Российский литературный портал
GAY.RU
  ПРОЕКТ ЖУРНАЛА "КВИР" · 18+

Авторы

  · Поиск по авторам

  · Античные
  · Современники
  · Зарубежные
  · Российские


Книги

  · Поиск по названиям

  · Альбомы
  · Биографии
  · Детективы
  · Эротика
  · Фантастика
  · Стиль/мода
  · Художественные
  · Здоровье
  · Журналы
  · Поэзия
  · Научно-популярные


Публикации

  · Статьи
  · Биографии
  · Фрагменты книг
  · Интервью
  · Новости
  · Стихи
  · Рецензии
  · Проза


Сайты-спутники

  · Квир
  · Xgay.Ru



МАГАЗИН




РЕКЛАМА





В начало > Публикации > Фрагменты книг


Андрей Булкин
Яблоко (рассказ)
(фрагмент книги: "Записки голубого")

"Ценности, иногда познаются через
насилие и приводят человека к
результатам познания - большой
драгоценности - опыта! "

"Контрольная! Пожалуйста, ваши накладные, разрешение на торговлю! Да, да, молодой человек, контрольная закупка!" - это говорила женщина с садистским выражением лица, она была уже в годах, толста, и какая-то вся кожаная: кожаное пальто с норковым воротником, кожаная сумка и такая же папка, черная и блестящая, с бумагами и ручкой, торчащей из кармашка папки.

Небольшой овощной лоток, прилепившийся к кособокому, двухэтажному дому на Пятницкой, был обычен в 90-е годы, как, впрочем, и ассортимент, - импортные, венгерские яблоки сорта "Джонатан", рыжие апельсины и несколько баночек, похожих на бочонки в миниатюре, меда.

Все это стояло в ящиках, прямо на асфальте, и на этих же ящиках возвышались зеленой горой весы, с пузатыми гирями, бумажными пакетами и продавцом-лотошником в замусоленном халате.

Лотошник был молод и, видно, неопытен, он как-то сразу сник, у него задрожали руки, и пожилая пара, его постоянные клиенты, жалко улыбаясь, уже выкладывала несколько яблок, специально им выбранных для них. Особенно выделялось одно большое, розовое, с листочком на черенке, они попросили его с витрины для внучки. Они как раз решали, купить ли им баночку меда, как ворвалась эта женщина в коже и буквально силой заставила вытащить покупку из сумки. Они были тоже растеряны и невпопад отвечали на вопросы контролера, говорили, что всегда здесь покупают и никогда раньше у них не было претензий, молодой человек вежлив и всегда дает сдачу.

- Так, молодой человек! У вас обсчет - двадцать три копейки!

Она повела всех троих в магазин, к директору. Там был составлен акт закупки и написан протокол, покупатели с сожалением, качая головой, подписали бумаги и ушли. Ушла и контролер.

Директор, женщина лет 45, уставшая от всего на свете, безразлично посмотрела на лотошника и сказала:

- Придется тебя перевести в грузчики, это серьезная тетка, обязательно передаст акт в прокуратуру, а там будут решать, что с тобой делать. Но я думаю, серьезного дела не будет, оштрафуют и передадут к нам в местком, месячишко будешь числиться грузчиком. Ладно, Костя, иди, работай!

Костя вышел от директора расстроенным и с чувством стыда, ему нравилась эта женщина своей энергичностью и добротой, он уже больше года работал у нее в магазине. После отсрочки в военкомате доктор сказал:

- Перелом, еще окончательно не сросся и надо будет подождать с годок.

Вот он и пошел в этот овощной магазин, сначала грузчиком, и уже год как на лотке.

Костя жил с матерью, в коммунальной квартире, недалеко от работы, на Ордынке, и мать была довольна, что у него есть свои деньги. Сначала он отдавал ей все, но она решила, пусть все тратит на себя, все сам себе покупает и чтобы самое хорошее и красивое, каким, впрочем, он был и сам.

Мать вырастила его одна. Муж бросил их, когда Костя еще был трехмесячным, это все было не для него, свободного художника, и они его, никогда больше не видели, как и денег от него.
  
 
Она работала в ателье, была хорошим закройщиком, денег всегда хватало, и бабушка, пока была жива, тоже помогала.

Сын вырос красивым высоким мальчиком. Только вот немножко со здоровьем у него не в порядке, год, как сломал на лыжах ногу. В армию не взяли, ну, ничего, думала мать, все это пройдет.

Костя действительно был на редкость хорош собой, даже в своем замусоленном халате он казался подрабатывающим актером или студентом "Щуки". Особенно выделялись зеленые с лучистым блеском глаза. Ресницы, нос, подбородок говорили о красивой породе, он был в отца, потомственного дворянина, со старинным родом и фамилией. Лицо украшали пухлые, со слегка пробивающимся пушком, страстные губы. Голос волнующий, хотелось его еще раз услышать, он пробирал до озноба, как говорила одна постоянная покупательница, начальник соседнего ЖЭКа - "До самых жабр достает".

Но в этот раз ни голос, ни улыбка, ни извинения, ничего не помогло. Тетка, действительно, оказалась серьезной и составила этот чертов акт. Что теперь будет?

Через две недели ему пришла повестка с требованием явиться к следователю в районное отделение прокуратуры. Мать очень взволновалась, отпросилась с работы. И они к этому следователю пошли вместе.

В прокуратуре пожилой мужчина в штатском вытащил из сейфа его дело, которое было только на одном листе. Костя писал объяснительную, потом следователь составлял протокол допроса. Костя все это подписывал и слушал тихую, казенную чиновничью речь: ничего-де страшного не будет, ему грозит в худшем случае увольнение, и вообще все будет решать директор и местком.

Эти разговоры и утешения успокоили его, а он в свою очередь успокоил мать, повторив ей чиновничьи слова, что ничего страшного не будет, все решится на работе.

Потом был суд, и судья в валенках, с двумя заспанными, с местной ткацкой фабрики, заседателями, - объявил ему приговор: три года колонии общего режима.

Адвокат, женщина в очках, постоянно куда-то спешащая, так же успокаивающая и так же ко всему безразлично-равнодушная, на прощание, когда уже подстриженного наголо Костю уводили из зала суда, с грустью сказала матери: "даже раковый больной и то надеется и вызывает врача. Вот и мы с вами, надеялись. Если хотите, я могу вернуть вам деньги, оставлю только, что положено по закону".

Матери было уже все равно, она не стала с ней разговаривать и ушла одна.

Шла она, по уже выпавшему снегу переулками старой Москвы, к себе в ставшую такой одинокой без сына комнату.

Потом были камера, битком набитая, с такими же, как и Костя, осужденными, разными по возрасту, положению и делам, по которым их судьба занесла всех вместе сначала в тесную, душную камеру, а затем в еще более тесный и садистский столыпинский вагон.

Вагон сопровождала бригада охраны из Вологды. Здоровые, откормленные и жадные до всего, что касается вещей, денег, скудных припасов, пайков заключенных, солдаты быстро выводили на оправку и так же быстро гнали опять, в эту столыпинскую душегубку, смутно напоминавшую купе.

Так он ехал три дня, до конечной станции. В небольшой городок Калининской области.

Ни жизненный опыт, ни воображение не подготовили Костю к тому безжалостному, уничтожающему личность аду, который ждал его в тюрьме, а затем и в колонии. Прошло полгода с момента, когда его обвинили в обвесе и обмане покупателя на 23 копейки, и четыре месяца со времени суда и заключения под страху.

В те редкие минуты, когда, забыв о своих физических и духовных страданиях, он мог рассуждать, он вспоминал дом, мать, директора магазина, которая была действительно очень расстроена и помогла деньгами на адвоката, дала хорошую характеристику в суд, но вряд ли она будет его в скором времени помнить. В тюрьму будет писать ему только мать.

Он старался держаться, стремился сохранить хотя бы видимость тех качеств, что были в нем прежде, пытался не озвереть окончательно, не стать совершенно бесчувственным, варварски озлобленным, не отчаяться вконец. Было так просто поддаться всему этому, развязать мешок. Большинство осужденных ждала эта участь. Это были люди, попавшие в тюрьму уже ожесточившимися и сделавшимися здесь еще хуже, или же люди, сломленные сроками, проведенными в заключении.

Люди с серыми масками вместо лиц, опухшими от безделья, духоты, чая, который они потребляли в неимоверных количествах, часто говорили Косте, что скоро он выйдет на волю: будет или амнистия, или его отпустят по УДО. Это УДО было каким-то волнующим словом, за которое можно было схватиться как за соломинку. И он стал надеяться, считать дни. Только иногда как-то сразу, откуда-то изнутри, появлялось все изматывающее чувство несправедливости, тоски, было ужасно думать, что ему придется быть здесь еще так долго, в эти минуты казалось, что он не выдержит, хотелось кричать, выть от боли и ненависти. Но он сдерживал себя, надеясь на это УДО.

Колония, куда он прибыл этапом, находилась в самом центре небольшого городка Калининской области у большого, похожего на море, озера.

В прошлом это был мужской монастырь, но - как рассказывали бывшие ранее здесь в заключении осужденные, с которыми он ехал по этапу, - еще при Екатерине его передали под острог, а затем здесь была детская колония какого-то Макаренко, женская пересылка и вот уже 50 лет, как мужская колония общего режима.

Главным в этой колонии был зам. по политчасти, человек майорского звания, выглядевший, если бы не форменная шинель, как Плюшкин из "Мертвых душ".

 При всей своей майорской шинели, с виду не было ничего у этого человека, что говорило бы о его военной службе. Фигура и лицо были бабьими, так же, как и толстая, какая-то вся колыхающаяся задница, впрочем, он и был похож на большую, старую, бабью жопу, соответственно и кличка его была - Саша.

Бабья Жопа, впрочем, заключенные называли его сокращенно, в зависимости от обстоятельств, то просто Ляксандр, если на атасе, при варке чая, или если он мог услышать или ему доложили бы его многочисленные наушники-стукачи, а тогда был бы неминуемый карцер, он при всей своей бабственности, был жесток и хитер, - то просто - Саша.

Вот к этому Саше и попал Константин в пятый отряд еще с тремя, как и он, бедолагами.

Отряд этот представлял собой большую, вытянутую комнату с шестью зарешеченными окнами на северо-запад и, по этим окнам шли в ряд узкие, двухъярусные койки, застеленные серыми казенными одеялами, с небольшими подушками, на которых лежали вафельные полотенца. Между койками стояла вытянутая, как каланча, тумбочка, рассчитанная на четверых осужденных. Тумбочка была деревянная, сделанная ими самими в духе пятидесятых годов с резными перекладинами, разделяющими ее на две части, - верхнюю и нижнюю, - тут стояли алюминиевые кружки, похожие на небольшие котелки, и в них торчали такие же ложки, больше ничему на тумбочке быть не полагалось.

Был рабочий день. Все заключенные работали на деревоперерабатывающей фабрике, так называемой рабочей зоне, куда их возили на машинах с деревянными кузовами, сделанными опять же заключенными на этой же фабрике, в конце дня кузова снимали, и они всю ночь стояли у зоны, напоминая подсобные сараи в каком нибудь поселке. Сейчас в отряде, рассчитанном на 50 человек, никого, кроме старика-дежурного, не было.

Начальник отряда вместе с Сашей и двумя своими помощниками, у которых на рукавах сияли разные треугольные и квадратные нашивки, ткнул пальцем в сторону, противоположную окну, на койку второго яруса и сказал: "Вот твое место, здесь будешь спать, а остальное тебе все объяснит старший по отряду".

Костя вытащил из сумки, сшитой в виде мешка, книгу и хотел было лечь на кровать, но дежурный ему сказал: "Не положено сейчас ложиться, иди лучше умойся и осмотрись".

Они вместе с вновь прибывшими осужденными решили сходить на двор, посмотреть, как все-таки выглядит это их. теперь на годы - жилище. Они вышли из подъезда двухэтажного здания на внутренний двор, представляющий собой земляную площадь в двести квадратных метров, окруженную такими же двухэтажными зданиями с выходящими на эту площадь подъездами. С правой стороны было длинное помещение, служившее и столовой, и клубом, на фасаде его виднелся плакат с изображением серпа и молота. Забор с колючей проволокой уходил к деревянной вышке, где маячил солдат, напоминающий воинов революции, с длинным, почему-то приколотым к винтовке штыком и пилоткой, похожей на шлем. Страж был виден издалека и смотрелся как изваяние, как памятник большевистским солдатам, не хватало только котелка и Ленина с кипятком, но почему-то казалось, что они здесь, где-то рядом. Здание столовой и клуба служило и кухней, и баней, и комендатурой. Конечно, все это было раздельно, но находилось вместе в одном здании и разделялось перегородками, решетками, с маленькой дверью на волю - она напоминала волшебную, которую все время искал в сказке Буратино и которую еще откроют не скоро, подумал Костя.

Они походили по двору, увидели клуб, зашли в библиотеку со старыми истрепанными книгами, прошлогодними журналами и пожилым инвалидом-библиотекарем, который косо посмотрел на них и отвернулся в сторону окна, где уже начиналась предобеденная суматоха.

Отдыхающие заключенные, работавшие во вторую смену, выходили еще сонными, потягивались, разговаривали, курили во дворе, потом по команде строились по пять человек в шеренгу и шли в столовую. Садились за деревянные, плохо струганные, длинные, рассчитанные на десять человек столы.

Их, вновь прибывших, должны были кормить в последнюю очередь и усадили за столы, когда уже все в зоне пообедали. Дежурные по столовой принесли миски и ложки - алюминиевые, корявые и до того старые, что когда Костя взял миску в руки, она ему показалась мягкой наощупь, такой же была и ложка. Принесли и супницу, напоминавшую ведро для шампанского с торчащим в ней алюминиевым половником. Первым сидящий за столом начал разливать в миски рыбный суп, вновь прибывшие и, видно, очень голодные, подставляли миску под половник и чувствуя, как становится горячо рукам, быстро передавали ее по цепочке в конец стола.

Костя сидел четвертым от края и ему налили суп, который походил на мутную жижу с плавающей перловкой и какими-то остатками рыбы, скорей всего скумбрии. Хлеба полагалось четверть буханки, и он, не ломая его, а аккуратно откусив, попробовал суп, его можно было есть. Пахло переваренной перловкой, лаврушкой, еле улавливался рыбный дух, есть очень хотелось. Почти три дня на этапе они ели только всухомятку паек, в который входили две-три буханки пополам с отрубями, кулек соленой, подсушенной кильки, от которой потом была страшная изжога и очень хотелось пить, что вообще делало эту доставку заключенных сплошной пыткой. Правда, кто поопытней, поменял кильку у солдат охраны на одеколон и зубной порошок, а те, кто съел, мучились, молили охрану о воде, которой все равно не хватало.

После супа была каша-размазня. Из чего она была сготовлена, Костя так и не понял, ее плюхнули в миску, и она так и осталась лежать бесформенной массой, напоминающей лунный кратер, как по цвету, так, наверное, и по вкусу. Костя вспомнил, как он помогал клеить обои соседу и тому не хватило клея, муки не было, и они сварили из какого-то овсяного порошка клей. Сейчас вкус этой каши напомнил ему тот клей.

После обеда, уже в отраде, дежурный дал ему постоянную кружку, ложка осталась от обеда. Можно было попить кипятку из коричневого, стоящего в углу комнаты кипятильника. В то время, когда никого в отряде не было, можно было и не брать свою кружку, на бачке красовалась прикованная какой-то мудреной цепью, оставшейся еще, наверное, от монастыря, медная, пузатая, как монастырский игумен, посудина. Из нее можно было пить и ей же отмеряли заварку вечером, когда полагалась не только заварка, но и две ложки сахарного песка. Но это вечером, на ужин, а пока можно было вздремнуть, и Костя, влезший с трудом на свой второй этаж, тут же заснул.

Его разбудил громкий разговор внизу. Там сидел только что приехавший со смены заключенный. В отряде стояла суматоха, говорившая о прибытии отряда с работ. Его соседи, два молодых парня и мужчина лет 40 с нижней койки, раздеваясь, шумно разговаривали о работе. Костя понял из этого разговора только то, что они сколачивали ящики, и один из молодых его соседей не выполнил норму, не добил 5 ящиков до полагающихся 30 штук. Завтра надо, наверстать, говорили они, а то бригадир и так косо на них смотрит.

Старший встал и посмотрел наверх: "Так у нас новенький! Уже проснулся? Ну, слезай, будем знакомиться". Костя слез и встал между койками, держась одной рукой за свое одеяло. "Садись сюда! - сказал, улыбнувшись золотыми зубами, старший. - Посмотрите, какой милашка! Как тебя зовут? Так, так. А вот это Леша и Глеб. Меня зовут Вася. За что же тебя, такого красивого? А, понятно, светлячок, значит, ты вообще-то хорошенький, тебя еще не опустили на пересылке? Ладно, ладно, я пошутил". Улыбаясь и обнимая Костю, старший посмотрел еще раз как-то странно на него и сказал: "Ну, вот что! Будешь в нашей семье!" При этом, глазки его, маленькие, злые, как-то нехорошо сверкнули и хрипло, как бы про себя, сказал: "Я здесь старший, меня надо слушаться беспрекословно, а потом уже всех остальных, будешь в нашей бригаде и все будет нормально" При этом он то сжимал, то разжимал плечи Кости и как бы в шутку ощупывал его.

После ужина, на который был тот же рыбный суп и четверть серого, казенного хлеба, уже в отряде все сели за тумбочку. Налив чай в кружки, в которые дежурный насыпал сахар, Вася вытащил из нижнего отделения тумбочки два батона белого хлеба, банку яблочного повидла, маргарин и овсяное печенье. Щелкнув лезвием ножа с ручкой из какой-то кости в виде русалки, Вася быстро разделил хлеб, намазал маргарин и повидло на хлеб и протянул его Косте: "Давай ешь, а то норму завтра не сделаешь, мы и так отстаем, впрочем, можешь ее и не делать".

- Как не делать норму? - спросил Костя.

- А так, мы и за тебя сделаем, а с бригадиром я договорюсь, будешь здесь по отряду дежурить или на кухне помогать, завтра посмотрим на месте, красавчик!

Это все Вася говорил, стоя за спиной Константина, когда они уже раздевались, а другие лежали в кроватях. Костя хотел забраться к себе на второй ярус и уже поставил руки, чтобы подтянуться, но почувствовал, как сзади к нему прижались и под мышки подкинули его наверх. Все это настораживало: улыбка старшего, его нехорошие, маленькие, злые глазки, разговоры о норме, и вообще, если бы он мог уйти куда-нибудь или сказать кому, но делать этого было нельзя, и Костя стерпел.

Утром в 6 часов под звон курантов и гимн Советского Союза, раздался противный и нудный голос Саши: "На работу! На работу!" Он сам любил делать обход - иногда и ночью, когда все вроде бы должны спать, а спали не все, он ловил нарушителей, потом допрашивал у себя в кабинете и тут же отправлял в карцер, находившийся рядом, в подвале, в холодной и сырой шестиметровой комнате, с мокрыми, покрытыми слизью, стенами, откидывающимся топчаном, который утром в шесть часов дежурный по карцеру приковывал к стене и, весь день, до 11 часов вечера, можно было только или стоять, или сидеть на корточках. Отправлял он этот карцер, - с удовольствием, иногда даже за мелкие нарушения, в зависимости от того, какое у него было настроение в этот момент.

Отряд зашевелился, раздались сонные еще вздохи, смех, заключенные зашлепали в тапочках к умывальнику.

Репродуктор уже отыграл гимн, слышалась бодрая речь, прерываемая веселенькой музыкой всесоюзной утренней гимнастики.

В углу, в противоположном конце комнаты раздался крик. Так кричат, когда у кого-то вытащат кошелек. Через весь отряд бежал, похожий на цыгана парень, с поднятым и гнутым в носке кирзовым сапогом, за убегавшей огромной, какой-то рыжей, похожей больше на кошку крысой. Он кричал с азартом, весело, заключенные вскакивали на койки, поднимали ноги и весело орали: "Дай ей! Дай ей, цыган! Дай ей, педрила, по башке!" Полетел сапог, стукнулся о стенку и отскочил в какого-то заключенного, который, размахивая этим же сапогом, погнался уже за цыганом, а тот теперь убегал от него.

Происходящее развеселило отряд, все стали выходить во двор, на зарядку, двор заполнился построившимися в шеренги заключенными, и, из похожей на граммофонную, трубы раздался все тот же Сашин бодрый голос, приглашение на гимнастику: "Становись". И под такт - раз, два, три, четыре, пять - стали махать руками, ногами, двигать туловищем, одни делали это с удовольствием. Другие - кое-как .

Зона проснулась, и в это первое Костино утро ему показалось, что не так уж и страшно здесь, может быть, все обойдется, выдержу, подумал он.

Уже строились на завтрак, заходили шеренгами по пять человек, садились за столы, где дымились все те же похожие на тумбы супницы с овсяной, сваренной на воде кашей. Сверху блестело тонким, почти прозрачным желтоватым стеклом постное масло, которое совершенно не было заметно в миске. Да и каши-то досталось пять-шесть ложек, хлеб же Костя взял с собой. Потом они вчетвером опять пили чай с повидлом и маргарином с тем же казенным хлебом. Вася был серьезным и наставительно говорил своей, как он называл, семье: как и что надо будет делать на фабрике.

Стали строиться опять в шеренги, всех посадили в фургоны, чтобы ехать на работу. Перед этим их быстро, профессионально обыскивали солдаты, которыми командовал пожилой прапорщик, наметанным взглядом следивший за этой процедурой. Иногда он сам вытаскивал из шеренги заключенного и обыскивал его. Как обычно, находил тайные письма, которые собирались передать на волю без цензурной проверки, а также пачки чая, ножи и всякую неположенную мелочь, на столе за ним уже возвышалась гора этой конфискованной контрабанды. Заключенные знали, однако, о его добром отношении к ним, он никогда не докладывал начальству о нарушениях, если, конечно, не присутствовал на этой процедуре сам Саша. Тогда среди заключенных был переполох, по линии, идущей от ворот к постам, как называли шмонщиков, белела разорванная бумага от писем, чая и разной мелочи, втоптанной в грязь, пыль или снег, в зависимости от сезона.

Машины с втащенными уже на них фургонами и откинутым задним бортом ждали утреннюю смену, пыхтя и урча моторами, Охрана сопровождения с руганью заталкивала заключенных в эти сараи и рассаживала по 7 человек в ряд. Таким способом по 50 человек перевозили в рабочую зону утреннюю смену, и так же возвращались они вечером в 5 часов.

В машине на жесткой, плохо струганной скамье Косте почти не было видно дороги, которой их везли на работу, только слышны были крики впереди сидящих у решетки. Завидев женщин, они орали: "Оголи" или - "Заголи", ржали, как лошади по любому поводу, и потом на целый день были разговоры, что и кто видел.

В длинном цехе, похожем на конюшню с земляным полом, посыпанном опилками, подошедший к нему бригадир с треугольной, цветной, с какими-то мудреными вензелями нашивкой, бурча что-то недовольно под нос, ткнул пальцем в стоящий перед ним столярный станок и сказал: "Для новенького 25 ящиков в смену, будешь делать для бакалеи". Подскочил Вася и с улыбочкой спросил: "Сколько, сколько?"

- 25 я сказал.

- Но он же только что прибыл!

- Ну и что, у меня план, помогайте! - и, улыбнувшись так же нехорошо, как и вчера вечером, посмотрел на Костю.

- Я бы и сам ему помог, смотри - какой красавец, тебе повезло, вот и дуй, чтобы план был, и вчерашний должок погасите, а там посмотрим, может быть, я его к себе в помощники возьму.

- Я и сам еще там не был, - непонятно ответил Василий.

- Ну, ну, - пробурчал бригадир и пошел дальше в визг пил, ругань очереди за досками, маша руками и оглядываясь на Константина.

До обеда Костя смог сколотить только два ящика, ему мешали, не давали в очереди к пилораме досок. Василий два раза выручал, подбегал, расталкивал зеков, которые сами же и создавали толкучку, в которой опытные деляги ловили момент и получали, что хотели, а другие, как Костя, только ждали. Говорить при этой неразберихе о какой-то норме и тем более о 25 ящиках не было никакого смысла.

- Ну вот, что я тебе говорил, не раз подумаешь, стоит ли тебе заниматься этим делом, здесь и я-то не все могу, - говорил Василий за обедом. Ели они прямо в цеху привезенные в бачках щи и все ту же кашу.

- Что же мне делать? - с тоской спросят Костя.

- Ладно, посмотрим. Как у вас дела, ребята? Вот видишь, мы сегодня сделаем норму и отработаем половину своего вчерашнего долга, А завтра, если этот жлоб-бригадир тебе норму не снизит и не поставит в помощники ко мне, то я прямо и не знаю, как быть.

Бригадир и завтра и послезавтра норму не снизил, и Костя был должен уже 40 ящиков. Бригадир доложил начальнику отряда и начальник вызвал их всех четверых к себе на ковер, так называлась каптерка, находившаяся тут же в рабочей зоне.

- Ну, что будем делать? - строго спросил начальник, мужчина в телогрейке и форменной фуражке, весь в опилках и такой же, как эти опилки, желтый. Он, как знали заключенные, любил выпить, и болезнь печени откладывалась на лице: оно было желтым, морщинистым и всегда озабоченным, разглаживалось только от водки, и тогда появлялся болезненный, похожий на грим, румянец. Но начальник не был злым и тем более, как Саша, садистом, его волновало только то, что он должен был через два года выйти на пенсию, и сейчас старался, чтобы не было недовольства самим начальником зоны, личностью загадочной и редко лицезримой заключенными.

- Знаю, знаю, что вы скажете? - сказал начальник и, болезненно поморщившись, достал банку с лекарством, выпил две таблетки, запил водой и еще раз посмотрел на этих несчастных своих подопечных, которых он должен был воспитывать, помогать им стать строителями коммунизма. - Ладно, вы трое, как работали, так и работайте, долг его за вами, а тебя перевожу в подсобные рабочие в бригаду к Шустову, будешь таскать опилки, ящики с гвоздями и готовую продукцию на склад.

На новом месте Константину было еще хуже, чем в бригаде готовой продукции. Большой короб, в который сваливали деревянной лопатой сырые опилки, был неподъемный, он его еле-еле волочил с таким же, как и сам, новеньким, а им все накладывали и накладывали. Ящики с гвоздями весили по 50-75 килограммов. Один из них упал Косте на ногу, нога тут же вспухла, и его направили в медсанчасть, где толстая, в грязном халате врачиха дала бинт и половину большущей, напоминающей блюдце, таблетки, она эти таблетки давала всем - и от поноса, и от сердца, и от простуды, что это было за лекарство, никто не знал.

Косте дали больничный на десять дней, и он наслаждался покоем, лежа на своей койке, читал, смотрел, как живется в отряде тем, кто не работал на фабрике, а таких было всего четыре человека - из них три старика, постоянных дежурных. которые убирали отряд, таскали воду для кипятка, помогали на кухне, мыли миски, чистили картошку, разгружали телегу с продуктами, в нее впряжена была старая кобыла, управляемая таким же старым в залатанной телогрейке возчиком. Четвертым был цыган, парень лет 20, небольшого роста, с черными, вьющимися, как у негра, волосами, шустрыми большими карими глазами, живший отдельно от отряда в закоулке, где сушились валенки, сапоги, портянки, телогрейки или легкие летние куртки. Там стояла двухъярусная койка и тумбочка. Миска почему-то тоже была там, обычно миски давали за едой, заключенные носили с собой только ложки. У каждого в отряде была своя кружка на тумбочке рядом с койкой. Миска, как и ложка с кружкой, были пробиты рядом дырок и стояли все вместе. Цыган ел отдельно, впрочем, мало кто видел, где и что он ест. Таких отверженных в зоне было по два-три человека в каждом отряде, то есть всего около 80 человек. В их обязанности входили самые грязные работы по зоне, уборка туалетов, вывоз мусора и отходов с кухни; их никогда не видели в столовой, у них была своя тайная от всех остальных жизнь. Звали его или - "цыган", или если хотели показать свою приблатненность или сорвать злобу - педрила, петух, Машка, могли просто зайти к нему в сушилку и ударить, нет не бить, а так - толкнуть, унизить, при этом особенно старался старый, весь иссохший от чая старик, он по любому поводу все время над ним издевался, вызывал его из сушилки, плевал ему в лицо, под хохот и свист всего отряда. Старика этого звали Семусек, по его фамилии, а его жертву - Андреевым. Костя один раз слышал, как начальник отряда вызывал их вместе после очередного учиненного стариком скандала. Тот обварил цыгана кипятком и скакал вокруг него, маша руками, как бы остуживая. В этот раз уже никто не смеялся, были даже недовольные выкрики, давно пора, дескать, и Семуська опустить, совсем обалдел старик. А старик просто завидовал цыгану, что тому не надо ездить по 6 дней в неделю на работу, мерзнуть, делать норму, пропади она пропадом. Но места дежурных по отряду все заняты и не скоро должны были освободиться, старику сидеть оставалось почти 6 лет, и вот он злился, боялся умереть на зоне за этими проклятыми ящиками.

На третий день своего избавления от каторги, когда в отряде никого не было. Костя зашел к цыгану в сушилку, тот лежал с журналом на койке, у тумбочки висел вырезанный кем-то портрет Любови Орловой па пушке.

- Как тебя зовут? - спросил Костя. Цыган вскочил, улыбнулся, посмотрел на Костю и негромко сказал:

- Леша, да я, парень, и забывать уже начал, как меня звали на воле. Я здесь уже 6-ой год сижу, не здесь правда, а вообще в зоне, три года, как опустили меня, их уже всех нет здесь, вышли на волю.

- А за что же тебя так?

- Раз не выполнил норму, два раза, а на третий вот сюда и попал. Ты знаешь, поначалу было о, как плохо, а сейчас ничего, у меня вот погляди и хлеб есть, маргарин, даже вот карамель, на, возьми, не бойся, никого нет пока, а так вообще будь осторожней, а то вон у меня наверху место пустое есть, зараз такой красивый попадешь, уже, наверное, намекали. Васька твой, ох какой сладострастник, он у меня постоянный клиент, вот будет ларек, когда все будут отовариваться, он ночью первый прибежит, будет охать, да ахать, тварь такая вонючая.

У дверей кто-то завозился, и Костя выскочил из сушилки как ошпаренный, он знал, что разговаривать с такими, как цыган, нельзя, можно только пихнуть, грубо прикрикнуть, а лучше всего их вообще не замечать, не обращать внимания.

Но разговор с Лешей запал Косте в душу, насторожил, тем более, что вот какой оказывается Василий. В последнее время он стал недовольно на него смотреть и все чаще, в особенности после того, как Костя вышел из больницы, говорит, не хочет ли он остаться в отраде насовсем. Теперь Костя понял, чего они все от него хотят и на каких условиях он может остаться в отряде, не ездить каждый день на работу в этот древесный ад. Костя задумался.

Время шло. Костя уже отсидел сутки в карцере за то, что заснул за ящиком и чуть не сорвал пересчет заключенных, их считали по два раза в день утром и вечером, он подбежал уже последним и задержал расчет на пять минут, его потом избили солдаты и, Бабья Жопа наставлял его, считая при этом удары.

После карцера и косых взглядов ребят по отряду, он сам подошел к Василию и спросил его, что надо сделать, чтобы не ездить больше на работу, а трудиться в отряде, он мог бы вместо стариков дежурить, помогать на кухне, в прачечной. Мать прислала ему довольно крупный денежный перевод, он готов отдать его им, если его переведут работать в отряд или в хозяйственную часть.

Вася отложил молоток и весело посмотрел на Костю, глазки его сверкнули, и он, облизав губы, сказал:

- Нет ничего проще, пойдем к бригадиру.

В маленькой, похожей на собачью конуру, каптерке с ящиками и столом, заваленным нарядами и разными инструкциями, Костя еще раз повторил свою просьбу.

- Ладно, я понял, чего ты хочешь, выйди пока, подыши, мы сейчас поговорим, позовем тебя, на, покури.

Бригадир сунул ему толстенную половину самокрутки с вонючей махоркой и закрыл за ним дверь.

Была уже ранняя весна, снег начинал таять, и под крышей сарая висела большая сосулька, пахло опилками, тянуло холодом с озера. Костя присел на ящик рядом с бригадирским сараем, курил эту нескончаемую самокрутку и думал, что ему осталось еще три месяца до условного досрочного освобождения, которое заключенные сокращенно называли УДО. Начальник отряда накануне праздника 8 марта выпил водки с бригадиром и, проходя мимо них, тащивших здоровущий короб с опилками, весело сказал Косте, что уже подал на него рапорт на УДО, что замечаний к нему нет, а карцер дело прошлое, про него Саша уже забыл, да и нарушение было незначительным, просто он попал под горячую руку.

Дверь сарая открылась, и его позвали внутрь.

- Ну, мы тут подумали, тебе все равно осталось месяца три-четыре сидеть, деньгами сейчас никого не удивишь, да и что это за деньги, были бы тыщи, а то так, двести рублей какие-то, этого мало. Вот что мы тебе предлагаем, - сказал бригадир. - Не хочешь ли ты переехать к цыгану на второй этаж, сделаем все тихо и никто тебя без нашего разрешения не тронет, проследим сами, Семуську рожу набьем. Если согласен, то я сейчас выйду, а Вася тебе все объяснит, потом уже и я зайду. У вас час времени, Вася, если что надо - все в столе.

Он вышел, Василий почему-то стал раздеваться и полез в нижний отдел стола, вытащил полбутылки водки и сверток с колбасой, хлебом и двумя яблоками. Он налил ему полстакана водки, отломил хлеба и сказал: "На, пей и иди сюда поближе, ничего страшного здесь нет, не ты первый, не ты последний".

Костя выпил водку, которая на голодный желудок моментально ударила в голову, и он уже не сопротивлялся рукам, его ощупывающим, сжимающим и расстегивающим одежду на нем. Через несколько минут он оказался совсем голый, только ощущал, как эти же руки наклонили его к столу, запахло чем-то наподобие масла, и он почувствовал, как в него ввели что-то большое, грубое, чувствовал пыхтенье, на шее и спине тяжелое прерывающееся дыхание, капала слюна, его теребили за грудь, плечи, все ускоряя и ускоряя движение, потом был утробный вздох облегчения, движения стали медленными и как бы ленивыми, его благодарно целовали в шею, ухо, плечи. От него отошли, боли он почти не чувствовал, только чувство отвращения и унижения. "Неужели сейчас будет второй?" - подумал Костя. Бригадир не заставил себя ждать, и к ужасу Константина оказался не один, толпа разных по возрасту и положению работающих в отрядах ворвалась в этот ставшим таким тесным и страшным сарай, они насиловали его, не забывая вливать почти силой водку в его рот, лицо и глаза заливала липкая вонючая застоявшаяся сперма, пошла кровь из носа, кровь была на ягодицах, ногах, она стекала тоненькой струйкой и пачкала, пачкала этих озверевших и забывших все человеческое подобие мужчин.

Его отпустили, он как бы в кошмарном сне стал натягивать на себя одежду, его шатало из стороны в сторону, голова кружилась, было плохо, он помнил только вошедшего с безразличным видом бригадира, повернулся и плюнул ему в лицо сгустками крови и спермы. Получив удар кулаком в лицо, он услышал крик: "Ах, ты пидорас, козел, я тебя сейчас в карцер". Его грубо подхватили чьи-то руки и, сунув ему яблоко в рот, уже тащили в машину, где он забился в угол и сидел, превозмогая боль, тошноту и судороги отвращения к себе и этим, ржущим над ним и его несчастьем, зекам.

В отряде его сразу же впихнули в сушилку, притащили матрас, его кружку, ложку и тут же пробили на них гвоздем ряд дырок. Цыган помог ему залезть наверх, и он лежал, глядя в потолок, и ничего не видел, все тело болело, тошнило от водки, крови, обжигающей остатками спермы, он отплевывался, хотел перевернуться на бок и увидел цыгана, его грустные, большие с поволокой глаза, белую намоченную водой тряпку и слышал так ему сейчас необходимые слова: "Ничего, потерпи, бывает и хуже".

Наутро, когда, как обычно, пришел Саша, и все уже собирались на работу, его вызвал начальник отряда. И он пошел, весь избитый и согнувшийся под грузом своего несчастья, под издевки и иронические насмешки заключенных, зло хохотавшего Семуська, краснея от стыда и оттого, что так глупо попал в ловушку, поверил человеку, которого уважал, ел с ним хлеб за одним столом.

Отрядный посмотрел на него и отвернулся, сказав только, что этого стоило ожидать. "Ленишься, плохо работаешь, не можешь за себя постоять, ведь тебе перевод пришел, почему не подошел ко мне. Ладно, теперь что говорить, будешь помогать в работе Андрееву и, смотри мне, тебе осталось самое большее четыре месяца, если невмоготу станет, приходи ко мне, разберусь. Все, иди".

Он пришел в отряд, когда уже никого не было, старик-дежурный, подметая комнату, зло и насмешливо посмотрел на Костю и плюнул, отвернувшись в сторону.

"Боже мой, за что все это, как же мне жить теперь?" - спрашивал себя Костя, Он сел на табуретку у окна, за которым среди казенного и бледного от давнишней краски небольшого забора, просвечивал луч солнца, играя зайчиком на решетке полуоткрытого окна. Прилетела синица, чиркнув по-весеннему и. вспорхнув, улетела. Он сидел и не чувствовал, что уже начиналась весна и даже здесь пахло оттаявшим снегом, влагой, мокрой побелкой и весенним запахом, прилетевшим с бархатным дыханием ветерка.

- Костя, привет, что тебе сказал отрядный? - около него стоял Лешка в резиновом фартуке и таких же перчатках, он улыбался и смотрел на него весело-шутливо.

- Что я к тебе в помощники назначен.

- А, но это же здорово, пойдем поможешь. Я сейчас убираюсь в туалете, так насрали черти, что мне одному не справиться.

Они пошли в туалет, находящийся прямо за дверью, ведущей в отряд, и стали смывать из шланга все эти груды в туалетные ямы.

- Ты собирай бумагу в это ведро, а я буду смывать дальше, - сказал Леша и направил струю воды в следующее отделение. Они быстро справились, умылись и пошли пить чай.

- Пойдем на кухню, я тебя познакомлю со старшим, с нашим начальником, так сказать.

Они долго пили чай с карамелью и разговаривали.

- Ты знаешь, тебе еще повезло, прошлым годом в соседнем отряде парня насмерть изнасиловали, а потом затащили на крышу и скинули с пятого этажа, все, кто видел, молчали, а начальство все списало на несчастный случай. Карасев, фамилия его была, ты не слышал, ты тогда только что прибыл. Да, видишь, какой твой Вася сволочью оказался, они сейчас все начнут вокруг тебя ходить, как вокруг суки с течкой, там рядом с вами живет семья Олега, так вот Вася этот побаивается его, я Олегу скажу, чтобы он взял тебя под свою защиту, пока ты подлечишься, будь с ним поласковей, недельки через две будет ларек, тогда они все придут просить.

- Что просить? - спросил Костя.

- Как что, твою попку, чтобы ты пососал у них, просить будут, ты можешь их всех послать куда подальше, но я тебе советую - выбери себе одного-двух, а остальные отстанут сами или я их возьму на обслуживание, у меня это быстро получается, раз-два и готово.

Лешка засмеялся и так заразительно-весело, что Костя улыбнулся.

- Ладно, Кость, тебе немного осталось, потерпи, а у нас тут свои порядки, сейчас пойдем, я тебя представлю старшему, его кличка "Училка", он работал директором школы и вот залетел за разврат с малолеткой, опустили его сразу же еще в камере на пересылке, но, ничего, доехал, здесь теперь учит. Хороший человек, умный.

"Училка" этот оказался мужчиной лет 45 с добрыми навыкате глазами, с толстым животиком, висевшим с казенных брюк. Он что-то показывал хохотавшему рядом молодому, такому же, как Костя, парню, стоявшему с тележкой, куда были свалены кости и разный хлам от кухни.

- Иди сейчас в сарай и свали это все в ящик, не забудь крышку закрыть, а то крысы одолели, вчера поймали трех, - уже обращаясь к Леше с Костей, сказал он, - да такие здоровые, что надо их по телевизору показывать, целый час не могли утопить, во, живучие какие. Леш, ты кого это привел, я же его знаю, он с Васькой был. Вчера, говоришь, во, сволочи, никого не жалеют, был бы срок у него, а то ведь всего три месяца осталось и опустили, суки, это ты, цыган, виноват, не справляешься со своими обязанностями, мне бы сказал, мы бы все пришли и выручили тебя. Я вот вспомнил историю, идите сюда на скамейку, все равно сейчас пока дел нет: а история такая, лет так двадцать назад у меня был дружок, любитель пососать и вообще всего прочего, вот он один раз прибегает ко мне в общежитие, когда я еще учился в Москве у тети "Крупской", звали его "Сонька", вообще-то Санька, но у нас приняты были такие вот сокращения, ведь вот меня зовут Иваном, а там у Большого театра в центре Москвы звали Надеждой по имени Надежды Константиновны, я учился в педагогическом институте им.Крупской.

Ну вот он прибегает и говорит: нашел такой туалет, что просто класс, стоит одиноко в Нескушном саду, это за парком Горького, деревяшка-туалет и в него солдаты там, студенты, толпами ходят, в общем, собирайся, сегодня будет день секса. Ну, собрались мы, зашли в гастроном, купили две бутылки сухого вина, это все происходило в конце мая, было жарко, купили еще пару апельсинов, шоколадку и поехали на Универстет, там вышли и так долго шли, что я уже хотел повернуть назад, за всю жизнь столько не прошел. Ну, в общем дошли, жара, и стоит на берегу Москвы-реки сарай с буквами ЭМ ЖО и никого вокруг, рядом такая полянка с упавшим деревом на краю, мы сели на это дерево, разложили вино, закусочку, сидим, ждем - никого: час сидим, два, вдруг дверь в сарае заскрипела, и Сонька как вскочит, давай скорей, вроде бы мужик зашел, какие тут могут быть мужики, это, наверное, медведь какой-нибудь шатающийся из цирка убежал, ты, говорит ничего не понимать, пошли скорей, а то мой будет. Ну, мы встали и крадемся по краю полянки, вдруг соседние кусты как зашевелятся и вылезает оттуда вся истрепанная и заспанная старуха, то есть дед такой же, как и мы, бедолага, и кричит нам: "Вы куда, проститутки, лезете, я тут уже три дня в засаде сижу, а вы без очереди захотели, я сейчас вам покажу!" И выскакивает за ним огромная черная псина, бросается на нас, а мы кувырком с разодранными сзади штанами еле уносим ноги. Вот какая история, я тогда был, как вы сейчас, красавец, волосы черные, густые, а речи длинные, пустые. Ну, хватит ржать, пойдем что-нибудь делать, а то вон Ляксандр на охоту вышел, засунет нас сейчас всех вместе бригадой в карцер.

Потом они разгружали телегу, курили с возчиком, который был единственным с воли нанятым работником в зоне, все остальное делали сами заключенные.

В обед - в закутке за сценой клуба у них был свой стол - они ели горячую картошку, соленые огурцы, пили чай, не такой бледный, как в отряде, а крутой, горячий, ароматный, цейлонский, был белый хлеб, масло и даже досталось по куску жареной рыбы с расконвойки.

Прошло две недели, Костя постепенно стал привыкать к этой отщепенской жизни, не надо было вставать так рано, идти на зарядку, ехать на работу в душной душегубке, питание было лучше, люди, с которыми ему пришлось столкнуться по новой своей доле, были к нему добры, понимали его состояние, никто ему никогда не сказал что-то грубое, оскорбительное, здесь жили своим Уставом, своей жизнью. Он очень подружился с Лешей, тот защищал его от нападок, прятал от злого языка Семуська, который от зависти вообще весь позеленел и совсем стал несносным. Один раз они достали через "Училку" пургена и насыпали ему в сахар, Семусек потом стал посмешищем в отряде, так как пришлось останавливать машину посереди дороги, когда их везли на работу, охрана так ругалась, пинала его, все в машине хохотали до слез, когда как только отъехали, он снова заорал благим матом, просясь в туалет.

Так и прошли эти три месяца, потом был суд, и судья, какая-то родственница самого начальника зоны, мельком просмотрев его дело и даже не выходя из зала суда, а судили их в столовой, объявила ему об условном досрочном освобождении.

Судили всего трех человек, с такими же маленькими сроками, как и у Кости, но только ему одному дали это заветное УДО, остальным было отказано - помогли деньги, ходатайство директора магазина, которая вспомнила своего лотошника и, может быть, еще что-то, но что, Костя так и не понял.

Был летний, теплый день, когда Костя вышел из столовой, к нему сразу же подошли цыган и Училка. Они от души начали его поздравлять и решили на радостях это дело отметить крепким чаем с печеньем, были даже две банки рыбных консервов и большие красные яблоки, специально припасенные к этому случаю.

Когда они сидели втроем в отрядной сушилке, по радио передали о суде и его Кости, условном освобождении. Саша бодро говорил о том, что решение суда немедленно вступает в силу и что Косте надлежит прибыть на пропускной пункт с вещами, для оформления документов и получения билета на поезд.

Они еще раз чокнулись уже остывшим чаем. Костя заплакал и обнял Училку: "Спасибо тебе, Ваня, за все! Большое спасибо и тебе, Леша!"

Цыган весело улыбнулся и засмеялся своим заразительным смехом, выбрал самое большое яблоко и откусил его. "На, тебе на дорожку, дружок, пиши мне, не забывай!".

Его проводили до той самой заветной двери и, Костя, как был с яблоком в руке, так и вошел с ним в эту дверь. Ему тут же отдали вещи, документы, деньги, и молоденький дежурный, звякнув засовом, улыбаясь, открыл дверь на волю.

* * *

На улице, прилегающей прямо к тюрьме, пробегающий мимо мальчишка с красной и сопливой рожицей, спросил его:

- Дядь, а дядь, ты оттуда, что ли? - и показал пальцем на тюремный забор.

- Да, парень!

- А правда, что там людей едят?

- Да, бывает! - сказал Костя.

- Дядь, а что это у тебя в руке?

- Яблоко! На, если хочешь, мы только по одному разу с дружком откусили, он меня сейчас провожал. Хороший друг!

Мальчишка, схватив яблоко одной рукой, а другой палку, на которой прискакал сюда, смеясь, откусил от яблока, громко гикнул на своего коня и поскакал дальше в пыль, жару и манящее вдали озеро...