ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
  
Если вторая моя книга, роман "Летающие на собаках",о человеке со дна, то эта третья из серии "Большой разговор о Маленьком Человеке" совершенно противоположна по смыслу и сюжету как первой моей книге "Записки голубого", так и второй книги ''Летающие на собаках".

В "Голубом Марлине" мой герой Яков Марлин проходит в романе как внук, сын, наследник очень богатой семьи города. Казалось, чего не хватает ему, чтобы побороть свою страсть, свое одиночество, в которое ввергло его все то же богатство семьи. Но, как говорится за все приходится платить, и семья, и оживший кумир моего героя заплатили за все.

Я не буду здесь полемизировать на тему долгов детей перед родителями или наоборот родителей перец детьми, и что у меня получилось - судить вам, моим читателям, как в настоящее так и в будущее время.

Не знаю, правильно ли я поступаю, но я хочу привести небольшой отрывок из романа классика французской литературы XX века Жана Жене "Богоматерь цветов", в котором я увидел, почувствован своего героя, а остальное мне дали ночные клубы, бары ночной Москвы...

"Появившись однажды в Париже, Дивина так и прожила там двадцать лет, до самой смерти. Она была всегда худенькой и подвижной, хотя к концу жизни черты ее приобрели некоторую угловатость.

Около двух часов ночи она вошла в кафе Граффа на Монмартре. Посетители его были сплошь из еще сырой бесформенной глины, Дивина же вся была из чистой воды. Большое кафе с закрытыми окнами, завешанными шторами на выгнутых карнизах, было набито людьми, тонувшими в сигаретном дыме; Дивина внесла сюда с собой какую-то скандальную свежесть, свежесть утреннего ветерка, и упоительную сладость стука каблуков по каменному полу храма; и, как ветер крутит листья, так она заставила повернуться ставшие вдруг легкими и дурными головы банкиров, коммерсантов, альфонсов, гарсонов, управляющих, полковников, уродов.

Она села за пустующий столик и заказала чаю.

- И лучше китайского, мой милый, - сказала она.

С улыбкой. Посетителям ее улыбка показалась возмутительно дерзкой. Обычно принято покачивать головой, говоря о таких улыбках. Но пусть для поэта и для читателя ее улыбка будет загадочной.

В тот вечер она была в шелковой блузе цвета шампань, в краденых матросских брюках и кожаных сандалиях. На одном пальце, кажется, на мизинце, сверкал яркий, как гангренозная язва, камень. Принесенный чай она пила как дома: маленькими глоточками (как голубка, поднимая и ставя назад чашку, и отставляя в сторону мизинец. Вот ее портрет: волосы темно-русые и вьющиеся, их завитки падали ей на глаза и на щеки, эту прическу можно было назвать "кошка с семью хвостами". Чуть выпуклый чистый лоб. Глаза, несмотря на живущее в них отчаяние, поют, и их мелодия передается от глаз зубам, оживляя их, а от зубов дальше - всем ее движениям вплоть до малейшего жеста. Струясь из глаз, ее очарование волнами докатывается до босых ног. Ее тело изысканно как янтарь. Ее ноги становятся быстрыми, когда ей случается убегать от призраков, от ужаса на них вырастают крылья. Она очень проворная, ведь чтобы сбить призраков со следа, ей нужно мчаться быстрее собственных мыслей. Она пила свой чай под взглядами тридцати пар глаз, выражение которых явно противоречило тому, что произносилось презрительными, раздосадованными, грустными и увядшими ртами.

Дивина была изящной, но напоминала при этом тех праздных бродяг, которые слоняются в поисках красивых зрелищ и редких ощущений, таская за собой весь неизбежный хлам пройденных сказочных городов. При малейшем движении, завязывают ли они галстук или стряхивают пепел с сигареты, тут же включаются "однорукие бандиты". Дивина связывала в узел сонные артерии. Она была непреодолимо соблазнительна. Будь моя воля, я бы сделал из нее рокового героя, на свой вкус. Роковой для меня - это такой, от которого зависит судьба всех тех, кто в оцепенении смотрит на него. Я изваял бы ее с каменными бедрами, гладкими блестящими щеками, тяжелыми веками, с языческими коленями, столь восхитительными, что в них отражались бы безнадежно-мудрые лица мистиков. Я бы лишил ее всякой чувственной привлекательности. Пусть бы она согласилась быть ледяной статуей. Но ведь я прекрасно знаю, что бедняга Демиург вынужден создавать свое творение по своему подобию и что он не выдумал Люцифера. Нужно, чтобы понемногу дрожь моего тела передалась граниту стен моей камеры. Я долго пробуду с ним наедине и заставлю его жить в моем дыхании и в запахе моих газов, таких торжественных и сладких. И на протяжении книги я бы постепенно высвобождал ее из камня и, передавая понемногу ей мои страдания и избавляя понемногу от зла, я подвел бы ее за руку к святости.

Гарсон, который прислуживал Дивине, не прочь был и позубоскалить, но не осмелился этого сделать перед ней. Управляющий же подошел к ее столику, приготовившись, как только она допьет свой чай, попросить ее уйти и таким образом предупредить ее появление в другой раз.

Наконец она достала пестрый носовой платок и промокнула им свой белоснежный лоб. Затем положила ногу на ногу; на щиколотке у нее была цепочка с медальоном, в каких обычно хранится прядь волос. Она улыбнулась всем, но вместо ответа все отвернулись; впрочем, это и было ответом. В кафе наступила такая тишина, что отчетливо был слышен малейший звук. Всем эта улыбка (для полковника это была улыбка гомосексуалиста; для коммерсантов - голубого; для банкиров и гарсонов - гомика; для альфонсов - "этой") показалась мерзкой. Дивина не стала настаивать. Из крошечного черного атласного кошелька она достала несколько монет и бесшумно положила их на мраморный стол. Кафе исчезло. Дивина обратилась в одного из зверей, которых изображают на стенах, - химеру или грифона - это кто-то из посетителей, думая о ней, непроизвольно прошептал магическое слово: "Педераст..."

Я начал писать новую свою книгу - это будет роман о деревенском дурачке, или если будет угодно - юродивом. Рабочее название этого произведения "'Саичка - дурачок деревенский". Может быть я оставлю его так, как назвал в работе над ним, а может быть поменяю название, все будет зависеть от материалов, наблюдений, моих моральных и материальных возможностей. Ведь все издательства куда бы я ни обращался отказывают мне в издании моих книг за их счет (практика всех стран мира кроме России); за "свой счет", счет автора, они могут издать все что угодно: и "любовную жвачку" политика, и порнуху, и чернуху - только плати! Сделают за деньги и классиком и кино-, и телезвездой - все что угодно и из кого угодно, даже и писать-то, и думать не надо!

Так что мне приходится всеми путями изыскивать (как для существования, так и для того чтобы написать и издаться) средства вплоть до сбора пустых бутылок. Это ужасно, но не смертельно!!!

Я писал и буду писать, что бы мне это не стоило! Я знаю, что пройдут века и книги мои будут жить, а вместе с ними и я, Ваш покорный слуга.

Недавно я получил письмо от моего читателя. Он в нем мне пишет о том, что его близкий человек, умирая, перед своей смертью попросил почитать ему из моего "Пловца". И этот человек ушел из жизни на словах из рассказа: "Он прыгнул первый, чтобы не было видно его слез и жгучей непроглядной тоски..."

Что может быть сильнее для автора и... прекрасней этих грустных слов из письма моего читателя!