Характеристика гендера, с точки зрения филологов, относится к существительным. Они рассуждают о нем в контексте функционирования. Если они сомневаются в его значении, они могут шутить по его поводу, называя гендер "фиктивным полом". Таким образом, английский язык, в сравнении с французским, имеет репутацию практически безгендерного языка, тогда как французский считается гендерно нагруженным. Строго говоря, действительно верно, что в английском языке к неодушевленным предметам не применяется характеристика рода, ни к предметам, ни к не человеческим существам. Но как только речь заходит о категориях относимых к личностям, оба языка одинаково используют гендер. Оба в действительности соглашаются с примитивной онтологической концепцией, которая усиливает разделение людей по полу в языке. "Фиктивный пол" существительных или их нейтральный род являются всего лишь случайными способами употребления этого первого принципа, и в этом смысле они относительно безобидны.

Те проявления гендера, которые являются идентичными в английском и французском языках, относятся к людям. Этот вопрос касается не только филологов, хотя речь идет о лексических аспектах. Как онтологическая концепция, которая имеет дело с природой Бытия, в совокупности с целой туманностью Других примитивных концепций, относящихся к той же системе мышления, гендер, похоже, относится преимущественно к философии. Его raison d'etre не подвергается сомнению в грамматике, роль которой - описывать формы и функции, а не искать его обоснований. Однако, и в философии он больше не вызывает сомнений, поскольку относится к комплексу самоочевидных концепций, без которых, по мнению философов, невозможно развить логическую цепь рассуждений, которые приняты ими априори, так как существуют прежде любого мышления, любого общественного порядка, в самой природе. Так, они именуют гендер лексической посылкой "природных существ", их символом. Понимая, что понятие гендера не столь безобидно, как кажется, американские феминистки используют гендер как социологическую категорию, давая понять, что нет ничего природного в этом понятии, поскольку пол искусственно сконструирован как политическая категория - категория угнетения. Они экстраполировали понятие гендер из грамматики и пытаются перенести его на понятие пол. И в этом смысле они правы, поскольку гендер является лингвистическим индикатором политического противостояния между полами и подчинения женщин. Таким же образом, как и пол - мужчина и женщина - гендер, как концепция, является инструментов в политическом дискурсе гетеросексуального социального контракта. В современной теории, даже в положениях тех дисциплин, которые исключительно занимаются языком, остается классическое разделение мира на конкретный, с одной стороны, и абстрактный - с другой. Физическая или социальная действительность и язык разобщены. Абстракции, символы, знаки не относятся к реальности. С одной стороны - реальность, референция, с другой - язык. Как будто бы отношения с языком обусловлены только функцией, но не трансформацией. Нередко возникает путаница между обозначаемым и референцией, и в некоторых критических трудах они используются равнозначно. Или же обозначаемое сводится к набору идей, подменяя референцию и оставаясь единственным значением смысла. Среди лингвистов Бахтин, современник русских формалистов, чьи работы наконец-то переведены, является, по-моему, единственным, кто рассматривает язык с чисто материалистических позиций. В социолингвистике есть несколько разработок в этом направлении, в основном, среди феминисток. Я утверждаю, что даже абстрактные философские категории воздействуют на действительность как социальные. Язык обрушивает толщи действительности на тело общества, штампуя его и жестоко его формируя. Например, тела социальных актеров сформированы абстрактным языком ровно также, как и неабстрактным. Потому что в языке присутствует пластичность реальности: язык осуществляет пластическое действие над действительностью. По мнению Занде Цайг, социальные действия есть результат этого феномена.

Таким образом, говоря о гендере, важно не только вытеснить из грамматики и лингвистики социологическую категорию, которая не называет себя. Важно также рассмотреть, как гендер функционирует в языке, как гендер управляет языком, прежде чем рассматривать, как он влияет на его пользователей.

Гендер присутствует в категории языка, которая абсолютно отлична от любой другой, и которая называется личным местоимением. Личные местоимения это единственная часть речи, которые обозначают говорящего в дискурсе и его различные, сменяющие друг друга положения по отношению к дискурсу. И как таковые, они тоже являются путями и средствами вхождения в язык. Именно в этом смысле - репрезентации личности (лица) - они интересуют нас. Безо всякого обоснования, без сомнения, личные местоимения конструируют гендер в языке вообще, пронося его с собой самым естественным образом, так сказать, в любом варианте разговора, речи или философского трактата. И, хотя они инструментальны в активизации понятия гендер, сами по себе они проходят незамеченными. Не имея на себе гендерной маркировки в субъективной форме (кроме одного случая), они могут поддерживать понятие гендера, одновременно исполняя якобы другую функцию. В принципе, местоимения маркируют гендерную оппозицию только в третьем лице, и не являются носителями гендера сами по себе в других лицах. То есть, как будто гендер не имеет на них воздействия, не является частью их структуры, оставаясь лишь деталью в связанных с ними формах. Но в действительности, как только появляется говорящий в дискурсе, как только возникает "Я", гендер тут же проявляет себя. В самой грамматической форме наличествует напряженный интерес. Происходит прямой запрос к говорящему. Говорящий призван в собственном лице. Он вступает в контекст, следуя порядку местоимений, без посредничества, обладая собственным истинным полом - то есть, в том случае, когда говорящий является социологической женщиной. Известно, что во французском, при употреблении местоимения je ("Я") необходимо определить род, как только он используется в связи с причастием прошедшего времени и с прилагательным. В английском, где подобного правила не существует, говорящий, если это социологическая женщина, должен тем или иным образом, с определенным количеством условий, обнародовать свой пол. Ибо гендер (род) является усилением пола в языке, осуществляя это таким же образом, как декларация пола в гражданском статусе. Род заложен не только в третьем лице, и упоминание пола в языке не является практикой, зарезервированной только для третьего лица. Пол, носящий имя рода, пронизывает все тело языка и заставляет каждую говорящую, если она принадлежит к угнетенному полу, заявлять это в своей речи, а именно проявиться в языке в своей истинной физической форме, а не в абстрактном виде, что, как неоспоримое право предоставлено любому говорящему мужчине. Абстрактная форма, обобщенной, универсальное - это то, что обозначает так называемый мужской род, поскольку класс мужчин присвоил себе универсальность. Необходимо понимать, что мужчины не рождаются со способностью к универсализму, и что женщины не отмечены с рождения свойством частного. Всеобщее некогда было присвоено и продолжает присваиваться мужчинами. Это не происходит по волшебству, это создается искусственно. Это действие, преступное действие, совершаемое одним классом над другим. Это действие, совершаемое на уровне концепций, философии, политики. И род, навязываемый женщинам как определенная категория, представляет собой меру властвования над ними. В языковой практике род очень вреден для женщин. Но проблема гораздо сложнее. Род является абсолютной невозможностью в онтологическом смысле. Потому что, когда человек становится говорящим, когда произносится "Я", и таким образом заново присваивает весь язык, исходящий от самого себя, наделенного невероятной властью использования целого языка. Именно в этот момент, по мнению лингвистов и философов, происходит наивысший акт субъективизации, вхождение субъективности в сознание. Именно начав говорить, человек становится "Я". Это действие - становление субъектом через употребление языка и через акт речи, для того, чтобы существовать, требует, чтобы говорящий был абсолютным субъектом. Но относительного субъекта невозможно представить, относительный субъект не способен говорить. Я имею в виду, что, несмотря на жесткий закон формирования рода и его навязывания женщинам, ни одна женщина не может сказать "Я", не являясь для себя самой абсолютным - то есть внеродовым субъектом, универсальным, целостным. Или, если ей это не удается, она приговорена к тому, что я называю языком попугаев (наподобие рабов, имитирующих язык своих хозяев). Язык как единое целое дает каждому, использующему его, равную способность стать абсолютным субъектом. Но род, являющийся элементом языка, влияет на этот онтологический факт, аннулируя его в тех случаях, когда это касается женщин, выражаясь в постоянном стремлении лишить их самого ценного, что есть у человеческого существа - субъектности. Род является онтологической невозможностью, поскольку пытается осуществить раздвоение Существа. Но Существо как факт бытия неразделимо. Бог или Человек как сущее есть Единое и целое. Тогда что же представляет собой это разделенное Существо, явленное в языке через род? Это невозможное Существо, Существо, которое не существует, онтологическая шутка, концептуальный маневр, предпринятый для того, чтобы отвоевать у женщин то, что принадлежит им по праву: восприятие себя как абсолютного субъекта через использование языка. Результатом этого навязывания категории рода, действующего как отрицание в каждый момент говорения, - является лишение женщин авторства речи, принуждение их войти в язык походкой краба, попутно идентифицируя себя и ежеминутно прося прощения. В результате - им отказано в любом притязании на абстрактный, философский, политический дискурс, определяющий социальное существо. Род должен быть уничтожен. Возможность его уничтожения дана нам через само употребление языка. Поскольку всякий раз, когда я говорю "Я", я реорганизую мир со своей точки зрения и через абстрагирование претендую на универсальность. Этот факт остается истинным для каждого говорящего.

Разрушение категорий пола в политике и в философии, уничтожение рода в языке (по меньшей мере, изменение правил его использования), является, таким образом, частью моей писательской работы. Очень важной частью, поскольку столь значимое изменение не может произойти без изменения всего языка в целом. Оно включает в себя (затрагивает) слова, чье значение и формы близки к гендеру (роду), и соотносятся с ним. Но это также связано со словами (затрагивает слова), чьи значения и формы далеко отстоят от этой категории. Потому что, как только привлекаются характеристики личности, вокруг которой организуется все остальное, ничто не остается без изменения. Слова, их диспозиция, их взаимная организация, отношения друг с другом, вся их звездная туманность смещается, они передвигаются, поглощаются или переориентируются. И когда они появляются вновь, структурное изменение в языке меняет их смысл. Они искажены и в значении и по форме. Их музыка звучит по-другому, их цвет тоже подвержен переменам. Потому что задачей является структурное изменение в языке, в его нервной системе, в его костяке. Но язык не позволяет прикоснуться к себе без параллельной работы над философией и политикой и экономикой, потому что, подобно тому, как женщины обозначены родом в языке, также они маркированы полом в обществе. Я сказала, что личные местоимения конструируют род (гендер) через язык, а личные местоимения являются, если можно так сказать, основной темой каждой из моих книг, за исключением "Le Brouillon un Dictionnaire des Amantes (Lesbian Peoples: Material for a Dictionary)", написанной совместно с Занде Цайг. Они являются моторами, для которых должны быть сконструированы все рабочие части, и как таковые, они порождают необходимость формы.

Замысел моей первой книги "Опопонакс" заключался в работе над субъектом, говорящим субъектом, субъектом дискурса - говоря вообще, о субъектности. Я хотела восстановить нераздельное "Я", универсализировать точку зрения той группы, которая была приговорена к обособленности, отнесена в языке к категории недочеловека. Я выбрала детство в качестве элемента формы, открытой для истории (то, что для меня представляет собой тема повествования), формирование эго вокруг языка. Потребовались огромные усилия, чтобы разрушить заклятие над заколдованным субъектом. Мне были нужны очень сильные средства, нечто, что сразу же выйдет за рамки пола, против чего разделение по полу будет бессильно, и что не поддастся ассимиляции. Во французском языке, как и в английском, есть необыкновенно богатое местоимение, называемое неопределенным, что значит, не имеющим рода, местоимение, которого нас систематически учат избегать в школе. Во французском это on и one - в английском. Поистине, из-за того, что нас систематически учат не употреблять его, переводчик "Опопонакса" ухитрился ни разу не употребить его по-английски. Нужно сказать в пользу переводчика, что оно выглядит и звучит по-английски очень громоздко, не меньше, впрочем, и по-французски.

С этим местоимением, не имеющим не только рода, но и числа, я смогла поместить героев за пределами социального разделения по полу и аннулировать его на протяжении всей книги. Во французском языке, как говорят филологи, мужская форма, используется в тех случаях, если причастие прошедшего времени или прилагательное ассоциированы с субъектом on, то его род является средним. Этот, казалось бы, несущественный вопрос о среднем роде, на самом деле очень интересен, поскольку, когда речь заходит о словах типа l'homme, или Man, грамматисты не говорят о среднем роде в том же смысле, какой они вкладывают в понятия Добро или Зло, а употребляют их в мужском роде. Таким образом, они присвоили мужскому роду l'homme, homo, чье первое значение не мужчина, но человек. Ибо homo sum. Человек как мужчина - это производное, второе значение. Возвращаясь к местоимению one, on, - это субъектное местоимение очень гибко и податливо, поскольку может быть трактуемо одновременно во всех смыслах. Во-первых, как уже упоминалось, оно не имеет гендерного определения, рода. Оно может успешно репрезентировать определенное количество людей, или всех сразу - любого человека, мы, они, я, вы, народ, малую или большую группу людей - оставаясь при этом в единственном числе. Оно предлагает себя взамен любых вариантов персонализации. В случае с "Опопонаксом", оно представляло целый класс людей, всех и каждого, нескольких человек, "Я" ("Я" главной героини, "Я" рассказчика, и "Я" читателя). One, on было для меня ключом к безмятежному восприятию языка, таким, каков он в детстве, когда слова несут в себе волшебство, когда они сияют яркими красками в калейдоскопе мира, тая в себе новые революции сознания. One, on являли собой путь ученичества, к описанию, через слова, всего, что важно для сознания, ученичества, где письмо было сначала, даже до того, как познается умение говорить. One, on помогает всем говорящим испытать уникальную возможность, сказав "Я", вновь присвоить себе весь язык и реорганизовать мир со своей точки зрения. Я не скрывала женские персонажи под мужским именем, чтобы заставить их выглядеть более общими, и тем не менее, если верить тому, что написал Клод Симон, мне удалось универсализировать их. Он писал, говоря о том, что происходило с главной героиней "Опопонакса", маленькой девочкой: "Я вижу, я дышу, я жую, я чувствую через ее глаза, ее рот, ее руки, ее кожу ... Я становлюсь детством".

Прежде чем говорить о местоимении, которое является стержнем "Les Guerilleres", я хотела бы вспомнить, что говорили Маркс и Энгельс в "Германской идеологии" о классовых интересах. Они говорили, что каждый новый класс, борющийся за власть, должен, для достижения своей цели, представлять свой интерес как общий интерес всех членов общества, и, что в философском смысле этот класс должен придать своей идее универсальную форму, представлять ее как единственно разумную, обладающую всеобщей ценностью.

Что касается "Les Guerilleres", там есть личное местоимение, очень редко используемое во французском, и не существующее в английском языке - употребляемое во множественном числе они женского рода elles (they) - при этом во французском мужское множественное они (Us) используется для обобщения: они говорят, означает "люди вообще говорят". Как я подозреваю, обобщающее Us не включает в себя elles, равно также как they не включает she в свои утверждения. Можно было бы сожалеть, что в английском не существует даже гипотетическое местоимение женского рода множественного числа для того, чтобы показать отсутствие she в обобщающем they. Но какой смысл в его существовании, если оно не используется? В тех редких случаях, где употребляется elles, оно никогда не носит обобщающего значения, и не отражает универсальной точки зрения. Из чего следует, что elles, способное выражать всеобщую позицию, было бы новым явлением не только в литературе. В "Les Guerilleres" я пытаюсь универсализировать позицию elles. Целью такого подхода является не феминизация мира, но отрицание категории пола в языке. Таким образом, я вставляю elles в текст как абсолютного субъекта мироздания. Чтобы преуспеть в текстуальном смысле, я должна была прибегнуть к определенным драконовским мерам, например, убрать, по крайней мере в первых двух частях, местоимение он, или они-он. Я хотела вызвать шок у читателя, приступившего к чтению текста, в котором elles своим уникальным присутствием влечет оскорбление даже для читательниц. И здесь опять же, употребление местоимения в качестве субъектной материи определяет форму самой книги. Хотя содержанием текста являлась тотальная война, начатая elles против Us, чтобы это новое лицо вступило в действие, две трети текста должны были быть полностью заселены, захвачены elles. Слово за словом elles утверждает себя как суверенный субъект. Только после этого мог появиться il(s), он-они, низведенный и изъятый из языка. Для того, чтобы стать реальностью, эта elles принимает эпическую форму, в которой она не только полноценный субъект мироздания, но и его завоевательница. Другое следствие, вытекающее из суверенного присутствия elles, заключается в том, что хронологическое начало повествования - то есть тотальной войны - оказалось в третьей части книги, а текстуальное начало стало фактически окончанием нарратива. Отсюда исходит циклическая форма книги, ее gesta, которую геометрическая форма круга определяет как модус операнди. В английском варианте переводчик, не имевший эквивалента для elles, был вынужден внести изменения, которые, в моем понимании, уничтожают весь эффект моей попытки. Когда elles превращается в the women (женщины), процесс универсализации нарушен. Неожиданным образом, elles перестали являть собой человечество. Когда произносится слово "женщины", имеется в виду несколько отдельных женщин, и таким образом полностью меняется весь смысл, конкретизируется то, что я подразумевала как универсальное. Была не только уничтожена моя интенция употребления местоимения elles, но и введено в употребление другое слово, слово женщины, навязчиво появляющееся в тексте, а это как раз одно из тех гендерно маркированных слов, которое я никогда не использую во французском. Для меня это эквивалент слова "раб", и, на самом деле, я активно противилась его использованию везде, где возможно. Латание этого слова в английском с помощью использования у или i (womyn или wimmin) не изменяет факта политического значения самого слова. Если попытаться представить себе написание nogger или niggir вместо nigger, можно увидеть тщетность этой попытки. Это неправда, что не существует разрешения проблемы с переводом elles. Решение есть, хотя мне было трудно найти его сразу. Я осознаю, что вопрос здесь в грамматике, в текстуальном аспекте, а не в переводческих затруднениях. Решение для английского перевода заключается в новом употреблении множественного местоимения they, которое по праву принадлежит как женскому, так и мужскому роду. They не только обобщающее местоимение, но оно сразу же создает ту степень универсальности, которая не столь очевидна в случае с elles. Действительно, для того, чтобы добиться этого эффекта с elles, необходимо проделать такую трансформационную работу, которая влечет за собой целый сонм других слов, и которая затрагивает воображение. They не создает того натуралистического истерического отклонения, которым сопровождается женский род. Но they может работать эффективно в моей схеме только тогда, когда он используется сам по себе, как и его французский эквивалент. Только с использованием they текст сможет вновь обрести свою силу и странность. Тот факт, что книга начинается с конца, и конец является хронологическим началом, будет текстуально оправдан неожиданной идентификацией they. В третьей части, относящейся к войне, they не распространяется на категорию, которая исключается из общей. В новой версии мужской род должен конкретизироваться последовательней, чем в оригинале книги. Мужской род не может появляться в форме they, но только как man, he, his - по аналогии с тем, что издавна делалось с женским родом (woman, she, her). Мне кажется, что англоязычное решение продвигает нас даже еще дальше в сторону отказа от пола в языке.

Разговор о ключевом местоимении в "Лесбийского тела" ("Le Corps lesbien") - очень трудная для меня задача, и временами я рассматриваю этот текст как фантазию на тему о прекрасном анализе местоимений je и tu лингвистки Эмилии Бенвенисте. Косая черта в "Лесбийском теле" у местоимения je - это знак чрезмерности. Знак, который помогает представить себе преувеличенное "Я", экзальтированное "Я". "Я" обрело такую мощь в "Лесбийском теле", что оно может атаковать гетеросексуальный порядок текстов и оскорблять так называемую любовь, героев-любовников, лесбианизировать их, лесбианизировать символы, лесбианизировать богов и богинь, лесбианизировать мужчин и женщин. Это "Я" может подвергаться уничтожению и вновь воскресать. Ничто не может противиться этому "Я" (или этому tu, которое есть оно же, его любовь), растекающемуся по всему содержанию книги, подобно потоку лавы, которую ничто не остановит.

Чтобы понять мою задачу в этом тексте, нужно вернуться к "Опопонаксу", в котором единственное появление рассказчика обозначено как je. "Я", помещенное в конце книги в маленьком предложении, не переведенном на английский, в стихотворении Мориса Сева "La Delie": "Tant je l'amais qu'en elle encore je vis" (Я любила ее, потому я все еще живу в ней). Это предложение является ключевым в тексте и бросает свой всепроникающий свет на произведение, демистифицируя опопонакс и утверждая лесбийскую субъектность как абсолютную субъектность, тогда как лесбийская любовь есть абсолютная любовь. On, опопонакс, и je, "Я" в конце книги приобретают очень тесную связь. Прежде всего, on совершенно совпадает с персонажем, Кэтрин Легран, равно как и с остальными. Затем, опопонакс появляется как талисман, сезам, открывающий двери в мир, как слово, которое заставляет и слова и мир обрести смысл, как метафора лесбийской субъектности. После многократных утверждений Кэтрин Легран, что "Я - это опопонакс", рассказчица в конце книги может принять эстафету и подтвердить от своего имени: "Я любила ее, потому я все еще живу в ней". Цепь превращений от on до je, "Я" из "Опопонакса" создали контекст для "Я" из "Лесбийского тела". Это восприятие, одновременно глобальное и индивидуальное, универсальное и уникальное, привнесенное из восприятия, присущего гомосексуальности, является предметом некоторых выдающихся страниц Пруста.

Завершая рассуждения о понятии рода в языке, я скажу, что это уникальная в своем роде маркировка, уникальный лексический символ, определяющий угнетаемую группу. Никакая другая категория не оставила столь значимый след в языке, и уничтожение которой не только вызовет изменение языка на лексическом уровне, но повлияет на саму его структуру и его функционирование. Более того, это изменит отношения между словами на метафорическом уровне в значительно большей степени, отразившись на гораздо большем количестве концепций и понятий, чем те, что затронуты этим изменением. Произойдет изменение смысловой окраски в сочетаниях слов, в их тональности. Это трансформация, которая повлияет на концептуально-философский контекст, так же как на политический и на поэтический.