Российский литературный портал
GAY.RU
  ПРОЕКТ ЖУРНАЛА "КВИР" · 18+

Авторы

  · Поиск по авторам

  · Античные
  · Современники
  · Зарубежные
  · Российские


Книги

  · Поиск по названиям

  · Альбомы
  · Биографии
  · Детективы
  · Эротика
  · Фантастика
  · Стиль/мода
  · Художественные
  · Здоровье
  · Журналы
  · Поэзия
  · Научно-популярные


Публикации

  · Статьи
  · Биографии
  · Фрагменты книг
  · Интервью
  · Новости
  · Стихи
  · Рецензии
  · Проза


Сайты-спутники

  · Квир
  · Xgay.Ru



МАГАЗИН




РЕКЛАМА





В начало > Публикации > Биографии


Как я и как меня - исповедь современного российского писателя

Я, конечно, был ребенок, мягко говоря, неординарный. Со мной всегда происходило что-то такое, что должно было происходить в более зрелом возрасте.

Из болевых шоков, перенесенных мною за всю мою жизнь, я запомнил два. Причем второму я особенно благодарен, потому что из-за него я просто-напросто стал писателем. Но сначала расскажу о первом. В детстве я шепелявил, и для того чтобы шепелявость прошла, нужно было подрезать на языке этакую "уздечку". Я, конечно, совершенно ничего про это не помню, помню только ощущение кошмара, крови и ужаса и как меня привязывают к креслу. Вообще все это было страшно больно. Несколько позже выяснилось, что язык стал в некотором роде моей профессией, к которой я пришел, преодолев это насилие. Что же касается второго шока, то его я пережил уже значительно позже, в институте Федорова. Там мне делали операцию на глазе (исправляли близорукость) без наркоза. То есть мне сделали местную анестезию, но она меня не взяла. Я, конечно, орал как мог. Но вместе с тем мне было интересно, что произойдет минут через пять, смогу ли я выдержать. Наверное, это и оказалось той встряской, которая была просто необходима, и через год-полтора после этого я уже начал писать прозу. Случилось это в двадцать пять лет. Я, конечно, благодарен Федорову и даже хотел пойти и проголосовать за него.

Остальные обстоятельства я тоже переживал в детстве достаточно болезненно. По-моему, это была реакция совершенно взрослого человека. Это относится к каким-то вещам, связанным с гомосексуализмом. Правда, происходило это уже не совсем в детстве, скорее, в отрочестве-юности. Где-то с четырнадцати до восемнадцати лет ко мне довольно часто приставали пьяные гомосексуалисты. Приставали не просто так, а как к последней шлюхе. Трезвый гомосексуалист, наверное, ко мне не мог пристать по определению: вряд ли я мог доставить ему какую-то радость. Так что приставали они ко мне, как к последней б... : мол, пойдем с нами, чего ломаешься и т.д. И это было крайне болезненно: в результате вплоть до какого-то изрядного возраста я себе внушал, что у меня никогда не будет ни одной женщины. И страшно это переживал, потому что девушки, в общем-то, охотно соглашались, чтобы я их тащил туда, куда и положено тащить девушку мужчине. Но "там" ничего не происходило. Так было пять или шесть раз. А потом вдруг все пошло-поехало настолько нормально, что никаких ощущений от первого раза, когда это наконец случилось, я не помню. Просто началась какая-то нормальная жизнь. А вот те мучения, которые этой жизни предшествовали, я помню очень хорошо. И всех несчастных девушек, которые не получили того, чего хотели, вспоминаю с искренним сочувствием.

В детстве у меня вызывали напряжение обстоятельства, связанные с антисемитизмом. Их было немного, но они были. Мне это вообще казалось дикостью. Я человек, крайне отстраненный от еврейской среды , и, честно говоря, ее вообще не знаю. И когда меня лет в двенадцать в пионерском лагере упрекали в том, что именно я продал Иисуса Христа, мне это казалось довольно странным.

Вообще меня долго не покидало ощущение, что я не из этого мира, что я какой-то инопланетянин, что этот мир от меня что-то скрывает. Скрывает главную тайну жизни, и эту тайну я никогда не узнаю. По этому поводу я страшно переживал. И тут совершенно неожиданно мне помогли литература и спорт. Лет в четырнадцать я вдруг понял, что сам могу написать книжку. Я прочитал какого-то советского писателя (сейчас не помню, кого именно) и понял, что реально представляю, как это сделано: чисто физически ощутил, как он садится, пишет, из каких составляющих скроен его текст, где в нем доминанта, где маргиналии... Понял, что проза - это то, что я вполне реально, физически осязаю. Хотя первый литературный мой опыт был довольно смешным, это было стихотворение про Вьетнам. В восемь лет я совершенно серьезно хотел бежать туда на помощь вьетнамским солдатам. Лет в десять-одиннадцать я написал стихотворение в жанре гражданской лирики о том, как мои вьетнамские братья борются с американскими империалистами, и послал его в газету "Пионерская правда". Слава Богу, его не опубликовали, хотя, наверное, в известном смысле это было сделано напрасно, поскольку получается, что именно "Пионерская правда" убила во мне поэта-гражданина. И вряд ли наши либеральные критики сегодня будут ей за это благодарны. Так что будучи политизированным ребенком, я все время создавал бесконечные тайные общества и ячейки... Все это и описано в первой части трилогии - "Как я обосрался". Было это довольно весело и забавно, мы постоянно прятались на каких-то чердаках, следили за машинами - словом, играли не то в разведчиков, не то в контрразведчиков.

Что же касается травмы, связанной с антисемитизмом, то она вполне подтвердила мои подозрения о том, что я человек не из этого мира и что мне в этой жизни будет сложно. Правда, где-то лет с пятнадцати-шестнадцати я зажил, как мне и полагалось, исключительно в богемной среде, и там уже таких проблем не возникало. Но возникло другое: я никогда не ходил в талантливых еврейских мальчиках. Я считал себя человеком достаточно одаренным, но эта одаренность никогда не замечалась. Надо мной никто никогда не сюсюкал, никто никогда не носил мои каракули на выставки, "Пионерская правда" и та отказалась печатать стихотворение про Вьетнам. Кроме того, я абсолютно был лишен музыкального слуха, будучи не в силах отличить ноту "ля" от ноты "си", и с шахматами мой роман тоже не сложился. Таким образом, все возможности, предоставленные среднестатистическому талантливому еврейскому ребенку, были исчерпаны, после чего я и ушел в неинтеллектуальный вид спорта - в легкую атлетику. Там тоже все складывалось сложно, потому что у меня на носу всегда были очки, а занимался я в профессиональной секции, где меня за это всегда травили, и правильно делали. Но в конце концов я все же научился владеть своим телом, перестал стесняться самого себя и в итоге прошел хорошую мужскую школу. За что я и по сей день страшно благодарен легкоатлетическому манежу стадиона "Динамо". С этой частью жизни связана масса забавных случаев, в частности, именно там я впервые узнал, что такое гомосексуализм. Теперь я знал, что после тренировок в мужских раздевалках происходит не только распитие спиртных напитков (а спортсмены - люди катастрофически пьющие), но и более глубокие физические контакты. Но меня это не коснулось: меня избегали, мальчик в очках для них был неинтересным объектом.

Вообще я серьезно считаю, что у человека в детстве жизнь куда более серьезная и насыщенная, чем во взрослом состоянии. Не я первый об этом сказал, есть совершенно замечательная строчка у Пастернака "Мне четырнадцать лет"... И тем же Пастернаком написана автобиографическая повесть Охранная грамота", где он очень откровенно пишет о своем физическом взрослении и о половом созревании, в частности. Поразительно, но очень многие описанные им конкретные жизненные реалии совпадают с моим опытом просто до миллиметра.

Особая тема для меня - это тема алкоголя, с которым тоже было связано немало неприятных моментов. Естественно, как любой мальчик, я мечтал стать мужчиной и начать пить, курить и целоваться с девушками, но мне опять же казалось, что все это для меня невозможно. Так что первый свой стакан водки я выпил чуть ли не в восемнадцать лет. Но и здесь я не помню своих ощущений от первого стакана, потому что за ним немедленно последовали второй, третий, четвертый, десятый и одиннадцатый. В общем, я начал пить много и сразу. То же самое было с сигаретами. Закурил я на пятом курсе и с первого же дня стал курить по пачке в день. Временами я бросал, причем, как писал Марк Твен, по пять - по шесть раз в день.

И, наконец, еще одно обстоятельство, разбудившее во мне писателя, - сильнейшее литературное потрясение. Это было в 1985 году, когда я перечитал "Записки из подполья" Достоевского, которые вдруг меня совершенно поразили, я, грубо говоря, обалдел. У меня было ощущение, что эта вещь написана вчера и здесь. Я осознал тогда с предельной ясностью, что характер русской литературы абсолютно тоталитарен и с этим тоталитаризмом надо, в свою очередь, обходиться достаточно жестко. Иначе говоря, входить с ним в открытую конфронтацию. Тоталитарность нашей литературы значит то же, что и песня Богдана Титомира "Делай, как я". При этом не вполне ясно объясняется, что именно надо делать и кто такой этот "я". Иными словами, происходит апелляция к условным и не вполне ясным идеям, распознавать которые ты можешь, только находясь внутри этого русского мира и зная какие-то святые для русского читателя-интеллигента понятия. "Записки из подполья" я люблю до сих пор и считаю их для себя главной прозаической книгой XIX века. Мне кажется, что все, что возникло в прозе века XX, уже было обозначено в "Записках". И то, что Достоевский здесь решился на открытый монолог, очень, очень здорово.

Любопытно, что классе в 9-10-м я предпочитал Василя Быкова Михаилу Булгакову. "Мастер и Маргарита" на меня не произвели никакого впечатления, из-за чего, помню, был даже скандал на какой-то школьной вечеринке, где я объявил оскорбленным одноклассникам о своем откровенном пренебрежении интеллигентским кумиром (а тогда было два главных писателя - Солженицын и Булгаков). Быков и даже Айтматов мне казались куда более сильными и актуальными авторами. И я был не столь уж не прав: ведь они представляли ту либеральную традицию в тогдашней литературе, на бой с которой мне предстояло вскоре выйти. Но и сейчас если бы я составлял антологию, то Быкова предпочел бы Булгакову, поскольку нынче уже вполне ясно понимаю, что литература второго ряда дает больше простора для мыслей и для тебя самого как для профессионала, чем литература первого ряда.

Я совершенно не помню, чтобы мне когда-то хотелось стать писателем. То, что чекистом хотелось стать, - это я точно помню. Притом это было очень серьезно, в 8 - 9 лет я знал всю коллегию ВЧК 1918 г. наизусть и очень этим гордился. Район, где я жил и учился, был замечательный. Большой Каретный переулок, школа № 30.

Там было немало простора для игр в следователей, милиционеров и чекистов. Но, к сожалению, следователь по особо важным делам из меня тоже не получился, о чем я до сих пор очень жалею.

Тогда же, в детстве, передо мной почему-то постоянно маячили маньяки, насилующие мальчиков. Я помню, что меня постоянно встречали после школы родители, вплоть до третьего класса, обучали, как себя вести, если на улице подойдет незнакомый дядя и попробует умыкнуть. Я уже толком не помню, были ли это слухи о сексуальных маньяках или о людях, которые просто выкачивают у детей кровь. В общем, речь шла о чем-то страшном и мерзком. Наверное, тогда пропадали какие-то дети, а может, они пропадали всегда и тогда - не больше, чем обычно. Позже я обыграл этот навязчивый мотив с маньяками во второй части трилогии - "Как меня не изнасиловали". Меня тогда так основательно напугали, что я еще долго боялся незнакомых мужчин, а заодно и незнакомых женщин.

Но, наверное, самой сложной проблемой тогда была вообще необходимость уравновесить свои отношения с жизнью. Я в то время страшно этой жизни боялся. Время от времени я придумывал для себя разные комплексы. Одно время это был комплекс ношения очков, но у меня хватило сообразительности понять, что, кроме меня, очки на носу никто не воспринимает как существенный физический недостаток. Так что на этот счет всласть покомплексовать мне не удалось. Но самые тяжелые последствия имело то, что я так долго внушал себе: "Я не такой, как все". Сейчас-то я понимаю, как это было омерзительно: так годик себе повнушаешь, повнушаешь другой, а потом благополучно сойдешь с ума. Но мне удалось этого безобразного финала счастливо избежать.

...Я по знаку Зодиака Дева, и во мне эти женское и мужское начала очень неожиданно соприкасаются. К примеру, милиционером-то я стать хотел, но милиции боялся просто чудовищно. До сих пор мне кажется, что, если появится на улице человек в форме, он немедленно меня заберет, уведет и изнасилует...

Когда я впервые поцеловался? В семь лет, с девочкой, с которой сидел за одной партой. Я даже помню сейчас: сначала я ее поцеловал, а потом она меня, что было, конечно, очень приятно. И неожиданно. Ощущение было совершенно бесподобное. Вот этот поцелуй я помню лучше, чем свой первый половой акт. В общем, сексуальные проблемы я всегда переживал очень остро и в детстве, и в отрочестве, но у меня даже тогда хватало мозгов переживать их в комплексе со всеми остальными. Они не были для меня отделены от культуры, литературы, спорта и вообще - жизни. Поэтому обычные ночные мальчишеские разговоры о сексе мне были всегда скучны. Помню, меня лет в двенадцать - тринадцать остановил на улице гомосексуалист, мы почему-то заговорили о футболе, и вдруг он меня спросил: "Ты уже созрел?". Я испугался и убежал, так и не ответив ему на этот ужасный вопрос. А потом отвечал всю жизнь через литературу. Этого мужика я до сих пор очень хорошо помню. Помню, и как я в первый раз увидел проститутку, лет в девять-десять. Очень отчетливо помню свои ощущения, как от самой беспощадной правды жизни, дескать, и так тоже можно! Это было в Москве, у какой-то гостиницы. Честно говоря, мне проститутки нравились всегда, они мне казались выразителями предельной человеческой свободы. Причем не валютные, импортные, а какие попроще, дешевые вокзальные шлюхи. Никаких отношений с проститутками у меня в жизни никогда не было по одной простой причине: мне кажется, это невыразимо скучно. Любая другая женщина в сексе будет куда интереснее, продуктивнее. С ней все будет куда смешнее, забавнее и полезнее. Еще мне всегда нравилась шпана. Мне казалось, что эти люди - проститутки, шпана - куда умнее меня и знают о жизни больше, да и жизнь у них интереснее получается. Я всегда смотрел на них с нескрываемым интересом и при всякой возможности старался пообщаться. Так было класса до 10-го. Потом шпана превратилась в нормальных ребят, проститутки - кто спился, кто замуж повыходил, в общем, жизнь пошла своим чередом. Но если не считать шпаны и проституток, судьба беспрестанно сводила меня с людьми, с которыми мне, мягко говоря, было тяжело. Впервые я стал это понимать лет в восемь, когда со мной произошел первый крупный политический скандал. У нас была учительница-сталинистка, которая как-то раз начала с пафосом рассказывать о похоронах вождя народов, как это было здорово, как люди шли в едином порыве, вдохновленные одним этим человеком... А мне вдруг почему-то стало дико страшно, и я заревел. Меня тогда поставили в угол за то, что сорвал урок, родителей вызвали, так что это было моим первым ощутимым опытом неадекватности внешнему миру.

...В одном из последних моих рассказов сказано, что я - "инвалид детства". Тут я бы добавил: я - счастливый инвалид. Инвалид-победитель, инвалид, который смог победить в себе детство. Действительно, в детстве, мне кажется, я смог решить какие-то кардинальные для себя проблемы. Именно поэтому я страшно благодарен своему детству и за то, что в нем обосрался, и за то, что меня не изнасиловали, и за то, что в нем присутствовал онанизм. Но прежде всего за то, что именно тогда понял очень многие важные вещи и мне просто не пришлось решать их потом, уже взрослым. В общем, я страшно горд, что, пережив такое тяжелое детство, остался вполне вменяемым, нормальным человеком.

Из беседы со Светланой Беляевой-Конеген.



О людях, упомянутых в этой публикации



· Игорь Яркевич