Маркиз де Сад

Графу де Саду в молодости не приходилось участвовать в военных действиях, и потому ему не грозили неприятности, описанные Мерсье. После того как он был введен своими родственниками Симианами в общество Версаля (а ему шел тогда двадцатый год), он увлекся сражениями иного рода: интригами, любовными приключениями, состязаниями в остроумии. Для него это было естественно, органично. Он попал в среду, для которой был создан. И он сумел понравиться, был принят и обласкан ею. Так он и будет жить в последующие годы, сочетая стремление к приобретению чинов, званий и помня, что это все же и есть его главная цель, с твердым убеждением, что он должен оставаться в первую очередь светским человеком, то есть жить в свое удовольствие, ничем и никем (кроме самого себя) не заниматься по-настоящему серьезно.

Современные биографы относятся к Графу по-разному. Одни (Алиса Лаборд) видят в нем пустоту, бездарность, черствость, угрюмую подозрительность, говорят о его провалах по службе. Другие отмечают в его жизни развращенность, обилие беспорядочных любовных связей. Третьи называют его одним из наиболее блистательных воплощений либертена в эпоху Людовика XV. Французский историк Морис Левер, открывший и опубликовавший огромное количество новых материалов о Донасьене де Саде и его отце, отмечает "выдающуюся роль отца в формировании автора "Жюстины"" и пишет, что "невозможно представить себе одного без другого" .

Вряд ли стоит сомневаться в том, что Граф был умен и талантлив. Он увлекался литературой и почти постоянно что-нибудь писал, но талантливость его полнее проявилась в отношениях с людьми, в дружбе и любви. Подобно многим творческим натурам, он не умел сдерживать свои порочные наклонности, погружался в бездны греха, открывал тем, кто его близко знал, самые уязвимые свои стороны, но все же в силу врожденного благородства и одаренности умел вызывать в людях добрые чувства, приобретать истинных друзей и вызывать к себе уважение. В общем, он был яркой, незаурядной личностью, человеком приятным, умевшим ловко скользить по паркету великосветской гостиной, и в то же время развращенным, порочным, томившимся от скуки среди тех, кто жил правильно, жил соответственно своему рангу, по средствам.

В первые годы пребывания в Версале и Париже юный Граф закружился в вихре удовольствий. Он не мог и дня прожить без сексуальных приключений. Ради них он тратил все свое состояние и даже гораздо больше своих возможностей. Он общался с проститутками из простонародья и посещал собрания, как теперь говорят, "голубых". Гомосексуализм в те времена жестоко преследовался полицией, но, согласно известной пословице, охота пуще неволи, и любители "итальянского порока" (так французы называли гомосексуализм) почти в открытую собирались в определенном месте в садах Тюильри. Среди "нечестивых", или "рыцарей манжеты", встречались священнослужители, дворяне, знатные сеньоры и кто угодно. Доказать их принадлежность к "нечестивым" для полиции было не так просто - для этого требовались свидетели, в качестве которых обычно использовались "мухи" - полицейские агенты, игравшие роль наживки для нетерпеливых гомосексуалистов.

Однажды в полицию поступило донесение, из которого с очевидностью явствовало, что в половине девятого вечера молодой граф де Сад прогуливался в известном месте по садам Тюильри и, встретив в аллее знакомого юношу, направился вместе с ним в укромную рощицу. Юноша привел Графа к тому месту, где в кустах укрывался наряд полиции, разыграл роль влюбленного активного гомосексуалиста и успешно сдал его подоспевшим агентам. Был составлен протокол, дело получило огласку и грозило прервать блестяще начатую карьеру новоиспеченного драгунского капитана полка принца Конде. Но, поскольку гомосексуализм в высших кругах общества был явлением совершенно обычным, скандал вскоре замяли, а красавец-граф отделался легким испугом и подпиской об отречении от "итальянского порока".

Граф запечатлел в своем личном дневнике следующие стишки:

Морис Левер подметил, что Граф связывал содомию не только с мужской половиной человечества, что, вероятно, и унаследует от него Донасьен.

Не эту ли его склонность имела в виду мадемуазель де Шароле, когда писала ему в начале их бурной связи:

"Месье, необычайное приключение подстегивает мою фантазию так же, как и вашу, а еще у меня возникло любопытство: хватит ли во мне озорства принять ваше предложение?"

Женщина, к которой он обращался "брат ангел мой, Шароле", была сестра принца Конде, одна из самых известных и влиятельных особ королевства. Ее звали Луиза Анна де Бурбон-Конде, мадемуазель де Шароле. Она же, как и принц, предпочитала, чтобы ее называли просто Мадемуазель. Она родилась в 1695 году и была старше Графа на семь лет. С пятнадцати лет она блистала в свете и вскружила головы многим мужчинам. Ходили слухи о ее близости с герцогом де Ришелье. Мало кто сомневался и в том, что она оказывала интимные услуги королю; потом она пылко полюбила молодого де Сада...

В высшем свете она слыла красавицей. Говорили, что ее глаза поражали красотой и что на костюмированных балах ей не удавалось укрыться под маской, ибо ее все равно узнавали по неповторимым глазам. На портретах того же Жана-Марка Наттье (он писал ее, как минимум, дважды) она предстает некой задумчивой монашкой, в темном одеянии с капюшоном, с книгой в руке; волосы ее скромно убраны назад. На одном из портретов выражение ее лица серьезно и почти угрюмо, на другом - глаза ее ласково-приветливы, маленький упрямый ротик слегка растянут в улыбке. И на обоих портретах художник подчеркнул белизну ее кожи.

<...>

Сотни мальчиков находились под жестким надзором иезуитов и обязаны были неукоснительно соблюдать режим. Непослушных и нерадивых подвергали публичным телесным наказаниям. Аббаты-наставники лично никого не били. Для совершения таких наказаний в коллеже специально держали людей, которые пороли кнутом или розгой, руководствуясь ритуалом, установленным особой инструкцией; она содержала, кроме прочего, запрещение бить ногами, кулаками, трепать за уши и давать пощечины. Порка же считалась "благородным" наказанием, и его никому не следовало стыдиться, в том числе и мальчикам королевской крови.

Морис Левер, целенаправленно работавший с документами полицейских архивов об "итальянском пороке", пишет, что в коллежах Франции содомия была достаточно обычной. Это была тайная "специальность" иезуитов, которую современники постоянно высмеивали в непристойных куплетах. Левер, отмечая склонность Донасьена де Сада к пассивному гомосексуализму, прямо ставит вопрос, не связано ли это с "розгами Лойолы" и активной гомосексуальностью отцов-иезуитов (Левер, с. 71-72). Действительно, такая постановка вопроса напрашивается сама собой, но при этом не закрадывается ли и ошибка, обычная для биографов великих людей, не происходит ли некоторое выпрямление жизненного пути, некоторое упрощение ради доказательства определенного тезиса? В самом деле, через коллеж Людовика Великого и руки отцов-иезуитов прошли десятки тысяч мальчиков, которые отнюдь не стали гомосексуалистами, хотя их тоже пороли и тоже, вероятно, пытались совращать. Рядом с Донасьеном обучалось еще около пятисот мальчиков, но в конце концов лишь ему одному суждено было погрузиться в бездны порочности и стать основателем суперпорнографии.

Лет в двенадцать Донасьен переболел оспой. По тем временам это считалось в порядке вещей. Мерсье рассказывал об "изгрызанных щеках и носах, вывороченных веках" парижан, о лицах, сплошь обезображенных ужасным градом. В середине XVIII века в Швейцарии стали делать прививки против оспы, но во Франции вплоть до Великой революции и времен Бонапарта об этом только ходили слухи. Людовик XV умер в 1774 году от оспы. Оспа оставила следы на лице графа Мирабо. Последствия этой болезни портили лицо графини Софи д'Удето, возлюбленной Руссо. Парижские красавицы тратили большие деньги на покупку специальных белил, чтобы скрыть следы этого недуга. Оспа радовала только парфюмеров, производивших белила и пудру.

Князь Талейран, тоже переболевший оспой в коллеже и тоже в возрасте двенадцати лет, оставил об этом подробные воспоминания.

"Дети, - писал он, - болевшие этой заразной болезнью, должны были покидать коллеж. Наставник известил мою семью, и за мной прислали носилки для отправки меня на улицу Сен-Жак к госпоже Лерон, сиделке. [...] В то время еще практиковался такой способ лечения больных оспой: закрывали от света двойными шторами и законопачивали окна, разжигали большой огонь и вызывали жар тела очень сильными настоями. Несмотря на такой возбуждающий режим, убивший много жизней, я выздоровел и даже не стал рябым" .

Вероятно, Донасьен тоже прошел все описанные Талейраном стадии "лечения", но ему повезло меньше: оспа оставила на его лице свои следы. Голову ему обрили из опасения, что волосы его выпадут и не восстановятся. Впоследствии, когда зараза примется за его сына, он напишет из тюрьмы жене: "После оспы я выглядел еще уродливее его. Спроси у Амбле. Меня испугался бы сам дьявол. И все же, скажу без ложной скромности, я сделался вполне симпатичным шельмецом".

В иезуитских коллежах Франции было неплохо поставлено преподавание литературы и поощрялось увлечение театром. Известно, что Дени Дидро, обучавшийся в коллеже д'Аркур, играл в школьном спектакле роль змея - искусителя Евы. По словам писателя, его учили "предпочитать Гомера помпезной декламации Расина". То обстоятельство, что многие выпускники коллежа Людовика Великого увлекались художественным словом и что среди них мы находим Клода Кребийона, одного из лучших писателей века, вряд ли случайно. В этом коллеже были собраны лучшие преподаватели гуманитарных дисциплин, наиболее образованные аббаты-иезуиты. Учеников побуждали подолгу практиковаться в чтении вслух прозы, в поэтической декламации. Изучалась как старая, так и новая литература. После зубрежки латыни мальчики могли разыгрывать французские трагедии и пасторали, упражняться в музыке и танцах. В то время, когда в коллеже Людовика Великого учился Донасьен де Сад (август 1750 - июль1753 года), ученики под руководством педагогов поставили спектакли на сюжеты из Библии, из житий святых, несколько комедий, в том числе "Мизантропа" Мольера.