Наши читатели простят мне обращение к вопросу, несколько специальному, но важному. Да и в тематику нашей газеты он входит слишком основательно, чтобы от него отмахиваться.

По письмам молодых музыкантов, которые, делясь своей озабоченностью, оказывают нам честь, я догадываюсь вот о чём. Их озлобленность против воюющей Германии усугубляется ещё и тем, что эта страна затаскивает в свою гибельную сферу композиторов, исполнителей и вдумчивых слушателей, больше поглощённых звуками фортепиано, чем канонадой.

В этих письмах часто упоминается Арнольд Шенберг - глава молодой берлинской школы . Ответить на них хочу кратко, по-журналистски лапидарно, в духе подписей к лубочным картинкам.

В музыке миновала эпоха, когда в мелодической нити преобладали завитки; потом на первый план вышли узлы и волны мелодической нити; потом явился Дебюсси, чтобы тихонько эту нить разъять, лишить живого нерва, разрезать; потом с этими обрывками затеял игру Равель.

И вот появилась необходимость восстановить крепкую бечеву. А наша эпоха оказалась суровой. Вся молодёжь занята тяжким трудом, словно долбит камень и вслушивается при этом в глубинные законы муз.

Среди музыкантов возвышаются двое: один - великорус, это Игорь Стравинский; другой - "австронемец" Шенберг.

Шедевр Стравинского "Весна священная" представляется сегодня всем тем, кто без всякого снобизма или антиснобизма были им некогда потрясены, как прелюдия к нынешней войне. Неизвестно, что за несравненное щемящее чувство исходило из этой дикой эклоги, из этого исконного топота, от этих простых групп, объединённых обожанием земли, и, так сказать, вскормленных её чудовищной силой предвидения.

Все, кто присутствовал на этом представлении и кого чувственная сила воздействия оградила от посторонних и слишком уж реальных шумов, не забудут последней сцены, этого многозвучия некой фабрики, дающей сбои; здесь молодая дева, отдаваемая в жертву земле, изнемогает от страха и покоряется судьбе.

В произведении этого молодого великоруса уже забродила сегодняшняя драма. Это как предчувствие грозы: её приближение можно приметить заранее по шерсти домашних животных.

У Шенберга не будет возможности представлять Германию. Он не раскрывается. Он увяз в немецкой патоке. Он хочет быть в "авангарде"! А разве ему неведомо, что предшественников не бывает, что будущее никому не открыто, что прекрасное произведение - это всегда произведение своего времени и что вокруг одни отстающие.

Шенберг отталкивает от себя старые звучания, и в то время, как Стравинскому хладнокровная ясность помогает избавиться от поэтичности восточного толка, Шенберг занимается вычислениями, дробит, устанавливает ограничения, упрекает себя в любви к "Тристану и Изольде", сочиняет, как машина, при этом поправляя на себе очки интеллектуала, как Герр Профессор!

Германия выдвигает Шенберга или (Рихарда) Штрауса. Штраус, сочинив благородные страницы "Электры", с легкостью отдаётся во власть популярных шаблонов. Шенберг же из боязни впасть в шаблон создаёт шаблон заново. Ведь именно ради обретения свободы он сам себя сажает в темницу своей формулы да ещё приговаривает к заточению стольких учеников!

Да здравствует неисчерпаемая, здоровая и юная музыка Стравинского! Вот где крепкая бечева самобытности.

Моя заметка помещена здесь для того, чтобы заявить: наша газета "Ле Мо" испытывает отвращение к Германии не из-за незнания происходящего там, но именно из-за того, что там реально происходит.

Что до приёма, оказываемого нашей молодёжи в Берлине, пусть она им и утешится. Немецкий концертный зал, жаждущий культурных событий, принимает новшества с уважением, но без энтузиазма. Его выказывает французский зал, но у нас и лучше всего умеют любить.

Пруссия черпает свою силу в ненависти, а Франция - в любви. Франция любящая не знает себе равных.