Том - клерк Международной обувной компании

Мой первый и последний доведенный до конца сексуальный опыт с женщиной имел место несколько позже, когда я вернулся на год на кафедру драмы в университете штата Айова. Это было осенью 1937 года. Девушка была, по всей видимости, прирожденной нимфоманкой; я буду звать ее Салли. Она была не только нимфоманкой, но еще и алкоголичкой, со мной у нее все началось внезапно, яростно и стремительно незадолго до того, как моя вторая длинная (полупрофессиональная) пьеса "Кочевая натура" была поставлена группой "Фигляры" из Сент-Луиса. Оттого, что мою пьесу играют в Сент-Луисе, у меня горели глаза весь тот год в Айове. Салли поэтому нашла меня интересным, хотя, подозреваю, я и не был некрасивым. У меня была стройная фигура пловца, а катаракта на левом глазу еще не появилась. У Салли был почти этрусский профиль - лоб и нос образовывали прямую линию - полные и чувственные губы, а ее дыхание всегда приятно отдавало табаком и пивом. Она была прекрасно сложена, особенно - ее груди, самые заметные во всем университете.

Однажды вечером, в начале осени, она выпросила у своей подруги квартиру - для моего соблазнения. Помню, что по радио передавали самые подходящие старые песни - "Поцелуй меня снова", "Хочу обнять тебя", "Обещай мне", как будто мы их заказывали специально, и вскорости мы уже оказались на диване голыми, я не мог его поднять никак, никак, и вдруг меня стало тошнить - от выпитого, от нервного напряжения и смущения. Я помчался в туалет, меня вырвало, я вернулся, завернувшись в полотенце, сгорая от стыда за провал своего испытания на зрелость.

"Том, ты коснулся самой потаенной струны моей души, материнской струны", - сказала она.

На следующий день я пошел к ней домой, в меблированную комнату, где она жила. На ней были темно-красные лыжные брюки и белый свитер, подчеркивающий торчащие большие груди. Она выключила свет в прихожей и подтолкнула меня к дивану.

Ее старания имели дикий успех. Она расстегнула молнию на своих лыжных брюках, и я трахнул ее, не снимая своего пальто. Нас два или три раза прерывали соседи, возвращавшиеся в свои комнаты. Она застегивала брюки, я - пальто, но никого это не обманывало, и никого не трогало, потому что это был довольно распутный дом. Все соседи, наконец, поднялись наверх, а мы вернулись к нашему дикому процессу прерывания моего девственного статуса.

Я чувствовал себя как утка в воде. Она меняла позиции, она садилась на меня, она качалась на моем члене, как на детской лошадке, а потом она кончила - это было что-то невообразимое, когда что-то жидкое и горячее взорвалось внутри нее и вокруг моего члена, ее сдавленные затихающие вскрики...

Я еще не был влюблен в Салли, а просто был под большим впечатлением от самого себя. Домой я вернулся далеко за полночь. Я сразу пошел в мужской туалет помочиться, там был еще один брат, и я сказал ему: "Я сегодня трахнул девушку".

- Да? Ну и как?

- Все равно, что трахать Суэцкий канал, - сказал я, ухмыльнувшись, и почувствовал себя взрослым человеком.

Это происходило каждый вечер, две или две с половиной недели, пока не начались рождественские каникулы. Мы повторяли одну и ту же сцену, получая все большее и большее удовлетворение, как мне кажется. Я научился сдерживать оргазм. В те дни я мог продолжать и после оргазма.

В уик-энд состоялась премьера моей пьесы, поставленной "Фиглярами", полупрофессиональным театром, с которым я работал в Сент-Луисе.

Тогда я впервые почувствовал вкус крови, выпущенной критиками.

Пьеса была многообещающей, куда лучше, чем моя первая длинная пьеса, "Лампы - солнцу", но критики разгромили ее. После этого была отчаянно пьяная вечеринка в чьем-то номере в отеле в центре города. Я внезапно бросился к окну, но меня схватили, и не могу сказать точно - было ли у меня намерение выпрыгнуть.

Дело в том, что я уже знал: писательство - моя жизнь, а его провал - моя смерть.

В те дни у меня были чудесные друзья, и я заслужил их, мне кажется, потому что отвечал теплотой на любую теплоту. Салли поддержала меня, не выказав ни малейшего разочарования от неудачи с "Кочевой натурой". Между нами все продолжалось, как и прежде.

Однажды она сказала мне шепотом, когда мы лежали на диване в ее комнате: "Том, я хочу тебе кое-что показать".

Она начала опускаться, но я испугался и не позволил ей.

А потом, в последний вечер перед рождественскими каникулами, мы сняли номер в некоем подозрительном отеле в городе и впервые провели всю ночь вдвоем, в постели, голыми. Но как-то все это было ниже уровнем, чем наши вечера на ее диване в меблированных комнатах. Под кроватью у нее стояло пиво, она пила его между занятиями любовью, и ее дыхание стало кисловатым.

Когда мы проснулись, немного поспав, я попытался поцеловать ее, но она сказала: "Нет, нет, беби, у меня во рту кошки переспали".

Когда я вернулся после каникул, она не захотела видеться со мной. Она сказала, что что-то случилось, что - скажет позже. Через несколько дней мы встретились снова, и она сказал мне, что беременна.

Я не поверил ей. Я подозревал, что она встречается с другим парнем, и был прав.

С моей точки зрения, любовь была краткой, но очень глубокой, она любила меня ровно столько, сколько я удовлетворял ее, но теперь у нее настоящий жеребец, и меня она оставила.

За все время моего увлечения Салли, и еще несколько месяцев после, я не испытывал никакого интереса к представителям моего собственного пола.

После того, как Салли окончательно отставила меня ради нового жеребца, я пытался встречаться с другими девушками.

Только мне что-то никак не везло.