корыстные, праздные бездельники. Только твоя чистота мешает тебе увидеть это. Твое общество поднимает их, но роняет тебя. Пишу это не потому, что уже слышал, что говорят. А потому, что хотел разобраться J причине моей тоски и понять, не низменны ли ее мотивы. Нет. Уверен, я прав. Заметь, я не прошу тебя отвернуться от твоих друзей. Будь только более осторожным и сдержанным с ними, каким когда-то был я, встречаясь с людьми этого толка.

Разговоры с Д.- не для тебя. Его вкусы, стиль жизни - недостойны тебя. ТЫ вообразил, что он сказочный принц, а в моих глазах и в глазах окружающих он бедный малый, не нашедший себе места в жизни, ленивец, неспособный бороться с судьбой.

Будь честен и храбр, открой глаза. Подумай о моей работе, о наших проектах, о нашей чистоте, о том, как мне безумно больно, что ты убегаешь из дома в места, которые тебя порочат, хоть ты и не сознаешь этого.

Не сердись на меня за откровенность. Я долго боролся с собой, прежде чем написал тебе. Ведь куда удобнее пользоваться твоей добротой и молчать.

Поразмышляй над тем, что я сказал, и найди ответ в себе самом.

Твой Жан".

Еще одно письмо:

Еще раз пишу тебе, чтобы объясниться. Не хотелось бы ни за что на свете походить на "других" и дать тебе повод думать, что я "ревную".

Мой Жанно, я не знал, что можно так любить, как я люблю тебя. Я сердит не на тебя, а на судьбу. Представь себе: любить друг друга так, чтобы не было ни тени сомнения, ни одной фальшивой ноты. Увы, это невозможно. Я думал, что смогу освободиться - ведь есть еще женщины и юноши, страстно желающие меня - и мы с тобой пойдем каждый своей дорогой. Но оказалось, что это не в моих силах. Сама мысль прикоснуться к кому-нибудь, говорить нежные слова другому, не тебе,- невыносима. Я отказываюсь от этого. Не думай, что упрекаю тебя. Ты свободен. Я не столь безумен, чтобы связать тебя в твоей юности и помешать твоим порывам.

Я восстаю, я страдаю только от несчастного животного рефлекса. Сама мысль, что тебя обнимает другой или ты обнимаешь другого, для меня нестерпимая пытка.

И все же прошу не принуждать себя. Ложь и неизвестность будут еще убийственнее для меня. Прошу тебя, пойми мои страдания и помоги вынести их. Достаточно одного слова, жеста, взгляда. Я не ревную, я завидую тому, кого ты любишь, и страдаю, что не достоин больше огромной радости быть любимым тобой. Я был так же, как и ты, опечален неприятностями Денхема и возненавидел бы тех, кто мог подумать, что я способен радоваться им.

Короче, лишенному любви, мне почти нечем дышать. Я хотел бы стать святым, так как мне остается только порок, а я отвергаю его. Мой прекрасный ангел, обожаю тебя и, повторяю, хочу только, чтобы ты был счастлив.

Твой Жан".

Читал и перечитывал твое письмо. Как мог ты поверить, что я стал "равнодушен"? Я имел глупость притворяться, чтобы освободить тебя и сделать счастливее. Но знай, каждую ночь я плакал, страдал, что тебя нет рядом, и вынуждал себя смеяться и шутить. Я бесконечно рад, что счастье вернулось в наш дом, и когда поцеловал тебя сегодня вечером, почувствовал, что ты так же тронут, как и я, и что мы понапрасну портили чудесную жизнь, столь непохожую на жизнь других людей. Мой прекрасный ангел, я хочу только твоего, только нашего счастья. Когда Ивонн сказала мне, что ты написал Д., я думал, что умру от благодарности и нежности. Я буду с удесятеренной силой работать и сражаться с негодяями, которые боятся тебя, как черт ладана. Мой Жан, я обожаю тебя..."

Моему Жанно
Мне мало и плохо любить довелось
И гордость, и юную стать,
И верность, и теплое солнце волос,
И легкой насмешки печать.
Но клад я решил не держать взаперти,
Обманом влекомый благим,
Чтоб наши с тобой разминулись пути
И счастье дарил ты другим.
Ты самою горькой из созданных строк
И лучшей поэмою был,
И огненный лавр чело мне ожег,
Но все же я мало любил...
Возьми мою душу и все, что ни есть!
В плену я химер темноты.
Моею судьбой управляет твой жест,
И знаю я, смерть моя - ты.

Другое письмо:

"Жанно, ты скажешь, что у меня мания писать письма. Но так приятно писать тебе по ночам и посылать свою нежность тебе под дверь.

Мой Жанно, ты вернул мне счастье. Никогда не узнаешь, как я перестрадал. И не воображай, что я лишу тебя твоих "капризов". Ты мне расскажешь о них, ведь наша любовь сильнее всего. Обожаю тебя".

"Мой Жанно, от всего сердца благодарю тебя, ты спас меня.

Я тонул, и ты без колебания бросился в воду. Знаю, от чего ты отказался, и знаю, что ты не сделал бы этого, если бы твой порыв не был искренен... Никогда не забуду этого. Напиши мне несколько строк. Твои коротенькие письма - мой талисман. Обожаю тебя.

Жан".

Мольба на коленях
Сезон для свадеб, путешествий,
Медовый месяц будет всласть,
Так будем бешенствовать вместе,
Деля земные грех и страсть.
Четыре дня в безумье общем,
Мой ангел, вновь молю о нем!
Мы не завидуем, не ропщем
И оба счастливы вдвоем.
От всех преград, от наставлений
Больное сердце здесь вдали.
И в память сладких пыток тени
Глаза сиренью обвели.

Марэ-художник, 1955 г.

"3 сентября 1939.

Я только что получил твое короткое письмо. Ты просишь сохранить его! Мой Жанно, все твои письма, записочки я ношу с собой в кармане и существую только в ожидании их. Андре уехал в свою часть. Я предложил Фенозе жить у нас. Сегодня он спит здесь. Жить очень трудно, но я дал слово и сдержу его. Просто ты найдешь твоего Жана похудевшим, тонким, как нитка. Врач Коко попытается придать мне немного сил и веса. Я все еще верю, что это дурной сон, и ты, окликнув из своей комнаты, разбудишь меня. Твоя дверь ведь всегда открыта. Ты у меня перед глазами, весь в синем, стоящий перед "Максимом". Это была худшая минута в моей жизни. У меня разыгралась такая боль в глазах, оттого я и покинул тебя. Но ты знаешь, что я ни на секунду не расстаюсь с тобой.

Розали провела конец дня у нас дома; что делать? Говорить о нашем сыне и ждать его. Это моя единственная цель. Я кончу письмо завтра утром. Две строчки, чтобы сказать тебе "доброе утро".

Хорошо, что машина осталась у тебя. Значит, ты попал в хорошую часть, твоя счастливая звезда не покидает тебя.

Повторяй без конца, что мое сердце бьется в твоей груди. Что твоя кровь течет в моих венах и что я не так одинок, как другие, потому что мы, несмотря на расстояние,- единое целое.

Мой Жанно, я поцеловал от тебя твою маму, не беспокойся, буду часто видеть ее. Молись. Я молюсь и ничего не меняю в своей молитве. Она та же, что и в Сен-Тропезе.

Если это ожидание, эта пустота и разрушают меня физически, я знаю, что ты еще больше полюбишь твоего бедного поэта, в которого ударила молния. Заплатим за то, что были слишком счастливы. Это дорогая цена, но когда я вспоминаю наши каникулы, понимаю, что не так уж она и дорога.

От тебя я жду мужества. Ты - это жизнь, сила, радость. Ничто не может тебя сразить.

Не могу оторваться от письма... Я еще верю в возможное чудо. Прижимаю тебя к груди".

"Мой Жанно,

я самый счастливый человек на свете.

Нас с тобой ничто больше не может разлучить, даже апокалипсис. Это великая загадка. После того страшного дня, когда мы расстались, я испытал огромное облегчение: ко мне пришла чудесная уверенность, что наши сердца излучают волны, которые, двигаясь навстречу друг другу, сливаются в единое целое. Это были волны нашей любви, поющие в безмолвии. Как мало значат слова по сравнению с любовью. Наша гордость, наша слава - это наша любовь.

"Я счастлив, что люблю тебя". За эту твою коротенькую фразу я готов заплатить самой дорогой ценой.

Как жаль тех, кто неспособен любить безоглядно.

Твой Жан".

"Горячо любимый Жанно,

я выхожу от Коко. Она получила твое письмо и попросила прийти к ней. Теперь я буду ночевать в "Рице". Ты можешь писать мне туда. Но я не могу лишить себя счастья приходить домой, чтобы посмотреть на наши комнаты. Это письмо не в счет. Я напишу тебе сегодня вечером из отеля. Надо жить, ждать чуда и молить небеса, наши небеса".

"Суббота.

Мой Жанно, не могу удержаться, чтобы не написать тебе еще несколько строк. Я только что видел твою маму. Нет нужды рассказывать, о ком и о чем мы говорили. Я не могу покинуть нашу квартиру. Квартира - это ты, твоя комната, дверь, под которой ты находил мои стихи. Мой Жанно, будем мужественны и терпеливы. Небо охраняет нас. Ведь у нас есть свое небо, и оно не покинет нас. Обожаю тебя".

Промелькнув этой ночью в окне,
Новый Год к нам заглянет с дороги,
Не горя саламандрой в огне,
Он согреет замерзшие ноги.
Часто стихи сопровождались рисунками.
Наш никогда не кончится роман,
Все разделяет нас, сближая сразу.
Твоих посулов полон мой карман,
А твой набит моими до отказа.
Почти не замечая катастроф,
И сбоев почты, столь не идеальной,
Я искры высекать хочу из строф:
Любовь есть Божий промысел фатальный.

Открытка на память
Зимородок, где спит снег зимой?
Мне ли это знать? Ищите сами.
Мы уснем, укрытые снегами,
В кабачке "У серны золотой".
Солнце, опускаясь на вершины,
Сглаживает снег и грубость льда.
Те же, кто полетом одержимы,
И без крыльев полетят всегда.
Так летели мы, забот не зная,
Так нас холод тайно сторожил,
И до самых крокусов, до мая,
Наши души сном заворожил.
Зимородок тронулся в дорогу,
Тает снег, своих не помня снов.
У моих новорожденных слов
Перья отрастают понемногу.

"Мой Жанно!

После твоего отъезда меня охватило страшное чувство грусти и одиночества, против которого бессильно даже мудрое сердце Дуду. Ты прав, когда сказал, что "эти визиты нестерпимы". Ты уехал, и я словно упал в пустоту.

Ты забыл свои меховые перчатки. Я унес их к себе и целовал, с трудом сдерживая слезы. Да к тому же грипп совсем измучил меня. Я так пал духом, что с трудом подавляю желание бросить все и уйти. Изо всех моих слабых сил обнимаю тебя.

Жан".

"9 августа 1961 года.

И вот я в Испании, которую не надеялся еще раз увидеть, несправедливо разделенный с тобой множеством километров, в то время как мы всегда должны быть рядом. Чем больше я живу, тем больше меня огорчают эти расстояния, в которых теряются люди и лица. Мне же еще хуже потому, что ничто не может разорвать связывающие нас нити, и я испытываю от этого мучительное напряжение. Расскажи мне о твоих ролях Понтия и Марса. Я собираюсь поехать в Марбелья, чтобы продолжить египтологические изыскания, не спасающие, впрочем, меня от моего страшного одиночества. Я люблю тебя, мой Жанно. Обнимаю".