По воспоминаниям Бурмана, одному из артистов балета богатые представители петербургского общества щедро платили за сводничество, он знакомил их с девушками-танцовщицами, которые впоследствии появлялись в театре в дорогих драгоценностях. Есть все основания предполагать, что это был Александров, тот самый, который вел полонез в "Борисе", хотя Бурман называет его другим именем. Он и его сообщник пригласили Нижинского и Бурмана на обед, чтобы познакомить со своим другом. Зачем они пригласили Бурмана - не совсем понятно, возможно, сочли, что слишком застенчивый Вацлав оробеет и не придет без него. Обед состоялся в "Медведе", одном из лучших ресторанов с отдельными кабинетами на галерее. Хозяином был князь Павел Дмитриевич Львов^*.

Князь происходил из старинной семьи, один из представителей которой станет председателем третьей (реакционной) Думы в 1912 году. Ему было тридцать лет, высокий, красивый, с большими голубыми глазами, с моноклем. Он увидел, как танцует Нижинский, и был очарован им, но, узнав от двух сводников, что молодой танцовщик абсолютно неопытен в сексуальном смысле, он, если верить Бурману, пошел на искусную уловку. Львов сказал, будто его кузина, прекрасная княжна, миниатюрный портрет которой он показал, влюблена в Нижинского и хочет подарить ему кольцо. Любой молодой человек был бы заинтригован такой романтической ситуацией. После обеда последовал визит к Фаберже, это привело к новым обедам и посещениям ночных клубов, таких, как "Аквариум", где американский негр Клод Хопкинс впервые в Петербурге продемонстрировал степ, - и снова подарки и вечера, во время которых "князь с Вацлавом уединялись, чтобы обсудить достоинства таинственной княжны".

Такое неожиданное сообщение сделал Бурман. Фактом остается то, что Львов, увлеченный покровитель спортсменов, стал близким другом семьи Нижинских, которой оказывал финансовую поддержку. Он нравился Элеоноре, а когда Броня натерла ногу и у нее началось воспаление, он отвез ее к врачу и, возможно, этим спас ей карьеру.

Интимные связи между мужчинами воспринимались как нечто вполне естественное в петербургском обществе - но не так к этому относились в те дни в Париже и тем более в Лондоне. Принимая во внимание свидетельства сестры и последующие события, можно с уверенностью утверждать, что физиологически Нижин-ский предпочитал женщин, хотя, не имея отца, эмоционально мог испытывать необходимость в покровительственной любви старшего по возрасту мужчины.

Никогда прежде Нижинский не носил такой нарядной одежды, не ел и не пил так вкусно, не ощущал себя раскованно в таких роскошных домах. Если судить по фотографиям, сделанным в то время, преклонение князя выявило в нем свойственную женщинам врожденную склонность к кокетству. Танцуя, он инстинктивно ощущал, какой рисунок создают его конечности, и ему не было необходимости смотреться в зеркало, чтобы скорректировать позы, как делали другие танцоры; он также осознал, что его высокие скулы и таинственный, напоминающий фавна образ, одновременно чувственный и насмешливый, который так легко напустить на себя, мог компенсировать недостаток общительности и неумение поддерживать блестящий разговор. Он постоянно пробовал по-разному причесываться: челка, косой пробор, прямой пробор чуть вправо, волосы изящно зачесаны вверх по бокам.

Разочаровался ли Павел Дмитриевич в Нижинском вне сцены? Может, после нескольких недель дружбы счел, что танцор не совсем в его вкусе? Нижинский был мал там, где обычно восхищаются величиной. По стечению обстоятельств, по-видимому, именно в доме Львова он приобрел свой первый сексуальный опыт с женщиной. То была женщина легкого поведения, и Вацлав испытал ужас и отвращение^**.

Связь с Львовым длилась несколько месяцев, но князь, очевидно, не был влюблен. Во всяком случае, он не ревновал и не пытался удержать Нижинского для себя, так как познакомил его с невероятно богатым поляком, графом Тишкевичем. Нижинский, однако, по всей видимости, полюбил Львова. В своем дневнике 1918 года, который, по общему согласию, нам придется по-своему интерпретировать, он пишет: "Однажды я познакомился с русским князем, представившим меня польскому графу... Этот граф купил мне пианино. Я не любил его. Я любил князя, а не графа". По воспоминаниям мадам Брониславы Нижинской, пианино Вацлаву купил Львов, а не Тишкевич. Она помнит графа как женатого мужчину, отца четверых детей, много лет назад знавшего ее родителей в Вильно. Он наскучил ей своими лекциями о морали и осуждал девушек, пользовавшихся духами. Ее воспоминания, по-видимому достоверные, бросают тень сомнения на точность дневника брата или, возможно, их издателя.

Затем произошла встреча, которой было суждено стать поворотной для будущего всего мирового балета, так же как другая знаменитая встреча - императора и императрицы с Распутиным, - происшедшая за три года до этого, оказалась гибельной для дома Романовых.

Дягилев, у которого в это время была связь с молодым человеком Алексеем Мавриным, работавшим у него секретарем, несомненно, уже видел Нижинского на сцене, а Нижинскому была известна репутация Дягилева как поборника русского искусства. Согласно Бурману, их первая встреча произошла во время антракта в Мариинском театре. Нижинский с князем Львовым прогуливался по большому холлу с зеркалами, где по сей день советские граждане ходят по кругу по длинным коврам, уложенным вдоль стен, оставляя нетронутым полированный паркет посередине, и Львов представил его Дягилеву. Эти двое мужчин, должно быть, выглядели полной противоположностью друг другу. Старший, со своей большой головой и внушительными манерами, со знаменитой седой прядью в темных волосах, снискавшей ему прозвище Шиншилла, с не очень нужным моноклем, казался выше, чем был на самом деле. Младший, ростом пять футов четыре дюйма, с раскосыми глазами и длинной мускулистой шеей, поднимавшейся от узких покатых плеч, выглядел погруженным в себя и казался еще ниже рядом со старшим. Позже в тот же вечер Дягилев, говорят, присоединился ко Львову и Нижинскому на вечере у Кюба. Рассказ Бурмана о разговорах на этом вечере - о хвастливых заявлениях Дягилева про великолепные постановки, которые он покажет в Европе, и о тираде Нижинского по поводу превосходства петербургской балетной школы над московской - абсолютно неправдоподобен: мы знаем, что Нижинский никогда не произносил длинных речей. И все же одна деталь, записанная Бурманом, заставляет поверить, что встреча или встречи подобного рода в ресторане действительно имели место (возможно, он объединил две встречи вместе). Бурман вспоминает, как Дягилев обиделся на него за то, что он назвал его антрепренером. В результате у пего был зуб на Бурмана и не он подписывал с ним контракт до своего третьего сезона в Западной Европе. Такая деталь не производит впечатления выдуманной.

По словам Нижинского:
"Львов познакомил нас с Дягилевым, который позвал меня в отель "Европейская гостиница", где он жил. Я ненавидел его за слишком уверенный голос, но пошел искать счастья. Я нашел там счастье, ибо сейчас я его полюбил. Я дрожал как осиновый лист. Я ненавидел его, но притворился, ибо знал, что моя мать и я умрем с голоду".

А теперь позвольте мне интерпретировать. Мы понимаем - поскольку дневник был написан в критический период, когда разум Нижинского сдавал, все в нем может оказаться фантазией, без единого слова правды, но мы имеем много подтверждений тех событий, которые он описывает. Мы не ищем логики в дневнике и замечаем, что через несколько строчек автор может полностью изменить точку зрения. Например, обвиняющее письмо Дягилеву начинается словами: "Я не сумел бы дать вам имя, ибо не могу найти подходящего", - и заканчивается трогательным: "Я существо, полное нежности, и хочу написать для вас убаюкивающую песню... колыбельную... спите спокойно, спите, спите спокойно" (редактор, мадам Нижинская, сделала здесь примечание: "Колыбельная написана в стихах, и перевести ее невозможно"). Справедливо или нет, но в 1918 году больной Нижинский ощущал предательство Дягилева, который к тому же перенес свою любовь на Мясина. В большинстве пассажей, относящихся к Дягилеву, звучит горький обвиняющий тон поссорившихся любовников и напоминает нам о некоторых ужасных страницах того знаменитого письма, наиболее христианская часть которого была опубликована под названием "De Profundis". Ее рефрен: я хороший, ты плохой, я прав, ты не прав. Жалость к себе, тоже похожая на результат ссоры влюбленных, заставляет Нижинского в дневнике несколько раз возвращаться к теме нужды и голода, чтобы возложить на Дягилева вину за лишение его детства. Но, конечно, в 1908 году ни ему, ни его матери нищета не угрожала. Поэтому я так истолковываю его слова: "Я был подавлен, когда понял, что моя дружба с князем Львовым, к которому я привязался и считал очень привлекательным, не может быть постоянной. По крайней мере эта новая жизнь дала мне красивую одежду и пианино. Когда меня познакомили с Дягилевым, я начал привыкать к мысли, что меня станут передавать из рук в руки, и вообразил, что таково положение вещей в мире и такой будет моя судьба. Дягилев был в два раза старше меня. Его голос и властные манеры вызывали у меня отвращение, но я понимал, что он может оказаться полезен для моей карьеры. Наша первая попытка заняться любовью в номере гостиницы оказалась не слишком успешной".

Возможно, здесь нам следует добавить от имени Нижинского, чтобы отдать должное Дягилеву, хотя при этом мы забежим вперед в более позднюю фазу нашей истории: "Я не мог предугадать, что сексуальная сторона наших отношений померкнет перед тем фактом, что связь с Дягилевым и его одобрение превратят меня в величайшего исполнителя нашего века, самого замечательного танцора, который когда-либо жил на свете. Откуда мне было знать тогда в спальне гостиницы, что мне следует положиться на Дягилева в полной мере, как только может положиться один человек на другого?"

Таким образом, в ноябре или декабре 1908 года произошла первая встреча двух мужчин, чьей дружбе суждено было стать самой знаменитой со времен Оскара Уайльда^*** и Альфреда Дугласа в предыдущем десятилетии. Этот союз не мог произвести на свет детей, но он дал рождение шедеврам и изменил мировую историю танца, музыки и живописи.