"А, это ты, — проговорил тот с непонятной улыбкой. — Почему не спишь?"

"Не спится... ваша светлость", — ответствовал унец.

I

Фон-Фигин усмехнулся: "Зови меня Федором Августовичем".

"Могу ли я?" — смиряя дрожь, вопросил унец.

Вельможа, высоко подняв фалду, извлек серебряную табакерку и предложил унцу понюшку.

Для свершения ритуала совместного чиха оба вынули шелковые платки. Вдруг Фон-Фигин резким выпадом правой руки вырвал у Миши его платок и мягким мановением левой предложил ему свой. В глазах у него на мгновение запечатлелось безумие, после чего он окунул свой нос в платок и с легким смешком пробормотал: "Похоже, что у нас с тобой одни и те же духи, солдат". Пошел дальше по галерее. Бежать прочь! Дернулся было Миша, но вместо спасительного бегства пошел вслед за фаворитом, как намагниченный. Он не понимал, что с ним происходит: все в нем вздыбилось от неумолимой тяги, было трудно идти, но надо было двигаться до конца.

"Твой конь, этот Тпру, в нем что-то есть колдовское, — говорил фаворит, явно не сомневаясь, что унец тащится сзади, — мне иногда мнилось, что он может со мной заговорить. Иметь такого между ног — это большая забава! — хохотнул таким голосом, что Мише пришлось расстегнуть на воротнике крючок, чтобы не задохнуться. — Быть может, это он подсуропил нам встречу?"

Он остановился и повернулся к унцу: "Какой ты высокий, какой ладный! Хочется как-то по-солдатски ободрить тебя". Рука в лайковой перчатке взяла Мишу за ухо. Сквозь лайку шли ошеломляющие токи. "Ты хочешь познакомиться с Императрицей?"

"Вы с ней близки?" — еле вымолвил Миша. Под его рукой неведомо как оказалось гладкое бедро Федора Августовича.

"О да, имею сие высшее счастье!"

"Что это значит — быть с нею?"

"Быть с нею — это значит стать частью ея. Она распространяет свое величество, и те, кто был с нею, распространяют ея величество далее. Ты понимаешь меня, солдат?"

"Я ничего не понимаю".

Рука Федора Августовича гуляла уже по всему Мише и в месте оном произнесла "Ого!", в то время как другая его рука что-то шептала о юности, о дерзости, о боях под стягами отечества, о готовности ко всему, включая и гиблость, и триумф.

На галерее уже ничего не осталось от Миши и Федора Августовича, лунная сила тащила их бегом к раскрытым окнам королевской опочивальни, туда, где веяли тюлевые стены, где раздвигались под ними паркеты и раскрывались над ними потолки. Величие увлекало юнца в свои пределы, и он становился частью сего надчеловеческого. Внедрение сменялось поглощением, а на стенах между тем вместо их теней металась какая-то, будто из десяти сцепленных пальцев, кикимора. В конце концов со сцены пропали оба, и Федор Августович, и Миша, осталось только длительное щастие народное, тараном в сладостных сжатиях толпы рвущееся к апофеозу, к отмене крепостного владычества. Наконец, все прорвалось победным штурмом.

Ох, эти "Дочки-Матери", бормотал, засыпая Федор Августович, а ведь когда-то во время бно как тут гонялись за звонкими эхами, как тут бесились в детской невинности, нынешние битвы даже еще и не предвосхищая. То ли во сне, то ли в галлюцинации зрил он удаляющегося юного Ахиллеса, припадающего на пятку. Теперь он будет убит за дальнейшей ненадобностью, изъят для смысла тайн.